В восьмидесятых годах в Советском Союзе произошли perestroika и glasnost, поэтому и Стена, разделявшая Западный и Восточный Берлин, через некоторое время была разрушена.
вследствие чего:
кто-то украл из восточногерманской полиции бланки приглашений в ГДР, кто-то в России вырезал весьма похожий штампик, который был к этим бланкам успешно применен - и мы (с моей бывшей женой) вскорости оказались на вокзале Berlin- Ost, Hauptbahnhof. Что (согласно последним теле-новостям) означало, что и от Германии западной нас ничто больше не отделяет.
представления о Западной Европе у меня в то время были самые первобытные: Запад - это где все очень вежливые, богатые, все время улыбаются и по утрам бегают в белых кроссовках. И дома у них такие веселенькие, крашеные. И еще там изобилие и свобода.
на вокзале (где уже обнаружились вызвавшие восторг заграничные вещи – например, рекламные щиты и яркие киоски) выяснилось, что тут вообще-то говорят на немецком – лязгающем танковыми гусеницами и невразумительном языке. Но это ничего – мы нашли пару теток отечественного вида, и расспросили их: а как бы это нам в центр. Тетки объяснили, как купить билет на метро, и спросили: вообще, ребята, а вам куда? – А мы не знаем! Нам бы это… на Запад!
В 1990 году в восточном Берлине было очень любопытно. Пару месяцев назад восточногерманские марки были обменены 1:1 на западные, и магазины в одну ночь оказались забиты западными товарами (а свои совершенно исчезли). И вообще попасть в Западный Берлин можно было теперь просто на метро (из-за чего жители Запада стали жаловаться на разбросанные повсюду банановые шкурки). Причем, оба метро, западное и восточное, оказались соединены враз, и на востоке билет стоил 40 пфеннигов, а на западе 3,5 марки. Позвонить с востока на запад можно было только заказав международный разговор – или пройдя пару кварталов до ближайшей западной будки. Но больше всего бросалось в глаза всеобщее радостное возбуждение, еще не отпустившее берлинцев…
Добравшись до Александр-платц, мы немного прошлись по громадной площади с телевышкой, мозаичными панно про строителей коммунизма и западным KAUFHOF`ом, успевшим уже вселиться в бывший ЦУМ (не то ГУМ), в общем, неинтересно – и назад в метро, скорей - на Запад!
… мимо вагона S- bahn (открытого метро) проплывали дома, разрисованные какими-то разноцветными загогулинами - рекламные щиты с знакомыми по американским фильмам названиями - бетонные почерневшие стены дворцов с осколочными отметками последней войны – но это потом, это ж еще Восток!
станция Friedrichstrasse, бывшая граница
перегон по искореженной нейтральной полосе, с оставшимися еще сторожевыми вышками и размалеванными остатками стены – уже разравниваемой под будущий автопаркинг.
следующая остановка - Lehrter Bahnhof – и первый сверкающий стеклом фасад за рядами невыразительных мастерских и гаражей.
West Berlin , Kurfurstendamm.
где было очень много огней, и еще такие гирлянды маленьких лампочек на деревьях, и сантаклаусы в витринах. Ярко одетые прохожие были празднично возбуждены и, как мне показалось, относились к какой-то другой, незнакомой и удивительной породе людей. А еще панки такие, с красными гребнями (и у каждого по собаке), сидящие у стен и что-то хрипло орущие по-немецки, ух ты.
(и все это озарено мягким светом совершенной сказки)
около станции Zoo стояли котлы с дымящимся супом, рядом – чан с горячим глинтвейном, разливаемым в пластиковые стаканчики – и все это бесплатно. Ну я ж так и знал! – возликовал я. Значит, выжить тут очень легко – просто, каждый вечер будем приходить сюда…
а кто ж знал, что 25 декабря, западное Рождество (о котором я как-то позабыл), тут не каждый день?
* * *
дальше нкачались восторги, о которых неинтересно…
(хотя вот нет же ничего чудеснее банкомата, правда? Подходят к нему люди, что-то в него суют, а он дает деньги – нет, ну каково?).
… совершенно переполненные местными чудесами, мы ходили по рождественскому Курфюрстендамму, пока не стало поздно. На опустевшей Zoo валялись пивные банки. Полицейские в резиновых перчатках брезгливо ворошили бесчувственных пьяных панков – и те вздыхали себе под нос что-то совсем уж запредельное. Нам захотелось спать.
вернувшись к благотворительному глинтвейну, я взял стаканчик, встал в очередь, и спросил очень потрепанного, волосатого и бородатого типа: «А где тут в Берлине можно спать? На вокзале, или где-нибудь?»
“ Was?”
английского тот не знал, но потом разобрался:
“Schlafen? Keine Probleme! Mein Zimmer – Ost Berlin!” – показывая пальцем в метро.
“ What?”
– но в конце концов мы друг друга поняли, и, хотя я так и не постиг, что такое «циммер», но «шлафен» ( schlafen- wagon, да?) - это было то самое, что нужно. Только вот «Ост Берлин» огорчил – не хотелось возвращаться на Восток от свежеобретенного западного счастия…
* * *
Вернувшись назад, до Александр-платц (какие билеты, да лаааадно? – пренебрежительный взмах рукой), мы пересаживаемся на подземку – и мы попадаем в самое, наверное, интересное место в Берлине, Германии, да и во сей тогдашней Европе, возможно.
Район Пренцлауэрберг когда-то был рабочим, и за время ГДР сильно обветшал. Туалеты в домах тут были общими, во дворе или на лестнице, отопления не было никакого, кроме печей, топившихся углем (и на улицах вкусно попахивало угольным дымком) – жить здесь стало дешево и не престижно, и Пренцлауэрберг потихоньку заселился студентами, художниками и т.п. - «богемой», в общем.
после падения Стены район сильно опустел, потому что большая часть его населения сразу же сбежала на Запад, и назад пока не возвращалась – ну, на всякий случай. Но скоро навстречу беглецам двинулась другая волна: анархисты, панки, леваки и просто раздолбаи без причуд – они-то и заняли опустевшие дома. Целый район в центре Берлина превратился в анархическое поселение, фасады покрылись граффити, из окон торчали всякие артистические причуды (первым «объектом», встреченным нами, была тряпичная фигурка журналиста с разбитой камерой, висевшая из окон сквота (бывшего полицейского участка) на Senefelder - platz ). А по улицам бродили чуды-юды в клоунских одежках с крашенными разноцветно волосами…
… в общем, вот это все мы и увидели (сквозь увеличительную призму усталости, позднего вечера и многочасового уже огого в голове).
по дороге мы зашли на какой-то сквот, посидеть в сквоттерной кафешке (были и такие), чтобы, типа, по пивку (это Райнер, а мы просто так, потому что сакральности в 1990 году понятия «валюта» сейчас никто себе не представляет – ну, и слава Богу)…
потом он отвел нас домой, в свой «циммер», оказавшийся вполне обычной, хоть и заваленной всяким хламом, квартиркой. Как выяснилось позже – квартирка была не совсем его, верней, совсем не его – потому что сам он недавно с Гамбурга, а ее просто «нашел». Видимо, убегали навстречу западной мечте хозяева ее очень быстро, и там осталось все нетронутым…
полночи мы провели в беседах про жизнь, проводившихся в основном при помощи пьяной телепатии и рисования смешных картинок. Заодно я выяснил, что при непонятных ситуациях в Германии полезно говорить Keine Geld!, а Englisch – плохой язык, учить его не надо, потому он несет народам Kapitalismus.
утром мы вышли из дому снова с рюкзаками, ставшими тяжелей на подаренную банку хозяйского варенья - таскать ее было неохота, но пришлось взять.
* * *
Помимо вещей полезных, в наших рюкзаках были довольно тяжелые виниловые пластинки с русскими песнями, пара книг и бутылка водки. Водку мы взяли с собой, потому что ее брали все, и заграницей ее, по слухам, можно было продать - или подарить, вызвав ответный восторг, как мне сейчас кажется, сильно преувеличенный.
пластинки же с книгами были для «очень симпатичных немцев, которые учились в Москве, любят русские песни и русских гостей, вы им отвезите подарки, и, наверное, у них можно будет пожить». Немцы эти были нам совершенно непонятны, просто – «знакомые брата девушки знакомых» - но их адрес дали нам в Москве. Конечно, разумнее было б зайти к ним сразу с поезда, но тогда мы были заняты, нужно было срочно познать Запад – а потом стало уже поздновато.
а теперь было самое оно. На всякий случай, мы сказали (нарисовали, намахали руками, излучили из мозга в мозг) Райнеру, что, может, еще и вернемся.
(а чего мы у него вообще не остались, кстати? Хм)
Немцев-русофилов мы нашли, это да. Ими оказалась молодая пара довольно симпатичных ребят – глаза которых округлились ужасом при виде еще двух совершенно незнакомых русских, в дверях, с рюкзаками, неуверенно улыбающихся – аккурат в рождественское утро, когда надо с любимой при свечах (нет, свечи утром не нужны) и все такое.
«Ээээ… В общем, это вам. Подарок из России, короче...»
. . .
«Ну-уу, мы, это…. Пойдем?»
«Ах, да, спасибо болшое, ошень приятный пыл поснакомится!»
зато пластинки с книжками таскать больше не надо было.
* * *
Ну че, к Райнеру?
И тут выяснилось ужасное – дороги назад нам было не найти!!! Ну, никак!
Вроде, это возле какой-то башни, не то пожарной каланчи? А вон смотри, не та вот улица? Похоже?
ээээ…
два часа поисков.
… хорошо, хоть рюкзаки были при нас, а то б совсем кошмар.
* * *
Итак, вариант Б!
адрес, который нам дали соседи по купе в поезде – «очень милых людей, из Москвы, которые всегда рады гостям с Родины», ну ладно.
жили очень милые люди из Москвы неинтересно – в ГДР-ом совершенно московском спальном районе. Но, действительно, были нам рады.
… время уже позднее, но это ничего, потому что у нас все шоколадно: я сижу, развалясь в кресле и с чашкой чая в руках, а хозяйка, совершенно московская тетушка, таскает нам всякие бутерброды и пирожные и очень извиняется, что ничего поосновательней нету – потому что вы же проголодались дорогой, и ну-ка быстрее расскажите как там дела дома, в Москве? А потом я вам, стало быть, постелю –
на стене фото-панорама Москвы. И длинный стеллаж с книгами, содержащий в себе, помимо прочего (матрешек - нет, ну серьезно), полное собрание сочинений В.И.Ленина.
тут бы нам по-быстрому спать, а там разберемся – но от сытого благодушия меня потянуло на общение, и (благосклонно встречая глазами новую тарелку с пирожными) я принимаюсь рассказывать, как там дела дома, в Москве.
…
«Послушайте, молодой человек, как вы можете рассуждать подобным образом? А знакомы ли вы на должном уровне с произведениями классиков?», строго говорит хозяин (указывая на собрание сочинений Владимира Ильича).
«А мне это, знаете ли, без надобности! И вообще, знаете ли», (позвякивающий в ушах сигнал опасности – но! эх!) – «не вижу я особой разницы между этим вашим Лениным и Гитлером! Вот так вот!…» - ну и так далее
побледневшая хозяйка поднимается из-за стола, уходит в другую комнату и закрывает двери.
«Если сейчас в Советском Союзе многие думают так, как вы – то вы растеряете свои достижения, как мы в ГДР растеряли свои…» - это уже хозяин.
долгое молчание.
ну, и, это, мы пошли.
* * *
«Ну и? Кто тебя за язык тянул?»
«А чего они! С Лениным этим своим…», неуверенно говорю я, думая, а может и хрен бы с ним, с Лениным…
потому что очень даже вырисовывается беспощадный ПИЗДЕЦ.
ночь, декабрь, холодный свет и промозглый ветер, гоняющий по мостовой мусор…
а тут еще:
пьяная бомжиха задевает мой рюкзак, стоящий у автобусной остановки, он падает и бутылка водки разбивается, заливая все его содержимое, и утыкая его тысячью осколков .
«Еб твою мать!», ору я по-русски. Бомжиха на всякий случай убирается подальше.
* * *
И мы решили вернуться в Пренцлауэрберг, в надежде чудом натолкнуться на Райнера. И вообще, что-то подсказывало, что помощь там найти проще. Ну и, вообще, как-то там приятней…
походив с часок по улицам (хохот, вырвавшийся и обрубленный захлопнутой дверью; грохот панка из окон, толпа у киосков с пряно пахнущими донерами, продавцы глинтвейна с термосами, настороженные полицейские с хлопающими по заду наручниками, пара пьяных бродяг, сидящих у супермаркета Kaiser` s с пивом – и гора пустых банок вокруг) - мы случайно набрели на сквоттерную кафешку (так она, кажется, и называлась – Squat Kneipe) на Лореттоштрасссе, и вспомнили, как заходили сюда с Райнером…
внутри было тепло и шумно. Мы взяли по глинтвейну и стали ждать.
а когда ждать надоело, я подошел в девушке за стойкой (вздыбленные ярко-красные волосы и много колец в ушах, носу, губе) и спросил, а нельзя ли тут переночевать.
«Можно, в общем-то, но только на одну ночь – я завтра еду к родителям на Рождество и меня не будет... Идите наверх, спросите комнату Мартины»
* * *
Снова на Цоо – разноцветье, толпа, витрины;
Кройцберг – турки, женщины в платках, граффити с Лениным, Мао и Ульрикой Майнхоф, лозунги на турецком и курдском, рождественские базары у метро, блестки и мишура
долгая прогулка вдоль Стены, туда-обратно – Запад, Восток, снова Запад - раскрашенные караульные вышки, столбы с обрывками колючей проволоки - окна с Востока наглухо замурованы – с Запада огородики и гаражи – а ведь страшновато, наверное, было жить окруженным Стеной?
вечером, во дворе сквота разожжен костер, из окна выставлены колонки, орущие панком на всю улицу, в большом котле варится суп (а прямо напротив обычный жилой дом, и детская площадка, и мужчина, нежно протирающий губкой машину) – у костра человек десять (пляшущие тени на городских стенах, очень странно) - пиво, гашиш.
мы прощаемся с Мартиной, забираем рюкзаки и спускаемся в кафешку. Ну, теперь я все знаю, как тут надо, какие проблемы? – оглядываюсь по сторонам, подхожу к столику, где сидят люди с лицами поприятней, выбираю паренька с разлохмаченными и сплетенными сзади в косичку волосами, редкой бородкой и совершенно детским, ничем не защищенным лицом:
“Excuse me: can we sleep at your place tonight?”
“Yes. Why not?”- с улыбкой .
* * *
У Штефана мы прожили две недели.
жил он в маленькой квартирке, неподалеку от метро Senefelderplatz, работал в социальной службе (помощь на дому немощным), любил путешествовать на велосипеде, и собирался писать книгу историй, рассказанных ему стариками на работе. И даже, как выяснилось, бывал в России и говорил по-русски.
и я очень редко встречал таких непритворно добрых и искренних людей (и неглупых при этом, что совсем уж редкость). Наше удивительное нахальство он сносил кротко, и даже, кажется, находил в нем удовольствие – вот, значит, завелись у меня теперь такие, их надо кормить, гулять с ними по городу и знакомить с друзьями… А, может – посчитал это частью своей социальной работы?
(а когда через год мы приехали снова (естественно, не предупредив – ну очень странные у меня были тогда представления об «иностранцах») и завалились к нему в шесть утра («Здорово, Штефан – как делишки?») – Штефан стоял в дверях, совершенно сонный, из-за плеча у него недоуменно выглядывала заведшаяся за прошедший год подруга Ульрика – он с трудом улыбнулся: «О, сдорово! Ви приехали, да?» - а потом рассказывал друзьям: «А они такие звонят в дверь – в шесть часов утра, прикиньте? Прико-оольно!»)
Наверху, над Штефаном, жил Мартин, музыкант, внизу – художница Кати. Вечерами под старым дубом во дворе накрывался стол и устраивались parties – разрешения соседей не требовалось, казалось, все в доме были друзьями…
все они были «осси», то есть восточными немцами, и жили в Пренцлауэрберге еще до падения Стены. На мое (тогдашнее) удивление, быстрое слияние с Западом особого восторга у них не вызвало, и они пытались нам объяснить, как их, собственная, страна, в которой было разное, и не обязательно только плохое – стремительно исчезала; про то, как, у себя дома, они вдруг оказались такими подозрительными, второстепенными немцами… И Мартин продолжал ездить на своем ГДР-овском, нелепом, пластмассовом и жутко тарахтящем «трабанте».
мы же продолжали изучение Берлина: пару раз съездили на Курфюрстендамм, гуляли по ближайшему западному району Веддинг (до Стены отсюда было метров триста), рассматривали кукольные домики и стерильные вылизанные парки… и, каждый раз, возвращаясь в буйный размалеванный уютный Пренцлауэрберг, с его собачьим дерьмом под ногами, тусклой грязной кафельной плиткой подземки, вьетнамскими барахолками и неухоженными скверами с пьяницами - чувствовали странное облегчение.
* * *
Как-то Штефан предложил съездить на выходные в его родной Майссен, в южной Саксонии, и мы, конечно, согласились.
Майссен - совсем небольшой городок на Эльбе, вдали от дорог и больших городов. Социализм пощадил его, сочтя неважным для строительства, и Запад еще не дотянулся сюда своими мастерками, шпателями и краской, поэтому город выглядел совершенно средневековым – но средневековым без вранья, без веселеньких расцветок карамельной обертки - то есть тусклым, смиренным и тихим, и это было очень красиво. Крошечный центр пересекали маленькие не вполне чистые каналы, старинные дома теснились вдоль улиц - ратуша с башней, старый собор бурого камня, рыночная площадь.
отец Штефана (тихий и застенчиво гостеприимный) был столяром-краснодеревщиком – как и много поколений его предков. Часть дома, довольно просторного, служила мастерской – и я с интересом разглядывал всякие деревянные штуковины, зажимы и тисочки, многим из которых явно было много лет. Оказывается, мастерская работала как семейное дело даже во времена ГДР (не знаю уж, как смогли они обойти запреты), и Штефан тоже был с детства обучен работе с деревом, и папа надеялся, когда сына покинет берлинская дурь, передать дело ему.
как-то Штефан отвел нас в комнату отца и показал шкаф, на котором была резьбою изображена история отцовой жизни: маленький человечек в смешной старинной шапке, деревянных башмаках и с узелком на палке уходит из города; бродит по дальним городам; и потом, с тем же узелком (видать, не нажив добра) возвращается в родной дом, где обнимает отца и мать. В общем, так оно и было: в 1950-х, еще до постройки стены, папа ушел через Берлин на Запад, скитался по Германии, осел в Швеции, прожил там несколько лет, неплохо уже обустроился – и вдруг, бросив все, вернулся в ГДР – от тоски по родному Майссену.
к моему удивлению, в воскресенье утром Штефан встал рано, и, вместе со всей семьей пошел в церковь, к мессе. И, позже, когда мы вместе с ним зашли в собор, он, припав на колено, перекрестился на входе… Я смотрел на него с удивлением – больно уж не вязалось это с (во многом оправданным) образом пренцлауэрбежского раздолбая.
скамьи в церкви (с красивой резьбой) были сработаны папой Штефана, кафедра – лет сорок назад - дедушкой…
* * *
Новый год мы встретили с штефановыми друзьями, на крыше дома на Зенефелдерплатц, попивая шампанское и наблюдая разноцветную канонаду над Берлином – а потом поехали дальше, в Бонн, тогдашнюю столицу западной Германии, где жили знакомые друзей – но делать в Бонне было совершенно нечего, ходить и рассматривать стерильный западный город быстро наскучило.
несколько более богат событиями был день, проведенный в Кельне – начавшийся поджопником, полученным от полицейского, когда мы попытались спать на вокзале – и в знаменитый Кельнский собор, оказавшийся совсем недалеко от Hauptbahnhof`` a, мы заходили в попытках согреться – безуспешных, собор был громаден и холоден.
днем мы немножко прогулялись по городу, но, сильно разрушенный войной, Кельн был снова застроен уже после нее, и, хотя многие дома были восстановлены, мертвая геометрия линий выдавала подделку.
устав таскаться с рюкзаком, я зашел в youth hostel, где внизу сидели парни моего примерно возраста, подошел к ним, и сказал: «Привет! Слушайте, у нас денег нету, а с рюкзаками ходить надоело – можно мы до вечера оставим их у вас в комнате?» - молчание, волна ледяного недоумения - и я понял, что тут мне совсем не Берлин.
* * *
и, снова – угольный дымок, стелящийся по улицам, буйство нестриженой листвы, стены серых домов – на фасаде одного из которых ярким розовым пятном расцвел раскрашенный балкон…
ENDE
P. S. В Берлине с тех пор я бывал много раз, бывало, жил и неделями – и это одно из немногих мест в Европе, по которым я иногда скучаю.
конечно, Пренцлауэрберг сейчас отмыт, оштукатурен и очищен от нежелательных обитателей, жилье здесь стало дорогим, и селятся тут теперь люди небедные, хоть и с претензией на некоторый богемный шик. Но все же в нем осталось немного того очарования, въевшегося, что ли, в стены домов – и, если будете в Берлине, то там стоит пройтись, особенно по маленьким улочкам вбок от Schonhauser Allee… только лучше без особых ожиданий.