На мне - цигейковая шубка беличье-коричневого цвета. На улице - 6 ноября 1970 года. Разноцветная варежка с моей горячей рукой, обвитой вязаной шерстью, покоится в лайковой бабушкиной перчатке. Потертой, но ароматной. Мы идем по Университетскому проспекту искать куропатку или утку в магазине "Олень". Вокруг сограждане, которых я таковыми не осознаю, рыщут в поисках "продуктов питания". Марш-бросок за сервелатом, польской мороженой клюквой и коммунистической соленой - я-то здесь при чем, пахнет и невкусно - красной рыбой.
Среди нас, спешащих, завязших в студне предпраздничного дня, я вижу как-то по-другому двигающиеся людские фигуры. Они бредут по раскисшему снегу впереди нас. Их двое, одеты они в длинные красноармейские шинели с темными пятнами на месте погон. Между вязаными шапочками - связанными столь же усердно, как мои варежки - и жесткими суконными воротниками, из-под намотанных в несколько слоев малиновых шарфов выбиваются очень - странно даже для меня - длинные волосы.
Они тормозят, прикуривают папиросу, останавливают поток пищепродуктных охотников. Я думала - странные женщины. У них полувзрослые мужские лица. Это открытие, которым мне не хочется делиться даже с бабушкой. А она мне вдруг говорит что-то про "Битлз", живущих в Англии и носящих длинные волосы. Я впервые слышу слово "хиппи". Его моя бабушка произносит без раздражения. Теперь я понимаю: дело в перчатках.
А через несколько дней читаю в "Крокодиле" стишок:
"Гринвич Виллидж, царство хиппи,
Их центральный бастион,
Эти хиппи словно сыпью облепили весь район.
В одеянии из рвани,
В облачении из дыр
Созидают обезьяний, от всего свободный мир..."
Про Нью-Йорк я думала. Но догадалась, что эти люди, "хиппи", серо-буро-малиново одетые, похожие на засыхающий чертополох, не празднуют 7 ноября. Они не охотятся за пищепродуктами. Они не спешат. Я-то знаю, что "государственные праздники" (так написано в календаре) праздновать положено. Лет через десять я узнала, что и "волосатые" их тоже празднуют : к Первому мая, годовщине большевицкого переворота или к Новому году припасается самая лучшая "трава" или "вырубленные" в больничке ампулы с "белой". На 7 ноября, обязательно, кто-нибудь принесет магнитофонную катушку с каким-нибудь новым альбомом какого-нибудь Мак-Лафлина. Мы все православные индуисты. Перед 8 Марта, когда начинает в Москве пахнуть свежими огурцами и мимозой, надо попасть в Вильнюс. Кто "стопом", кто на поезде - на "Казюкас", день Св. Казимира. Рядом с центральной площадью - огромная ярмарка, где торгуют всем, от лошадей до "крезовой" графики с изображением Сердца Христова, проткнутого шприцем или картинок, на которых изображен плачущий сладкими слезами человек с волосами ниже пояса. И - "пальмами", виртуозно сделанными цилиндрическими букетами из сухих цветов, крошечными и двухметровыми. И - букетами из сухих маковых головок.
Эти "волосатые" бывали странными. Но фантастически-реальными. Как из галлюцинации. Например, Леша Фрумкин уехал в Америку и в Калифорнии занял третье место по длине волос. Потом постригся в православные монахи.
Были всякие люди, многие из них маячили рядом (вот-вот) с гениальностью. И шли всеночные разговоры о Э. Т. Гофмане и "Песчаном человеке", об оптике чужих глаз, о группе Genesis и их пластинке "Заклание агнца на Бродвее", якобы похожей как две капли воды на этого самого Гофмана, которому под опием чудились золотые змейки среди августовской бузины на берегах Эльбы. Кто-то гнал телегу про некого "олдового", истинного человека, дворника, у которого в подвале прохаживаются белые мыши размером с эрдельтерьера. Сообщали друг другу, что "Азия" и Украина хорошие страны, потому что там "мак как твой кулак". Медлительные мужчины, отмазавшиеся от армии при помощи статей "7-б" (психопатия) и "4-а" (шизофрения), ненавидевшие любой милитаризм, уважавшие естественные наркотики, но загибавшиеся от передозняка грязной химии, обожали чертополоховый колер. "Они держат оборону," - догадалась я, - "от советской власти". Строят баррикады из опия-сырца, "арт", "гламор", "интеллект" рока, из брезентовой или кирзовой одежды, из пошитой подружкой противогазной сумки без противогаза, из значка с Че Геварой и "лапки голубя".
Оборону строили и при помощи литературы. Про Булгакова что говорить... Льва Николаевича и Ивана Сергеевича выкинули по другую сторону баррикад, потому как их историями об облаках над молодым Болконским и прочими базаровскими лягушками обкормили в пэтэушных советских школах. Это было чтение для студентов "Плешки" и комсомольских активистов. Зато читали Курта Воннегута, Ник. Бердяева, "Степного волка", "Доктора Живаго", "Чайку по имени Джонатан Ливингстон" и Николая Степановича Гумилева, выбранного из русской поэзии потому, что он погиб в зловещих застенках ГПУ. Все это "ксерилось" с опасностью для хрупкой жизни, перекладывалось из одной противогазной сумки в другую, не прочитать было "не в кайф" и просто стыдно. Читали даже те, у кого дома, у родителей, не было ничего, кроме сталинской книги о "Вкусной и здоровой пище". Особенно отъехавшие читали "Мать" и "Буревестника" Горького. Анекдот из тех лет: "Лежит пьяный в луже, мимо проплывает наркоман и говорит: "Рожденный ползать летать не может".
Проплыли через семидесятые, восьмидесятые, сквозь "панк", "нью-вейв", "диско" и "драм-н-бас", проехались на "хэви-метал" и вот добрались до конца девяностых. Мне тридцать два года, я рощу ребенка, крашу ногти в голубой и темно-синий цвет. Поездила немножко, в Париже влюбилась в холм Бютт-Шомон, куда редкий турист долетает. Почему? Потому что там и так, как здесь, и одновременно совсем-совсем по-другому.
Нынче в Москве волосы моют хорошим шампунем и можно покупать остромодные вещи. Москва реактивна, Москва мобильна, подвижна. Даже слишком. Иногда непросто заметить на эскалаторе метро светловлюбленную пару : Его голова склоняется на Ее грудь. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!". Мне иногда непросто различить в несущейся толпе трудношагающих беременных девочек, таких мистичных в своем ожидании. А рядом проносится на роликах складное существо, в наушниках у нее "Prodigy" или "Ногу свело!", вряд ли она захочет скоро обременить свой упругий животик. В ушах у нее звенит "Лилипутская любовь".
Одеты они в такие цвета: салатовый, оранжевый, желтый и черный. На "ти-шотке" зеркальная надпись "D&G" или золотая "Versace". Между майкой и джинсами - пупок, вспоротый серьгой. Мне кажется, что латинянин Версаче умер вовсе не от пули маньяка, а от чрезмерности присутствия его имени на улицах Третьего Рима. А "Дольче и Габбана" стоит задуматься о том, что "D&G" теперь обычно едет по Тверской в "широком чероки" своего "спонсора".
Не мое дело. Но в виниловых рюкзачках салатово-оранжево-желто-черных нет никакого Гумилева, замученного в зловещих застенках ГПУ. В рюкзачках теперь множество полезных и неполезных для здоровья вещиц. Поэзию всех времен и народов заменяют слова песен на кассете плеера: "Давай вечером с тобой встретимся, будем опиум курить..."
Во времена пацифистских шинелей город тоже был поделен. Но теперь разница между драгоценными и убогими районами - как между "фавелами" Рио и Пятой Авеню в Нью-Йорке. "Центр-снобизм" и "Окраина-провинциальность" - две несообщающиеся вселенные. Молодежь где-то учится, но оказывается, что главное - жить в нужном месте. Центр - сгусток жизни. В центре все по-другому. Здесь происходит все самое интересное: музыка, клубы, магазины, встречи, наркотики. Наркотики стали белее снега, прозрачнее льда. Все шикарно. Поменялся цвет анестезии, и поменялся цвет лиц. Кожа стала гладкой и здоровой, даже абстинентные отеки ее не очень портят. Поменялась манера обращаться с музыкой. Ушли навсегда те времена, когда "на флэт" люди приходили, чтобы послушать "Белый Альбом" Битлз или "Черное и Белое" Роллинг Стоунз. Теперь музыку не слушают, ее, скорее, используют для пассажа на роликах или для отключения от уличного трэфика в своей "тачке", кому как повезет, в "шестерке" или в "Ягуаре". Музыку танцуют, ментально или физически, от нее хочется автоматически шевелиться и двигаться, двигаться и шевелиться.
Хотя я и говорю о разноцветной гамме, ее на самом-то деле нет. Цвет наших дней никакой. Сквозь него, как сквозь кусок чистого льда, на просвет виден наш герой-современник. Цвет молодых устремлений - прозрачный, "шифон-муслин" с прожилками ненавязчивых узоров вроде будущей карьеры, больших денег, сексапильного партнера и поездки на Мальдивы.
Иосиф Бродский написал: "Важно многим создать удобства". Не знаю, что он имел в виду. По-моему, демократию, где довольно многим создаются удобства, этот "шифон-муслин". Но демократия не может жить вне природных условий, "элементов". Их, как известно, четыре: огонь, воздух, вода и земля. Есть, по-моему, пятый - страсть, которая эти элементы делает прекрасными. Этим пятым элементом становится виртуальная реальность, игры и общение при помощи собачки по имени "@". А люди, львы, орлы и куропатки исчезают. В честь их исчезновения можно носить ремни леопардовой расцветки и плащи из винила с зебровыми полосками. Мы стали бесконечно сильными перед лицом природы, но столь же бесконечно слабыми перед ней. Мне тридцать два, я крашу ногти в голубой и темно-синий цвет, не переношу винил (кроме виниловых LP), мне кажется, что Дженис Джоплин, Джон Леннон и Ларри Флинт были сильнее собачек по имени "@". Я становлюсь очень внимательной и осторожной. Впереди - будущий век, про который я не знаю ничего.
Анна КУЗНЕЦОВА