"А у меня жена русская, из Белоруссии", сказал фермер, подобравший меня под Дижоном, в микроавтобусе, груженом сосисками, копчеными свиными ногами и прочими колбасными изделиями. Этой темы хватило на три часа (познакомились через интернет, вдвое моложе, не хочет работать в мясной лавке и хочет в Париж).
За плечом у меня покачивалась губастая свиная башка с глумливой мертвой улыбкой.
Фермер был стар, краснорож, орал всю дорогу на овернском французском, груб и добродушен. В Париж ему было не надо, и он проехал ради меня лишние 200 километров - "ничего, в Париже тоже рынков много!".
* * *
После Севенн я работал в немецком Фрайбурге, собирал вместе с поляками яблоки, подцепив за неделю главное польское слово - kur-r-rwa. Можно было остаться еще на месяц, но жадности не хватило - да и хотелось навестить Колю, с которым мы познакомились в Пиренеях, и попытаться разобраться, почему Париж - считается круто.
В Париже я был несколько раз, проездом, и каждый раз это превращалось в утомительное бомжевание.
И еще: Париж никак не мог сфокусироваться в настоящий, живой город, распадаясь на толпы людей (не особо доброжелательных, кстати); прогуливающихся туристов, вытаращивших видео- и фото- камеры; станции метро (которые единственные нравились), много домов вроде бы и явно французских и старинных, но одинаковых дурацкой солидностью; среди них вкрапления мертвой старинной архитектуры - но все же иногда приятная площадь или сад... или забавная мешанина в эмигрантских кварталах с их лавочками... или уютная картинка за стеклом brasserie...
В Москве я читал Пеннака, у которого все всегда происходило в парижском районе Белльвиль (китайцы, арабы, вьетнамцы, французские раздолбаи и чудаки - среди старых улиц, сдавленных новостройками (да вон он, наверху, на фото)). Поэтому, когда я понял, что нарисованный на бумажке адрес - в Белльвиле, то обрадовался.
* * *
Почувствовал
разницу я сразу. Одно дело ходить по улицам, спасаясь от январского холода
бутылкой дешевого вина и не зная куда деться, и другое - попасть в
дружеский дом, где все расслабленно и вообще классно.
На следующий день мы полезли на крышу.
Коля, кстати - классный перец. Из России он уехал в глубочайшей юности, сначала в Израиль. Потом уехал во Францию, в Страсбург, лет в восемнадцать, типа учиться - но оказался на улице, пока его не подобрал какой-то местный студент и не помог выбраться из этой не очень полезной жизни.
Понравился он мне сразу спокойной и молчаливой доброжелательностью, и еще лохматой, совершенно кошачьей башкой. Говорил он без акцента на обеих языках, и чувствовал себя совершенно своим и среди французских друганов (звавших его Nico l'Russe), и среди русских.
А еще тем, что у него совсем не было идиотской эмигрантской привычки: гнать либо на Россию, либо на Францию.
Да и вообще трудно представить, чтобы он на кого-то гнал.
Утром Коля ушел на работу (что-то компьютерное), и я остался с ключами в кармане и кучей времени для прогулок.
Но
дальше Белльвиля ходить не захотелось, потому что он оказался в точности
таким как у Пеннака (скорей наоборот, конечно).
Эмигрантский quartier Malachoff в Нанте был все же мрачноватым, несмотря на раннюю весну и цветы в начале марта.
В Белльвиле улицы населены - значит: пестрота арабских и вьетнамских лавочек, и такие простецкие, но душевные кафешки, куча мастерских и галерей, и запущенных букинистических магазинчиков, ну и так далее. И ни одного туриста. Белльвиль - для своих.
И жизнь там - на улице, как всегда у южных народов.
Арабские и китайские деды, сидящие на выносных стульях у подъездов.
С краю - большой парк Butt-Chaumont, с резными каменными оградами, водопадами и горой с башней, и тоже - ни одного приезжего любопытного лица (ну, кроме моего).
Короче, объяснять что да как мне не хочется, да и незачем - просто, там почему-то уютно. Остальное - туристические восторги.