Осень, Западная Европа.

 

. . .думать о своей несуразной, несчастной, счастливой любви…

стоя на шоссе, на заправке, у французской границы.

Все-таки любая книжка – вранье, а эта тем более, потому что прячется за «факты»; ведь что могу сказать я, сейчас – о том, кто стоял у дороги, тогда? Кроме того, что – действительно стоял (и даже место это помню хорошо), направлялся во Францию, и верил во всякие слова со всеми полагающимися большими буквами. Совершенно позабыв все, чему научился за прежние 36 лет своей жизни…

Я попытаюсь, потому что деваться уже некуда, недописанная книжка сидит занозой, беспокоит меня постоянно - просится наружу. Хотя как ее закончить, чтобы получилось честно – уже не знаю.

* * *

Франция. Мюлюз

… так хотелось во Францию, так соскучился, что даже обидно было, почему обыденно. Почему Франция не обрушилась на меня сразу же всей своей красотой, всеми своими Овернью-Бретанью-Севеннами, горами-платанами-можжевельником, усатыми мужчинами в деревенских brasseries и зубчатыми силуэтами замков на пиренейских вершинах, эй, что там есть еще такого избитого и книжного – но действительно существующего, как ни странно? В общем, я был совершенно готов к восторгу, и, попав наконец за табличку Republique Française, с готовностью вертел головой, хотя разглядывать было особо нечего.

разве что знакомый цвет указателей на столбе: двойной “Lyon” на синем и зеленом (по autoroute [1] и national [2]), и ниже белые таблички, со все еще немецкими (Эльзас!) названиями местных деревушек, и длинные желтые номера машин –

короче, через полчаса стояния на обочине за Мюлюзом, мне стало скучно

. . . этот первый француз, взявший меня до Лиона, на дорогой тачке и с пистолетом - вот это псих – “Pas de betises, monsieur, je suis bien equipe! [3]” – и показывает свою пушку, а потом приходится два часа слушать о том, что его хрен ограбишь, потому что он готов на все - и однажды в подземном гараже какой-то наркоман попытался отнять у него кошелек, сунулся в салон – и бежал за машиной до самой полиции, прищемленный поднятым стеклом – явное вранье – напоследок я не выдерживаю и, выходя из машины: “Trop de filmes americaines, monsieur! [4]”

за Лионом вдали вырисовывается холодная синяя красота альпийского хребта, заснеженного – и я начинаю узнавать –

равнина кончается и вдаль, до самых гор на горизонте бегут покатые желтые выжженные холмы, с разбросанными там-сям светлыми камнями, а запах уже такой средиземноморский, сухой травы, ковыля, можжевельника и еще чего-то, чего не бывает в России

Nimes – и знакомый съезд с трассы, к Жан-Пьеру, но мне сейчас не туда

в сумерках проскочив Монпелье, я застреваю на пустой дороге – один в густой южной ночи, прислонив рюкзак к белому люминесцентному знаку, вспыхивающему всякий раз, когда подъезжает машина (несколько неуверенных покачивающихся отблесков – разгорающийся пожар – скакнувшая двойная вспышка – и резкая темнота); потом долгая тишина и чувство невидимых протяжных холмов – “garriga [5]”, шепчу я вспомнившееся слово и смотрю на небо, усыпанное удивительно яркими, крупными и подмигивающими звездами

* * *

Казавье.

Последняя машина влажно шуршит галькой у ворот. Тишина.

Уже совсем поздно, и дневные цикады сменились не менее оглушительными лягушками из пруда, того самого, к которому по ночам здесь ходят на водопой дикие кони – кафель на дне пустого бассейна тлеет отраженной луной – каменные ступени - свет за стеклянной дверью – никого – я спускаюсь по лестнице – бильярдный зал – из соседней комнаты телевизионное бормотание – ну вот я и приехал…

Голубой свет экрана омывает величественный профиль. Четкий абрис щеки, тщательная прическа, картинный изгиб шеи. Жоэль.

глаза отрываются от экрана и удивленно смотрят на меня. Брови ползут вверх.

. . .

“Mais, ècoute – ils sont partis à Portugal, Garick et Maie! Est-ce que tu as téléphoné d`abord, avant que arriver comme ça[6]?

. . .

очень хотелось повидать друзей, поговорить, отдохнуть пару дней, и чтобы камин с горящими можжевеловыми дровами, пахнущими так вкусно; и еще залезть на гору, которая, знаю – вон там в темноте и называется Pic St. Loup – Святоволкова

сквозь разочарование и унижение:

“Enquêtez pas, Joelle. Je vais dormir quelque part ici et domain matin je partirai, moi [7]”

* * *

Ницца

никак не уснуть.

Стоит немного задремать, как резкий рывок страха выдергивает из сна и я вновь ощупываю  рюкзак под головой (ведь из темноты, там, за затылком, подкрался этот темнолицый и проворный и уже шарит в надрезанном бритвой кармашке), засовываю глубже под майку нашейную сумочку с паспортом – пытаюсь застегнуть спальник до самого горла, но через пять минут обливаюсь потом из-за ночной духоты и расстегиваю обратно – что за ерунда, сколько я ночевал черт те где и никогда ничего похожего – но уже вчера, когда последняя машина высадила меня на этой заправке между Каннами и Ниццой, я почувствовал это смутное беспокойство: фонари везде и некуда спрятаться от света, дрожащего в длинных иголках средиземноморских сосен среди мягкой коричневой полумглы; ветер с моря (где белые виллы и большие деньги и много света и шума и все чужое) приносит не прохладу, а чувство опасности (завистливое рыскающее около богатства зло); и неподалеку, за сосновой рощей, огни арабских многоэтажек; непонятные белые рубашки, бродящие среди застывших на ночь темных машин  и трейлеров (смуглые лица и цепкие глаза), таблички «Остерегайтесь воров!» на нескольких языках, будто и так непонятно, что тут нехорошо – да ну, хватит дурить, спать надо – но спать получается до первой упавшей сосновой шишки – и я ворочаюсь и отхлебываю чтобы заснуть наконец из чекушки немецкого «Ягермайстера» - и так всю ночь

до ясного, прозрачно-желтого радостного восхода, высветлившего рыхлый ковер сосновых иголок перед глазами и сделавшего сон совсем уж невозможным – вокруг ярко, свежо, солнечно и мягкий рокот южных горлиц – я завтракаю оставленными Яной соевыми паштетами и шоколадом, запиваю водой из пластиковой бутылки – из ближайшего трейлера выскакивают дети, громко кричат по-голландски и со смешными ужимками детского нетерпения бегут к белому домику уборной

и, перед тем как закинуть рюкзак на плечи, я с удивлением смотрю на место своих ночных терзаний (вмятину) – вот ведь дурацкая паранойя…

* * *

удивительнейшие донкихотские усы, старательно подкрученные кверху кончиками, как на старых фотографиях. Только верхом этот Дон Кихот на синем мотоцикле с полицейскими полосками на бензобаке.

“Bon jour, monsieur. Il est interdit a faire l`autostop ici [8]”,  и я послушно возвращаюсь с обочины autoroute за указанный мне пограничный камень на выезде с заправки…

и жду еще пару безнадежных часов

обрастая полукругом разбросанных окурков.

Устав ждать, я оборачиваюсь и вижу на парковке длинный трейлер с телетарелкой на крыше и итальянскими номерами. Оставив рюкзак на обочине, я подхожу, спросить: “Por favore… Io viaggio con autostopo… Italia? Possible? [9]”

нет, не possible – потревоженное итальянское семейство смотрит с удивлением (на тарелках дымится pasta – разве можно беспокоить итальянца в такую минуту, особенно если ты бродяга с покрасневшим от солнца и пыли лицом) – и я возвращаюсь назад

около рюкзака стоит белый микроавтобус – я бегу радостно, ну вот, слава богу, хоть кто-то остановился

дверца автобуса захлопывается

рюкзака на обочине нет

«Ээээааауу!»

это же невозможно

автобус резко срывается с места, а я бегу за ним, долгими прыжками, зависая в воздухе (слишком медленно!), громко обрушиваясь на асфальт

“Arretez! Pas de betises![10]”, и потом совсем жалко и сдавленно: «Козлы ебаные!», проталкивая слова сквозь одышку

номер, надо увидеть номер – желтый, размытый расстоянием, движением, головокружением, продолговатый мазок таблички – быстро уменьшающийся

я останавливаюсь и долго стою, пытаясь отдышаться; потом возвращаюсь и начинаю ходить вокруг исчезнувшего рюкзака – но это невозможно – невозможно – что за хуйня – это смешно

со станции медленно выезжает огромная фура-рефрижератор

я бегу прямо на нее, расставив накрест руки, и машина, тяжко вздохнув, останавливается

“Poursuivez le camion blanc la! Le “Mercedes” la! [11]” ору я водителю (все как в полицейских фильмах). Он почему-то, ничего не спрашивая, слушается – но фура слишком медленная, а автобус далеко впереди –

через десять минут (ряды убегающих вперед машин, кажется вот он там – белый автобус, нет? черт, медленно, медленно!) дорогу перегораживает peage [12], и я выпрыгиваю из кабины

в очереди стоят два белых микроавтобуса – и я врываюсь в каждый, крича: «Я хочу обыскать вашу машину!» –  испуганные, недоумевающие, ошеломленные этим безумием лица - и снова никто не возражает

штабеля досок, инструменты, опилки, усатый дядя…

влажно дышащий пес, дети, велосипеды, телевизор, средних лет пара – в белом…

я сажусь на каменную окаемку peage у шлагбаума и долго сижу, неподвижно. А потом встаю и иду искать полицию.

паспорт, деньги, типи и все вещи…

остались: ботинки, шорты, майка и бумажка в 10 евро.

очень хочется курить.

* * *

Пальцы щелкают по клавишам и слова мои, отзвучав, выскакивают буковками на синеватом экране - process oral [13]…

… неприличное какое название… и полицейский  за компьютером, смешно, такой старательный, безобидный такой - хотя обычно в них всех есть что-то опасное, даже здесь, в вегетарианской Франции… черт, куда же мне теперь… как выбраться на трассу… когда это - год назад? - я сидел в нантской полиции и врал про украденный паспорт, чтобы вернуться в Россию… А еще была голландская армейская куртка, из питерского секонда, такая удобная, и старый любимый нож – да-да, мсье, номера были французские, желтые, разглядеть не успел, запишите – а не найдется у вас случайно сигареты?

Курить здесь нельзя.

… Я сижу в коридоре и жду, пока дежурный закончит с бумажками и выдаст справку об утере паспорта. Чтобы прикрыть хоть чем-то мою внезапную наготу.

четыре дня назад мы лежали в немецком лесу и слушали стучащий по тенту дождь

«Ça va, monsieur? [14]» участливо спрашивает женщина в полицейской форме и приносит воды в пластиковом стаканчике. По коридору проходит тот самый усатый мотоциклист и удивленно смотрит на меня. Двери кабинетов хлопают в разнобой – обеденный перерыв...

… «Вам необходимо ехать в Париж, в русское посольство, получить документы на выезд и возвращаться домой!»…

… Полицейская машина отвозит меня назад на станцию. Я подбираю брошенную утром табличку. На ней написано:

I T A L I A .

* * *

день вдруг угас в сумерках туннеля, а заоконное бормотание, рванувшись назад, превратилось в глухой и монотонный гул. Разговор в машине оборвался. Потому что ехать под горой все же страшновато.

От мелькания желтых фонарей (развешанных через равные промежутки по стенам) рябит в глазах. Несколько минут я борюсь с собой, а потом понимаю, что бороться-то не с кем и незачем.

Упругий хлопок и ставший вдруг просторным звук. Яркий свет за сомкнутыми веками.

Я открываю глаза навстречу:

залитой солнцем дуге автострады,

каменному ограждению,

взлохмаченному неизвестной темно-зеленой растительностью горному склону

и ярко-синему морю далеко внизу.

Табличка (с нарисованной в углу фигуркой в фуражке): carabinieri[15]

и еще одна: polizia stradale[16].

* * *

Италия.

много белых и розовых прямоугольных домов, рассеянных по горным склонам, сгрудившимися разноцветными пятнами вдоль побережья – солнце вспыхивает огненной резью на солнечных батареях проносящихся крыш – кричащие цвета магазинов и кафе – темные волосы над белыми рубашками – яркие пятна женских губ – ненастоящие вскрики и бесстыдная страстность итальянской речи (какой-то клоунской)  (но - поющей)

Вентимилья – Оспидалетти – Сан-Ремо

неумеренность цвета и звука

Сан-Лоренцо-аль-Маре – Империа

вульгарная красота женских лиц (вновь ярко накрашенных, как на Востоке – или в России)

Боргетто-Санто-Спирито – Пьетра-Лигуре – Савона

Альбисола Марина – ГЕНУЯ – Сан-Фруттуозо – Киавари – Сестри-Леванти

и  все же: старая потрескавшаяся стена с осыпающейся штукатуркой (темная, коричневая) – и пастушья ограда со мхом между древними камнями кладки - и добродушный пофигизм старинных городков, с выплеснутой наружу откровенностью кухонных запахов и сушащегося белья – и облокотившаяся о подоконник женская фигура –

по большей части всего этого я еще не видел, болезненно вжатый боком в подлокотник заднего сиденья и пытающийся сделаться незаметным – четверым итальянцам (две молодые пары), взявшим меня только до Генуи и позабывшим высадить – и, кажется, я им уже надоел

какой-то тип, привезенный на полицейской машине и рассказывающий дикие истории про ночевки в кустах, воров, полицию; к тому же в машине стало так тесно и неудобно

Ла Специя.

до моего поворота (на Пистойю) уже недалеко

. . .

“Grazie, ragazzi [17]”

“… мы не сможем дать тебе денег… У нас нет денег»

«Но я ведь и не просил? … Спасибо, что подвезли»

помявшись, они идут в ресторан при заправке

я сажусь около бензоколонки, достаю из кармана консервную банку, подаренную в Каннах парой юных польских стопщиков, потрепанных, с обветренными губами и покрасневшими от солнца чумазыми лицами – оставивших еще пачку польских сигарет и упаковку печенья - и улыбку, задержавшуюся на моих губах надолго; я смотрю на эту банку и смеюсь…

где взять консервный нож?!?

* * *

Пистойя.

хотелось видеть картинки и слышать звуки, и все. Никаких мыслей. Конечно, не получилось, как и у многих-многих других. Идея-то не новая и не моя. Вот и сейчас, я иду по этой дороге, вокруг куча картинок, со звуками хуже, только цикады и немного птиц в промежутках между машинами – а я смотрю под ноги, и думаю. Мысли…

 машина едет – попробовать застопить? – не, так близко о города не берут - ага, мимо – так жарко, что от проехавшей машины не ветерок, а волна жаркого воздуха – покачнуло – уф, блин - еще с километр топать – вон к тем домам, два шпиля это наверное центр..

... думаю мысли вместо того, чтобы смотреть. Кстати и полезней было бы осмотреться – где я спать-то буду, солнце уже вечернее, закатный свет так все меняет – вон вывеска у этого, что это? на казино похоже – при полуденном солнце наверное светло-красная, веселенькая такая, а сейчас густота и четкость, словно в смеси с червонным золотом – круто звучит, червонное золото, а ты его когда-нибудь видел? эх, болтун… а написать бы такую книжку которая будто кинокамера, совмещенная с глазами, и чтобы все происходило всегда сейчас, и были только цвета и звуки и слова, точный слепок жизни в словах, без оценок и мозгоебства идеями… ничего не выйдет, все равно напущу интеллигентской дури

спать можно там, у эстакады на въезде в город, лес и близко, даже в темноте найду – только как спать без пенки и спальника – надо тряпок найти на подстилку, может, свитер или штаны, в горах будет холодно – там будут друзья и там будет Янка -  и еще Штефан, но об этом думать нельзя – может, это и хорошо, что у меня сейчас такие простые  и нормальные заботы – где спать, как не замерзнуть ночью и что есть

мысли это же не слова, не только слова… вот этот домик, и забор, и круглый почтовый ящик с торчащей рекламной листовкой - я ведь не стал бы думать: «круглый почтовый ящик», «рекламный проспект», а увидел бы что-то медное и что-то яркое и разноцветное и через секунду бы забыл – но я задумался, как все это назвать, и начались слова… а назвав, упустил собаку и фиговое деревце и араба на стуле у дверей автомастерской через улицу, надо называть все, все, что просто чувству5шь, и это – обман, потому что чувствуешь, а не называешь,  бесформенная мешанина слов и понятий,  в которой иногда проскакивают фразы - какой уж тут «точный слепок жизни» - перекресток, машина и желтый бордюр не оставишь их себе навсегда

так, а куда теперь? как это будет…

“Por favore, signor… Dove il centro di la citta? [18]”

* * *

Оглянувшись все же (не смотрят ли), я подхожу к мусорному баку. Удача. Несколько полупрозрачных пластиковых мешков с одеждой. Вытащив их наружу и разорвав, я нахожу подходящих размеров (женский, правда) свитер, байковую рубашку со коротковатыми рукавами и махровый банный халат омерзительно оранжевого цвета – подстилка и одеяло одновременно. Запихиваю все это в здоровенную сумку с надписью GUCCI. И чувствую себя уверенней.

Куда идти непонятно. Описание дороги на Рэйнбоу осталось в рюкзаке и единственное, что я помню – это Пистойя. Я в Пистойе. И мне нужно кого-нибудь найти – такого, подходящего по виду – и спросить…

Тихий сонный городок. Несколько магазинов, бары с немногими посетителями, собор в центре. Развалины старинной стены. В Италии я не был восемь лет.

Побродив по узким улицам и никого не обнаружив, я спрашиваю: Estacio? Ferrovia? Chemin de fer? Railway station?[19] – в конце концов меня понимают и отправляют на stazione, вокзал.

* * *

На остановке стоит человек с выбритым ирокезом, заплетенным в крашеные дреды, невысокий, худой, нервный, немного пьяный. Из рюкзака торчит гитара.

“Scusa… Tu parla Inglese? [20]”

“Yes, man – what do you want? [21]”

“I am looking for Rainbow gathering… [22]”

И он начинает говорить на достаточно хорошем английском, быстро, дергано, иногда запинаясь – и без остановки.

 «Меня зовут Макс, Максимилиано. Меня знают тут все! Макс! Ты увидишь нашу коммуну, Авалон, Долина Эльфов – разве ты не слышал про Авалон?»

«Нет»

* * *

Светлый блестящий никель бара, крытые царапанным пластиком столы, орущий телевизор с футболом над стойкой, притянувший к себе полукруг мужчин (много усов и выпирающих из под маек животов), несколько игральных автоматов, занятых сосредоточенными игроками. Не знаю уж, как все – но бармен Макса знает, и, снисходительно улыбаясь, наливает нам за 5 евро две пластиковые 1.5-литровки вина. Взяв стаканы, мы идем за столик.

«Украли рюкзак? В Каннах? Они такие, французы… Ненавижу французов, они все - фашисты. Фашисты и чистоплюи»

«А ты был во Франции?»

«Конечно был. Я всю жизнь путешествую – сейчас из Сицилии. Знаешь Сицилию?  Сицилия – не Франция! И Италия – не Франция! Италия – altra mentalita! [23] Италия – это жизнь!”

«Да, конечно», говорю я и смотрю на беготню разноцветных игроков на экране -  и вспоминая, как  в детстве смотрел запретный вечерний телик отраженным на глянцевой полировке шкафа, лежа в кровати и притворяясь, что сплю…

«Ни один француз не стал бы возиться с тобой – я тебя не знаю, у тебя нет денег, ничего нет - но ты подошел ко мне, и я сказал: пожалуйста! ты можешь ночевать в нашей коммуне – я показал тебе, где вино – mentalita italiana…»

«Что за коммуна?»

«Это моя семья» (торжественно). «Мои братья и сестры. Коммуна - прекрасная жизнь. Мы работаем на оливках - оливки, знаешь? есть у вас в России оливки? – оливки это супер, оливки это жизнь – это очень важно, оливки – каждый работает на оливках – столько, сколько хочет… Но никаких денег! Когда мы продаем наши оливки, мы покупаем еду на всех, запас еды – а еще вина, и делаем фиесту. Каждый вечер – фиеста… А сейчас нам надо идти, до Авалона еще семь километров по горам, но мы станем на выезде, и кто-нибудь нас обязательно подберет, обязательно – они здесь знают нас…»

. . .

Стоило свернуть с ярко освещенной улицы в переулок, как сразу стало темно. Переулок, вильнувши пару раз, выводит нас к последнему дому, и мы встаем на выезде из города,  у каменной стены и фигурки мадонны на низком постаменте –

у ног мадонны в красном подсвечнике горит свеча.

Тишина. Дорога уходит вверх, в едва заметные при звездном свете горы.

Присев на обочине, под ежевичной стеной, Макс достает бутылку и мы отпиваем по очереди.

Далекие покачивающиеся фары - Макс вскакивает: «Они остановятся, они все нас знают!», машет руками – нарастание белого слепящего – вспышка – взревев мотором, машина прижимается опасливо к противоположной обочине и огибает нас – (выхваченные проносящимися фарами: рюкзак, гитара, две фигуры – бородач, блеск очков, худощавое лицо с ирокезом, черные провалы ртов и глазниц, бутылка в поднятой руке)

«Может, пешком?»

«Да, пойдем пешком, уже слишком поздно – я люблю ходить пешком – я не люблю машины – машины это неэкологично – на хуй эти машины, cazzo madonna [24]…”

Мы поднимаемся.

над ближней горой встает громадная луна, расчерчивающая дорогу клиньями белого света… черно-белая четкость дорожной гальки... ворсистый ковер пихтовых вершин, смазанный ночным ветром...

скоро идти становится тяжело и я забираю у Макса гитару.

. . .

луна поднимается, уменьшаясь

белый мяч с синеватыми старческими прожилками.

. . .

Мы сидим на перевале и допиваем полуторалитровку. Макс говорит уже чуть медленней.

Прохладный ветер высушивает пот и становится холодно. Я достаю из сумки халат и накидываю на плечи. Очень тихо.

«Теперь будет легче – все время вниз»

Луна высвечивает темную впадину между склонов и бледную ленту дороги. Вершины припорошены пушистым лунным светом. Идти не хочется.

«Так ты из России, ну и что там в России – бандиты?»

. . .

Отхлебывая из второй бутылки, мы спускаемся, нет, почти бежим по петляющей дороге – склонившись вперед, хрустя подошвами – головокружение на поворотах – ноги скользят зарываясь в гальку – заносят на обочину – луна крутится на небе туда-сюда – пихты откидывают посеребренные верхушки назад…

светлый слоистый камень выгибающейся вправо стены

поворот

качающийся под ногами асфальт - освещенный дом - оливковые деревья под неярким фонарем – темнота - дом - долго темнота - подъем – дом – приоткрытая дверь - теплый полумрак

певучие итальянские восклицания

. . .

за длинным деревянным столом с пузатой, оплетенной лозой бутылью вина. Электричества нет. В углу горит очаг, на каменных стенах и сводчатом потолке покачиваются тени, со стены подмигивают вышитые сказочные человечки… Я встаю - держась за край, обхожу стол - спотыкаюсь о стул - и ложусь на деревянную скамью,  положив голову на жесткий подлокотник.

с трудом удерживая закрывающиеся глаза

в массивных подсвечниках горят свечи - несколько голых по пояс мужских фигур вокруг пианино – двое играют – остальные поют, по-итальянски, что-то старинное - высокими, слаженными голосами – свет шевелится во вьющихся волосах

Красиво, думаю я

и засыпаю

… просыпаясь через несколько часов, от боли в затылке - никого нет - я выхожу во двор, нахожу в пепельнице недокуренную самокрутку, сижу в кресле возле дверей и смотрю как восходит солнце.

* * *

В Долине Эльфов мне дали свитер, старый рюкзак и объяснили, как добраться до Рэйнбоу.

Пистойя – Пиеве Пелаго

на автобусе

ровно гудящем по 4-хполосной автостраде

взрыкивающем мотором на виражах – носом в горное небо

еле ползущем по узкой извилистой дороге, сигналя перед каждым поворотом

автостопом через маленькие деревеньки с гостиницами для лыжников (туман и морось и люди в свитерах)

пешком по раскисшей тропе, между пихт, елей и вязов (и берез тоже – неправда, что они только в России!)

выпив на полянке-паркинге, среди разрисованных машин и автобусов предложенную кружку травяного чаю с пряностями (welcome home, brother[25] – улыбка и чилим[26])

я оказался на просторной поляне между подернутых туманом апеннинских вершин, и пошел искать Яну.

* * *

«Извини – может, знаешь, где тут доска объявлений?»

«Это просто», отвечает с немецким акцентом невысокий худощавый парнишка с тонкими улыбчивыми губами, одетый в полосатую непальскую куртку. «Иди по краю поляны, у детских качелей – видишь?»

Среди объявлений («Эй, Ронни, Кло, мы около желтого типи за ручьем», «Тренинг по холотропному дыханию в полдень в зоне тишины», «Ищем два места в машине в сторону Австрии, после полнолуния»…) записки для меня нет.

На поляне много людей, наверное, скоро круг и общая еда (где найти миску?), и я сажусь с краю, стреляю сигарету и смотрю на сидящих, стоящих, бродящих повсюду людей. Несколько жонглеров перекидываются разноцветными мячами. Дымок из стоящих кругом типи стелется дымкой по земле. Бегают голые дети. Из-за облаков показывается солнце, заливает всю картину резким предвечерним светом и превращает ее в вспыхнувший красками карнавал.

… Яна стоит возле врытого в землю шеста с развевающимися радужными флагами и разговаривает с кем-то невысоким, с длинными вьющимися волосами, часто кивая в ответ и улыбаясь. Штефан? думаю я, но потом как-то понимаю что нет.  Иногда она оборачивается и скользит по мне взглядом: почему-то я отворачиваюсь и смотрю в сторону, пытаясь не встретиться глазами.

Я подхожу ближе и сажусь на траве. А потом тихо, вполголоса, зову:

«Янка!»

Сидящая рядом темноволосая девушка поднимает голову, смотрит вслед за моим взглядом и вскакивает с места. «Эй, Яна!» - бежит, расставив заранее руки...

С минуту они говорят о чем-то, потом – вопрос, взмах руки в мою сторону – Яна оборачивается, вспыхивает улыбкой и быстро идет ко мне.

“Ahoj, Miŝka…”

И мы опускаемся вдвоем на траву этой ленивой предвечерней поляны и снова начинаем говорить обо всем сразу.

* * *

Прошло полтора года, стробоскоп барахлит и вспышки становятся все реже.

Но кое-что я помню.

лицо Штефана и мой недобрый взгляд, подмечающей изъяны и что-то немецко-рыбье в складке губ, но потом: спокойствие и уверенность, заставившие меня впервые почувствовать себя – вором. (“This is Misha from Russia” – “This is Stephan”[27] – и мы обнимаемся, почти искренне).

Яна: «Пойдем к нам?» (и мой внутренний крик Зачем?!?) – но почему-то я покорно иду, ведь это так просто сказано, будто все – просто, и мы идем долго, куда-то вверх – Яна и Штефан впереди, мы с минским Жуком сзади

а под растянутым на шестах тентом сидит тот самый немец, у которого я спрашивал дорогу  («познакомься, это мой друг из Вены, Ян» (Ян, Яна – имена этого лета) – «постой, это у тебя я…?» – «ну да» (с легкой улыбкой) «ты мог просто спросить меня, где Яна») – еще одно невозможное совпадение (Яна писала мне: «Мы были вместе, потом расстались, но какое-то время нам пришлось жить в одной комнате и спать на одной кровати, пока Ян не нашел жилье -  было тяжело») – мягкий неторопливый голос – а он мне нравится, такой тихий и улыбчивый…

(хохочущий урок словацкого для Яна:

“Just repeat it:  mokry a studeny zadok![28]  Hahaha!” (я тоже смеюсь, гордый славянской посвященностью) – Ян посмеиваясь записывает в тетрадку)

… у костра (я заворачиваюсь от ночного холода в свой дурацкий оранжевый халат), сгрудившись от начавшегося дождя под тентом, мы разговариваем и смеемся (отгоняя призрак предательского молчания), и мне даже кажется что все нормально, сидим вот… только почему-то Яна сидит с той стороны костра, освещенная мигающим светом, и совсем не смотрит на меня, как странно…

. . .

Поздно, все разошлись и остались трое. Я – и Штефан с Яной, тихо разговаривающие по-немецки.

Яна встает и уходит в палатку.

Тишина. Одинокий барабан вдали, треск костра и смех проходящей парочки. Дождь слабеет.

Штефан откидывается назад и лежит, подложив руки под голову.

Возвращается Яна и мы молчим втроем.

Наконец Штефан встает, говорит что-то Яне, потом смотрит на меня.

“Sleep dry [29]”

и уходит в палатку.

. . .

«Хочешь, пойдем погуляем, Мишка? Тут красиво»

Конечно, хочу.

Мы выходим из освещенного костром круга во тьму, ослепившую, но быстро рассеянную лунным светом.

серебряно-белый луг, темная лента дороги и резкая луна. Висящий в ложбинах туман карабкается на стволы деревьев, слоистыми лохмотьями плывет над лугом. Завтра полнолуние.

Яна наклоняется и протягивает мне ладонь с темными ягодками.

“Pozri, ĉierniki!»

Я собираю ягоды губами и мы идем дальше, молча. Иногда наклоняясь над кустиками, и ягоды брызжут на язык кисло-сладкими капельками.

Вначале у тропы белеют еще одиночные конуса типи, потом стоянки зауканчиваются и мы выходим на вершину, садимся на холодную траву, лицом к посеревшему уже востоку над горной цепью, и смотрим.

“Krasne, ne?”

«Да, красиво»

. . .

«Извини, может, я зря позвала тебя к нам. Я думала, все будет хорошо. Знаешь, я всегда думаю, что будет хорошо. Я так устроена, наверное»

«Штефан знает? Скажи – для меня это важно»

«Да. Я ему сказала»

«И?»

«И он стал молчать. Ничего не спрашивал. Просто замолчал. А потом вел себя обычно, и мы больше об этом не говорили»

«Я бы сделал так же. Наверное, он смог бы стать моим другом… Если бы все было по-другому»

. . .

«Я понимаю, что это глупо… но, может, мне лучше уехать?»

«Я не хочу, чтобы ты уезжал!»

. . .

«Да я здесь со Штефаном… И я не хочу тебя терять! Ну, почему тебе всегда нужно все сказать!»

«Потому что я не верю в обман. Потому что так устроен я»

«Есть только один выход – заставь его полюбить тебя!»

Я обнимаю ее за плечи и мягко говорю: «Не для меня, Янка»

. . .

“Our hearts are broken anyway[30]”, шепчешь ты.

А я молчу, потому что не умею говорить так.

. . .

Брызжущий из-за горы рассвет гаснет в цепляющейся за можжевельник туманной дымке.

Наши пальцы измазаны черникой.

* * *

На следующий день, после нескольких часов сна (у костра, завернувшись в халат и найденный кусок пластиковой пленки) (quite dry [31]),  я забираю свой рюкзак и ухожу.

* * *

«Слушай, а вот в Италии ты нас порадовал, вот думаем, вообще - бодрый чувак!»

Это Таня с Мишей, в Берлине, через два месяца.

Я удивился (и позавидовал этому «мы»;  это очень хорошо - «мы думаем» - дается только настоящим, многолетним сиамством).

На самом деле я просто хотел отвлечься от того тяжелого и некрасивого положения, в котором оказался. К тому же, в мишином типи меня всегда легко было найти…

Яна.

минуты ворованного счастья

мы лежим, откинувшись назад, подальше от набившей типи толпы, и тихо разговариваем, вытянув промокшие ноги к огню.

Не хочу!

Заканчивать надо эту книжку. Потому что она давно превратилась в крик почему?  неинтересный никому, кроме меня самого, потому что с недавнеговремени я потерял власть над словами, потому что это вредно для здоровья в конце концов. И еще ради остатков самоуважения.

Я хотел написать:

о том, как мы встречались и расставались – еще четыре раза за эту осень.

о том, как весь мир отражал мои радость и тревогу, о потоках воды, лившихся с неба несколько недель – я не понимаю как это работает, но суеверно думаю, что неспроста: дожди обернулись наводнением, затопившим второй раз за лето – на этот раз Южную Францию (между домом Жоэль и типи разлилась река, а я сидел и писал письма – и заметки для будущей книги – которая, казалась мне, будет чем-то небывалым, искренним и прекрасным – слепок жизни и Яны).

о том, как случайно наткнулся на Яну и Штефана через неделю после Рэйнбоу на горячих источниках  Баньо Петрольо, и прятался потому что с меня было довольно; как, глядя на них издалека (две чем-то схожие фигурки, обе в красном, держащиеся за руки и смеющиеся) я подумал вдруг: "а ведь красивая пара, все-таки" – и на следующий день уехал

о том, как я ждал, долго - и пытался читать между строк писем – и потом – в Клермон-Ферране, просидев несколько часов на церковных ступеньках дождался (Яну – приехавшую стопом из Парижа) - увидел издалека красный промельк

о стене возле дома Себастьяна в Оверни, в той маленькой деревушке, помнишь? к нам вышел сосед, старый французский партизан (Себастьян: “Chaque fois q’ il vois les touristes Allemandes, il dis: “Il faut pas que ils viennes ici![32]”); он поднял глаза и в них была – старость. черт, как мы были счастливы тогда

о севеннской реке, где мы любили друг друга на камне над водой, под остывающим вечерним солнцем

о просторном ночном небе в саду Жан-Пьера

… о том, как, проводив Яну до Нима и вернувшись, я увидел груду одеял – сохранившую очертания двух тел;

две недели я мотаюсь по всей Европе (Нант – Париж – Фрайбург – Мюнхен), растерянный – приезжаю в Вену – холодно

и вижу из окна вагона, въезжающего на станцию Ober St. Veit (замедляющиеся рекламные щиты) - сидящую на скамье фигурку, красная дубленка и рассыпавшиеся рыжие волосы, красиво.

ты ходишь в университет, я – в русское посольство, пытаясь получить разрешение вернуться в Россию, а в саду дома – желтые опадающие клены, листья шуршат под ногами, пар дыхания окутывает каждое твое слово

Берлин

Вена

Мюнхен

снова Вена

дождливые дороги и всякий раз – снова – золото в саду

какая все же была красивая осень

Братислава…

не много ли я взял на себя, пытаясь создать все это - по крупицам - заново? Противоестественное крохоборство - радоваться бы мне тому, что было, а не хвататься за призраки и убивать воспоминание счастья – самонадеянный идиот

человеку ведь дано немногое – вот отсюда – до вон там, и промежуток этот невелик, и никак не протиснуться дальше – а пытаясь все же это сделать, получаешь по башке - вот ведь ебаное нравоучительство, но все кажется так

я просто хотел снова создать Яну в словах.

я сдаюсь, я согласен с тем, с чем соглашаться нельзя; и все же название этой неполучившейся книги должно было стать: Венок сонетов, а кончаться она должна была словами:

Приложение

Книга закончена, все, хватит.

Но у меня остались записи, начатые в день возвращения из Италии во Францию. Не доезжая десятка километров до Казавье, где меня ждали Гарик и Мэй, я зашел в придорожный Super-U и купил блокнот. Уже тогда я решил писать книгу и, не надеясь на память, стал записывать все что происходило. Помещаю некоторые из этих заметок сюда, вперемежку с отрывками из наших писем.

Записи эти бессвязны, написаны для себя, полны ненужных подробностей, наверное непонятно что и когда происходило и так далее, но я хочу чтобы они были здесь. Чтобы чьи-то неизвестные глаза прочитали их, и тогда я смогу избавиться от страха случайно наткнуться на них вновь, от того взрыва памяти, которые я испытал, прочитав их сейчас, снова, после долгого перерыва. Потому что, увы, рассказать – значит убить. Может, в этом и был смысл всей этой книги, теперь уже я не знаю.

Простите, что я использую вас.

* * *

От: jana <jana…..@yahoo.com>
Кому: Misha Charaev <tralala@yandex.ru>
1 сентября 2002 года
Тема: bella firenze

misinka moj,

spominam na teba, i`m missing you, your hugs and tender care, uuh it was hard but also beautiful time on the rainbow! im totally looking forward to see you again in some two weeks. moj sladky medvedik.

love you wildly
dream far, mishka

tvoja jana

Мишенька мой,

вспоминаю о тебе, твои объятия, нежность и заботу, оох, на рэйнбоу было так тяжело, но и чудесно тоже! Я знаю, я точно знаю, что скоро мы увидимся, всего через пару недель.

страшно тебя люблю
прекрасных тебе снов

твоя яна

* * *

 

Южная Франция, Лангедок - Севенны.

3.09.2002. Что-то случилось с небом. После недели безоблачной синевы, снова тяжесть туч. Ездил в Монпелье – писем нет.

7.09.2002. Пять дней непрерывных дождей, как в Польше, как в Германии, как в Италии. Мэй рассказала радионовости – наводнение в долине Роны. Ним залит водой. Гар вышел из берегов.

Журчащий поток промчался по саду Жоэль и обрушился в пруд, трава на дне застыла зелеными, тонкими, медленно шевелящимися щупальцами, а земля покрылась размазанной сохнущей глиной. Garriga в отметинах водных потоков (обнажившиеся рыжие борозды). Теперь все успокоилось.

Ездили на Эро, смотреть на подъем воды.

На реке встретили гариковских друзей – Florence и еще двоих (не помню имен), неделю назад у них была лодочная станция, но все унесло наводнением. Перекошенный караван[33], разбитая машина, мотоцикл заброшенный потоком на крышу микроавтобуса и застывший, завязнув колесом в осколках лобового стекла. Все двадцать каноэ унесены рекой. Бледная Флоранс, курящая сигарету за сигаретой и разговоры о страховке.

Бурлящая, мутная, грозная Эро.

Вечером: приезжает Жоэль, открывает багажник и кричит: «Есть тут кто-нибудь чтобы помочь?»

«У вас много вещей?»

«Да! Мы с Матиасом ездим за покупками, мы тратим деньги, чтобы прокормить всю ораву, теперь нам нужна помощь!»

Вечером, я говорю Гарику: «Поехали отсюда, а? На хуй такие намеки!»

Решаем переезжать к Жан-Пьеру.

Дурацкое последнее письмо, которое я, слава богу, так и не отправил: “loveless, Janaless life, emptiness”, и воображаемый конец: я в Москве, опять там же и в том же, и слова: я не хочу так жить.

Почти всю ночь не сплю и думаю.

* * *

10.09. 02. Наконец выяснилось с работой: заказ на шесты для типи.

Едем в горы, за шестами.

По дороге, в Saint-Hypollite-du-Fort, пытаюсь найти интернет-кафе и посмотреть почту. Нашел, но телефон не работает – столбы снесены наводнением. В супермаркете толпы, скупают воду. Тетка в очереди: «Надо запасаться! У меня во дворе фонтан, но вода отравлена мусором и трупами животных». А на заправке нет бензина. Бензина-то почему нет?

Вдоль дороги разбитые машины, под рядами виноградных лоз – черные груды гниющего винограда.

Шестов нашли только пять штук (приходится прятаться от лесников). Грузим их на крышу, повязываем концы красными ленточками (полицейские правила) и отвозим к Жан-Пьеру.

Вечером - в St. Jean du Gard, к Мардж. Папа (Андре-Франсуа), у камина рассказывает про Замбию и показывает какие-то плетеные корзиночки. Long temps passionné par la culture africaine…[34] Четырнадцатилетний Тома – разговаривает без робости, на равных, но и без наглости, так естественно. В этой семье детей не унижают.

Чтобы не мешать – едем спать вверх, на гору, ровная площадка в саду пустующего maison de vacance. Холодно, высоко, внизу огни - Сан-Жан как на ладони. Зажигаю керосиновую лампу – и пишу.

* * *

В Италии я с удивлением понял, что мне проще шутить по-английски, будто, сбрасывая родной язык, сбрасываешь и опыт угрюмости. Встречая русских, я становился серьезным и занудным. Другое дело тот русско-словацко-славянский шепот, все эти ласковые, нежные, смешные словечки, от которых кружится голова и нелегко удержаться на ногах оторвавшись друг от друга. По-английски разве получилось бы?

* * *

Maie: Знаешь, Мишка, в Португалии я встретила одного немца и обрадовалась, что можно немецкий вспомнить. Но когда попыталась говорить, у меня все смешалось в голове, все время выскакивали русские слова, а потом вообще крыша поехала. Серега спросил меня что-то по-русски, и я не поняла. Я очень испугалась и схватила Серегу с Гариком вот так, прижалась к ним головой, чтобы не забыть русский язык.

* * *

15.09.02. Блошиный рынок в Монпелье.

Я ищу одежду на осень.

Горы тряпья, журналы двадцатых, журналы Второй Мировой “L`Invasion Allemande à l`Union Sovietique [35]” (фото русских пленных – останавливаюсь и смотрю), старая посуда, старые открытки, рекламные таблички пятидесятых, потрескавшаяся лошадиная сбруя, списанное обмундирование (на армейских куртках нашивки с американскими фамилиями), раздолбанные кресла…

После рынка остаются горы мусора, совсем безнадежное, что никак не продать.

Два араба на великах, с радостной злостью пинающие валяющиеся книги. Книги вспархивают в воздух, шелестя разорванными страницами.

Бездомные французские старики смотрят на них с изумлением.

* * *

16.09.02. Мы уезжаем из Cazavielle.

Жоэль, фальшивое: “Bon journeé, Micha!”  - и меня в последний раз передергивает от отвращения.

Жан-Пьера дома нет, но дом «захвачен» – Матиас, Матильда (сын и дочь), Мехди, Изабель - мы сидим и пьем pastis из жан-пьеровских запасов. Гарик прикалывается: “Tu imagine, il va rencontrer sa copine a Paris, sous l`Tour d`Eiffel de merde?[36]”

Вечером – в Сан-Жан к Мардж… Камин. Идиллические  родители. Братья и сестры. Снова Африка. Как же здесь, все-таки… умилительно, правда.

(и Люк говорит: “Ah bon, vous etez de la Russie [37]? Я был как-то в Чехии и там меня сильно напоили бехеровкой)

а потом все накурились гашиша и Мэй с Мардж долго разучивали что-то на двух мандолинах (медленный зависающий звон струн), и мы еле выбрались в час ночи…

* * *

17.09.02. Иногда (как вот сейчас, лежа в чуть покачивающемся гамаке в саду и смотря сквозь дубовые ветви в небо), я начинаю ухватывать какой-то смысл (бессмыслицу) во всем, хотя и знаю, что это исчезнет, стоит отвлечься хоть на пару секунд - но сейчас я чувствую все – ясно и сильно, чувствую ткань жизни как одно целое. Объяснить это целое я не могу. Но пока опертая о деревянную перекладину голова закинута к небу – я понимаю.

застывший, расползающийся разум (ну, или что там, за глазными яблоками и немножко наверх) совпадает с жизненной материей.

Вдруг, откуда-то, в моей голове возникают слова «внутренняя тишина». Я произношу их вслух: внутренняя тишина. И она приходит.

* * *

16.09.2002. Утром – едем к Жан-Пьеру. В Андюзе я выхожу, посмотреть почту…

улицы занесены тонким слоем песка, обочина размыта и потрескавшийся асфальт свисает над вымоинами. Витрины магазинов в грязных разводах. Разбитые окна. Разбитые машины, в некоторых – торчащие оборванные провода магнитол. Военный патруль на улице (от мародеров). Затопленный супермаркет (говорят, все вынесло наружу и весь городок стал грабить).

Телефон не работает, но есть неткафе с кабельным интернетом. Письмо: давай-скорей-встретимся-я-буду-звонить-скажи-когда. Пишу, что буду ждать звонка у Жан-Пьера… И сижу весь вечер на террасе перед закрытым домом, из которого раздаются звонки. Жан-Пьер не приехал.

Мы ложимся спать, кинув спальники у каменной ограды, между двух оливковых деревьев; посреди ночи я просыпаюсь и смотрю на небо, постепенно затягиваемое тучами (звезды гаснут одна за другой)...

* * *

17.09.02. Будят нас комары. Гарик разводит костер, ставит чайник, но начинает капать дождь и мы решаем, не спросившись Жан-Пьера, ставить типи.

После обеда Гарик с Мэй уезжают в Cazavielle на несколько дней, закончить дела и забрать вещи, я еду с ними до St-Hippo проверить почту, ничего, и пишу отчаянное письмо про катастрофы, про Андюз, покрытый серым песком, с разбитыми витринами, и прошу: звони, Янка! Don`t give up [38]…

возвращаюсь стопом.

Приезжают Жан-Пьер с Аньес («Извини, мы тут без тебя…» – «Конечно»), и я забиваю колышки типухи, теперь уже крепко и окончательно.

. . . Отойдя ненадолго, я возвращаюсь и вижу у типи Аньес с телефонной трубкой в руке, она заканчивает разговор, потом оборачивается: «Ох, ты здесь, а я думала – ушел… Это тебя. Звонила какая-то девушка, по имени… Забыла» – «Яна?» – «Да… Я сказала ей, чтобы она позвонила позже» – “Merci, Agnies”.

Весь вечер я вожусь по хозяйству, натягиваю полог, складываю из камней очаг, и жду.

на горной террасе, обрывающейся в протяжный закат.

* * *

  18.09.02. День ожидания звонка, и я пишу лежа в гамаке обо всем, что произошло за последние дни. Остаться одному - хорошо.

Когда-нибудь, наверное, это будет зимой, я достану этот блокнот и стану разбирать строчки, и снова окажусь тут, как странно.

* * *

 

Жан-Пьер: резкое галльское лицо, непричесанные седые кудри, язвительная усмешка, юная порывистость движений – и бледные старческие ноги в шортах, расчерченные синими венами, которые я вдруг заметил сегодня.

 

 

* * *

ночью меня будит холодное покалывание капель на лице, и я встаю подвязать под дымоходом треугольник и сдвинуть шесты клапанов.

* * *

19.09.02. В кармане купленных на барахолке штанов я нахожу 200 старых франков, и мы едем с Томом в Алес, менять. Старый, раздолбанный, грязный и, чувствуется, любимый вольво семидесятых. Том мне нравится, по-деревенски спокойный и улыбчивый сын севеннского фермера…

Возвращаемся. Яна звонила пять минут назад.

Приехала Мэй, и мы сидим в томовском караване, поставленном на бетонные блоки возле бассейна-водосборника, едим crêpes[39], запивая их сидром – soirée Brêton[40]…

* * *

20.02.02. Утром я сижу у дома и жду.

В одиннадцать Аньес передает мне трубку. Яна в Генте, завтра едет в Париж, а оттуда сюда, на Юг.

«Приезжай. Тебе здесь понравится».

 (сижу на каменной изгороди, лицом к смазанным полуденным маревом горам, повторяющим извивы голоса в трубке)

* * *

С Мэй в Lassale:

перед мэрией, на тенистой аллейке с зелеными облупленными платанами, играют, катая по земле шары,  местные деды. В беретах, при усах, все смешные, Громкий вскрикивающий разговор (обсуждение важнейшего броска). Французские всплески рук.

на каждой каменной изгороди, на каждом щербатом каменном столбике, старинной вывеске boulangerie и свернувшемся кошачьем колечке – Франция, настоящая, деревенская, милая.

 

* * *

Ночью, в типи: лунный свет падает из дымохода на погашенную свечу. Молочное, прозрачное сияние, странные тени листвы на ткани, черные полосы шестов на бледном фоне неба; я не могу спать. Порыв ветра сдвигает дверную ткань, открывая щель, из которой сквозит ночной холод. Я встаю и выхожу наружу.

Над головой громадная безумная луна. Мир, пораженный застывшей фотовспышкой. Ярко-белые камни изгороди, черные узкие листья оливковых деревьев, резкие злые тени. Призрачность земли с поникшей от росы травой и два конуса типи: один, светлый, с пучком шестов - и стелящийся от него по траве второй, чернейший. Как хорошо, что я не сплю.

Пронзительно холодно, и я возвращаюсь к очагу, думая, как это записать, и засыпаю; а записываю сейчас, в кафедральном соборе Клермон-Феррана, ожидая Яну…

27.09.02. Овернь - Севенны

у Себастьяна, в старой овернской деревушке, и ты смотришь по сторонам восхищенно, пытаясь увидеть сразу все. Мы сидим за столом с Гариком и Себом, ты сказала что-то детское, заставившее их усмехнуться, а я все держу ладонь на твоем плече, пылающее пятно под вспотевшими пальцами

замок на горе, и пустой двор с двумя шезлонгами у фонтана – откуда нас со скандалом прогоняет тетка

трасса на Юг (сердечко, пририсованное в углу таблички Alés)

пожилой фермер с грубоватым обветренным лицом и улыбчивыми уголками губ, едущий по сказочно красивому Corniche de Cevennes –провозит нас дальше своей деревни, чтобы нам меньше идти

синяя темнота – мы спускаемся пешком с горы – остро пахнущая Югом ночь

. . . огонь освещает плетеный сундук в углу, backrest[41] из ивовых прутьев и черный на фоне пламени силуэт треноги с чайником – я смотрю на все твоими глазами, ты говоришь:

спасибо, Мишка. За все это.

а потом, после любви на лошадиной шкуре, под ровно горящее пламя, тихо, шепотом на ухо:

и вместо этого они били тебя в армии целый год?

зачем же я рассказал про эту дрянь?!?

* * *

Не надо об этих трех днях. Пусть они останутся со мной. Но все же – камень у реки, и скалы где-то над нами, которые я чувствую своим пьяным от любви и вина затылком, и нежное давление вечернего солнца на плечах.

* * *

30.09.02. Ним.

Русский легионер[42] на перроне, хочет со мной поговорить, а я все не могу от него отвязаться, чтобы попрощаться с Яной.

* * *

когда я стопил из Нима, один, никто не хотел меня брать.

* * *

От: Misha Charaev <tralala@yandex.ru>
7 октября 2002 года
Кому: <jana…..@yahoo.com>
Тема: pre teba slnieĉko

. . .

So I am back at Jean-Pierre’s. it was quiet, starlit sky (Mleĉna Cesta), fire and Tom who went down to chat a little in a usual exaggerated and joyful French blah-blah style that I love so much… I fall asleep kissing imaginary Jana beside me, and dreamed something, don’t remember, but good.

Next day I woke up early and went for a walk, you remember – that side-path from the Monoblet road, marked by the painted stripes, that we didn’t try, no time, now I did – up by the path destroyed by the floods, to the mountains, to the plateau on the very top, all the Cevennes around, and I get all into my eyes, forgetting about myself, about you, about everything

then down to the Monoblet – down again, and I sat by the serpentine road turn, watching another panorama, green lower Cevennes spotted by houses – tree-hairy wave of the mountains and the trees – bushes - twice bowed river, and I was sitting, smoking and thinking that here I could live happily.

Then home again - I cooked dinner and squatted in the hammock under the oak tree, to write.

I am trying to re-create you in words – to catch some of your gestures and smiles and all those little things that are composing Jana I love. Later if you want to I can send you some extracts, would be fun – to please that other Jana who are always asking “tell me more” . . .

. . . finishing writing because I need more firewood before it will get dark, and I will type this letter for you in Nantes, where I will head to tomorrow.

Lubim ta Janka, a nadam se že maŝ si dobre a uplne slniečne.

P.S. I really felt like running again after your train, but was too shy to do that  - repeated, it looks rather like a bad taste, but what the hell the bad taste is?!?!

(. . .

И я вернулся к Жан-Пьеру. Вечер был тихим, залитое звездами небо, огонь костра, и Том, спустившийся ко мне немного поболтать в той обычной для французов преувеличенно жизнерадостной манере, которая мне так нравится… Я заснул, поцеловав воображаемую Яну возле себя, и мне снилось что-то, не помню, но что-то хорошее.

На следующий день, проснувшись, я пошел бродить по горам – помнишь ту тропинку, отмеченную красными полосками на камнях, вбок от дороги на Монобле? Тогда мы не свернули на нее, времени не было, зато я сделал это теперь – верх по размытой пронесшимся недавно потоком тропе, в горы, до верхнего плато – все Севенны вокруг, и я превратился в глаза, забыв о себе, о тебе, обо всем

потом вниз, в Монобле – снова вниз – я сел на изгибе извилистой дороги и стал смотреть на другую панораму вниз, зелень Севенн запятнанная домами – лохматая волна лесных холмов – деревьев – кустов – дважды изогнутая река – я сидел, курил и думал о том, что здесь мог бы жить счастливо.

Потом я вернулся домой, приготовил обед и устроился в гамаке под дубом, писать.

Я хочу воссоздать тебя в словах – поймать твои жесты, улыбки и все те мелочи, составляющие вместе Яну, которую я люблю. Если хочешь, потом я пошлю тебе несколько кусочков – для той Яны, которая всегда говорила мне: «расскажи еще». . .

. . . сейчас я заканчиваю, потому что нужно еще засветло успеть за дровами, а набью это письмо для тебя я уже в Нанте, куда поеду завтра.

Lubim ta Janka, a nadam se že maŝ si dobre a uplne slniečne.

P.S. Мне очень хотелось снова побежать за твоим поездом, но я был как-то смущен – от повторения вещи приобретают дурной оттенок - но что за черт, кому какое дело до этих оттенков?!?!)

* * *

3.10.02. Сегодня была холодная ночь. Днем еще жарко, но воздух уже осенний, прозрачный. Завтра я уезжаю в Нант, немного жаль, но Юг для меня закончился.

Приходила большая соседская собака, толстая, добрая и глупая, и съела весь сыр.

* * *

So Nantes:

Another hitching story: Tom brought me nearly to Nimes, not far from his father’s farm, where he was working this week, dreaming about tractors after (Putain! Chaque nuit je m`reve de les tracteurs!), then several rides up to Bordeaux, too easy

At a gas station I asked for a ride a big evil-looking man, he agreed, and that was a 4 hours ride of shit : he was a Polish professional soldier from the French Foreign Legion and a killer, fighting in Bosnia as a mercenary, so we talked Russian-Serbian-Polish mixture; he could never return to Poland because he killed somebody there, all the time nervous and swearing, pure hatred, and I was playing my mirror thing as far as it was at least a little bit honest, and first he disgusted me for the «Gypsy life» («Why don’t ya go to Nice, it’s full of Russian mafia there, you could find something to do»), but finally he said I should enter the Legion, sure I’ll cope, just need to shave the beard, cut the hair a little and get clean.

So he brought me to Nantes suburbs, I signed with relief, walked to the tram station, looked around and felt desperate – ugly city, gloomy people sick of themselves

тeenager boy high on drugs talked to me and announced to others: «I am hallucinating (moi, je m’hallucine), he went hitchhiking from the Nimes!» then run in some crazy nervous dance throwing legs high and frightening girls on the tram stop bench. I rode to Olga’s place, in the poor quartier Arabe, supposed to be the most dangerous place in Nantes (never anything serious) and drank some beers with friends, then checked mail – nothing from you… I typed Cornies message.

Today at morning I went to the town and there were no nightmares by the daylight (daymares only), but I do not think I will stay long here…

(Итак, Нант:

Свежая автостопная история: Том подвез меня до фермы отца (почти у Нима), где работал всю эту неделю, а потом все время видел сны про трактора (Putain! Chaque nuit je m`reve de les tracteurs!), потом несколько машин до Бордо, очень быстро;

На заправке я попросился к здоровенному зловещему типу, он согласился, и это были 4 отвратных часа: он был поляком - профессиональным солдатом из Иностранного Легиона и убийцей, воевал наемником в Боснии, поэтому мы говорили на русс:о-сербско-польской мешанине; не мог вернуться в Польшу, потому что убил там кого-то; такой психованный, все время матерящийся, человек-ненависть, и разговаривая с ним я пытался как-то настроиться на него, до тех пор пока это было хоть сколько-нибудь честно, и сначала он явно презирал меня за «цыганскую жизнь» («Чего б тебе не поехать в Ниццу, там полно русской мафии, нашел бы себе занятие»), но в конце концов он сказал, что мне стоит вступить в Легион, я справлюсь, надо бы только сбрить бороду, постричься и вымыться.

Уже в темноте он довез меня до нантской окраины, я вышел, с облегчением - дошел до трамвайной остановки, оглянулся по сторонам… невеселая картинка: асфальтовый город и уставшие люди.

Ко мне подошел удолбанный подросток, спросить че да как, а потом объявил всем на остановке: «Ну, короче, меня глючит (moi, je m’hallucine), он приехал стопом из Нима!», и вдруг сорвался в каком-то безумном нервном танце, подбрасывая высоко колени и пугая девушек на скамейке. Я поехал к Ольге, в бедный арабский квартал, который считается в Нанте самым опасным местом (никогда ничего серьезного), выпил с друзьями пива, потом проверил мэйл – ничего… И перепечатал тебе севеннское письмо.

Утром я вышел в город, ни следа ночных кошмаров, но не думаю все же, что останусь тут надолго…

* * *

You know, once Yann (rusky) wrote me a cool thing: “It depends on you in what color you will paint the world around”

(Знаешь, однажды Ян (русский) написал мне классную вещь: “От тебя самого зависит, в какой цвет ты окрасишь мир вокруг себя”

* * *

От: jana <jana…..@yahoo.com>
Кому: Misha Charaev <tralala@yandex.ru>
7 октября 2002 года
Тема: večer vo Viedni

. . .

. . . feel free to visit me in vienna, jooj please come or i will come somewhere and pick you up as a wine grape, put you in my pocket and swallow afterwards. i know your taste, you have been getting sweeter and sweeter now in the sunny south, with the background aroma of fire in your hair and fresh water on your skin!!!

the sun just went out, right when i write you this. It have been four nonstop rainy days until this moment!!!

and another maximalistic impression of today: i was biking from my flat to the train station in bratislava (im in vienna now). another man was biking in the opposite direction, no idea who he was. all the time i was thinking about you, remembering the joy we had and getting into a weird mixture of feelings. when the man was passing, i just came to the point that i desperately wanna see you again, and right in the moment the anonymous man shouted "ides, ides!!!" on me, smiled and biked away. idesh means something like "go for it" in slovak.

magic happens.

. . .

the air is fresh here, its quite cold and my hands are freezing early in the morning when i take the bike. Im dreaming about you, i did many times, again i woke up with the feeling you are laying beside me.

i am sunny inside again, yes it was too short but good and important to see you again in france and im glad and thankful for every single moment we had. and since we talked in nimes, it feels open, clean, refreshed and smiling, dont know how to describe this feeling but its simply good.

you know, mishka.

s laskou,

jana

(. . . ты можешь приехать в Вену когда только захочешь, ох, приезжай пожалуйста, а то я приеду сама, сорву тебя как спелую виноградину, положу в кармашек и потом где-нибудь проглочу. Я знаю твой вкус, ты становился все слаще и слаще на солнечном юге, с дымком костра в волосах и капельками речной воды на коже!!!

стоило мне начать писать эти сроки, как сразу вышло солнце – а ведь до того дождь лил без остановки четыре дня подряд!!!

и еще одно удивительное событие сегодня: в Братиславе я ехала на велике из дома на вокзал (сейчас я в Вене). Какой-то человек ехал мне навстречу. Все это время я думала о тебе, вспоминая всю ту радость, что мы пережили вместе и пытаясь разобраться в непростой мешанине самых разных чувств. Когда тот человек проезжал мимо меня, я как раз пришла к выводу, что отчаянно хочу видеть тебя опять, и как раз в этот момент неизвестный закричал мне: “Ideŝ, ideŝ!”, улыбнулся и укатил прочь. “Ideŝ” значит по-словацки что-то вроде «Давай!»

чудеса случаются.

. . .

здесь свежо, уже холодно и мои руки мерзнут по утрам, когда я берусь за велосипед. Ты снишься мне, уже несколько раз, и я просыпаюсь с чувством, что ты лежишь около меня.

внутри меня опять солнечно, да, это было недолго, но так важно и хорошо увидеть тебя снова во Франции, я рада и благодарна за каждое мгновение, что мы провели вместе. И после того, что мы сказали друг другу в Ниме, я чувствую это как что-то открытое, чистое, светлое и радостное, не знаю, как описать это чувство, но оно просто хорошее.

ты знаешь, Мишка,

с любовью,

Яна.)

* * *

От: Misha Charaev <tralala@yandex.ru>
8 октября 2002 года
Кому: <jana…..@yahoo.com>
Тема: utro v Nante

. . .

Strange feeling: I used to live here in Nantes for quite a time... Funny how them old reflexes are reviving, simple things: riding a tram, stop "Commerce", attention, lots of control, better to get out and jump back at the last moment; my old friends the benches, one in front of the prison where I spent 3 days before my flight back home, strangely enough, in my first days in Nantes EXACTLY 3 years ago (8 October 1999) I was sitting in the same bench with Masha drinking wine when I saw the prisoner's silhouette in the upper floor window, I weaved my hand in greeting and shouted: "Bon courage!", he weakly weaved back, I had no idea I will be in the same jail 2 years later, and will be looking at it again 3 years after; I feel like I never left Nantes, but I also feel its sadness, not like in the Cevennes, where my recognition was joyful; but there are nice things here too - very Breton Atlantic shape of some old houses, grey and gloomy, seamen houses, pity not much of that old Nantes exists, so much of modern geometrical shit here that makes people plastic…

. . .

First night I could hardly sleep, after two months of sleeping out; it was too hot, stifling and air dead, not moving, no fresh breeze anywhere; I opened the windows - that didn't help much...

I met a nice guy here called Marc, the boyfriend of Olga. He used to live 5 years in the forest, completely alone, working as a logger, but realized that he is losing contact with reality, getting too wild, and came to the city; he looks not at all big and strong bushman, but small and skinny, almost never talks (VERY strange for a Frenchman), in outward appearance quiet but I looked at him and admitted some craze in his eyes - fear of the people...

Then Basso, Georgian ex-gangster, who made me fucking drunk on whisky, I went home half unconscious, Arabs at the doors whispering shit about fucking white man wearing Palestinian scarf (your gift); Marc asked me "Ca va?" - I answered "Ca va pas!!!"

boummm fall asleep, silly evening.

At morning I took the bike and went cycling along the Erdre, passing by boat-houses (small gates right in the quai fence, postboxes; chained bikes; dogs, laying lazily on the deck; and old fat hippies living there for centuries), then forest, then suburb villages; small houses - hints on Bretagne up there 100 km to the North, another place in France villageoise that I love, but Nantes it is not Bretagne yet (even if they are wearing black and white scarves here and writing in the road sign Nantes - Naoned).

It is warm, but wet Atlantic winds and the sea smell in the air (50 km from the coast), and the sky is a bit northern here, like our bleak sky in Russia.

Tomorrow I am leaving to Paris, Russian embassy, to make my return papers, then Freiburg, Munchen, Wien, yes, in a week or two I will be in Wien, I’ll call you and we will meet somewhere, first kiss and the traditional bench. And I will be happy…

It is one of the craziest loves I ever had, geographically, imagine - Russia, Poland, Italy, France - now Austria :-))) Can we dream about moving like that further and further (yeah, I know it is just a dream), meeting again, every time in a new place?

Sorry I cannot be that sunny as you are, but I can reflect it, you know?

Jr> you know, mishka.

You know, Janka!

(Странное чувство: я прожил здесь в Нанте довольно долго… Забавно наблюдать, как оживают старые привычки, ну, такие простые: едешь на трамвае, остановка «Commerce», осторожно, тут часто контролеры, лучше выйти из двери и заскочить обратно в последний момент; мои старые подруги-скамейки, одна из них напротив тюрьмы, где я провел год назад три дня перед депортацией, как странно; а в мои первые нантские дни, В ТОЧНОСТИ три года назад (8 октября 1999) мы с Машей сидели на этой скамейке, с бутылкой вина, и я увидел в окне верхнего этажа силуэт арестанта; я махнул ему приветственно рукой и крикнул “Bon courage!”, >н слабо махнул в ответ; а еще через три года сижу опять и снова смотрю на это окно; у меня такое чувство, будто я и не уезжал из Нанта, но я чувствую и грусть этого города, не то что в Севеннах, где это узнавание было радостным; но здесь есть много и приятного – такие бретонские, атлантические старые дома, серые, чуть мрачноватые, рыбацкие домики, жаль, что от этого старого Нанта осталось так мало, теперь тут полно современной геометрической дряни, делающей людей пластмассовыми…  

. . .

В первую ночь было тяжело спать, после двух месяцев под открытым небом; слишком жарко, и душно, и воздух мертвый и неподвижный, ни одного свежего дуновения; я открыл окна – особо не помогло…

Я встретил тут прикольного чувака, его зовут Марк, нынешний друг Ольги. Он прожил 5 лет в лесу совершенно один, работал лесорубом, но потом понял, что совсем одичал и потерял связь с миром - и переехал в город; на самом деле он не выглядит таким уж здоровенным лесорубом, такой маленький и худощавый, почти не разговаривает (ОЧЕНЬ странно для француза), на первый взгляд спокойный, но я посмотрел внимательней и уловил безумие в его глазах – боязнь людей…

Еще тут есть грузин Бэсо, бывший бандит, который так напоил меня виски, что я вернулся домой мало чего соображая, арабы в дверях прошипели мне какую-то дрянь про белого мудака носящего палестинскую арафатку (твой подарок); Марк спросил меня “ça vas?” – я ответил ‘ça vas pas!”

и бумммм спать, дурацкий вечер.

Утром я взял велик и поехал на нем вдоль Эрдра, мимо плавучих домов-кораблей (калитки прямо в набережной, пристегнутые к ним велосипеды, собаки, лениво валяющиеся на палубах, и их постаревшие хозяева, живущие тут уже черт знает сколько), потом лес, потом пригородные деревеньки; маленькие домики - намеком на Бретань, которая там, в ста километрах на север, еще одно место в деревенской Франции, которое я люблю, но Нант это еще не Бретань (даже если некоторые психи тут и носят черно-белые шарфы, а на въезде в город написано на двух языках Nantes-Naoned).

Здесь тепло, но ветрено, атлантические ветра и запах моря (океан в 50 километрах), и небо уже немножко северное, как наше бледное русское небо.

Завтра я уезжаю в Париж, чтобы сделать в русском посольстве документы на возвращение, потом Фрайбург, Мюнхен, Вена, да, всего через неделю или две я буду в Вене. Я позвоню тебе и мы встретимся где-нибудь, первый поцелуй и традиционная скамейка. И несколько дней я буду счастлив…

Странная это любовь, даже географически, представь себе – Россия, Польша, Италия, Франция – теперь Австрия :-) – можем ли мы мечтать двигаться так все дальше и дальше (да, я знаю, что это только мечта), встречаясь снова и снова, каждый раз в новом месте?

Я не могу быть таким солнечным, как ты, но я умею отражать, знаешь?

Jr> ты знаешь, мишка.

Ты знаешь, Янка!

* * *

10.10.02. Париж, посольство, за час до закрытия.

«Для опознания вашей личности нужны два свидетеля». Я спрашиваю теток в очереди: «не могли бы вы?». Они согласны, но выясняется, что моя справка из полиции действовала только 10 дней, надо идти опять в полицию и т.д.. Что ж, попробую в Вене.

Витые решетки на парижских балконах.

Картинный Jardin de Luxembourg[43] с оркестром в белом.

Я покупаю в Franprix пива и сижу, облокотившись на рюкзак напротив фонтана. Веющая по ветру волна мелких брызг.

Выбираться из Парижа на трассу трудно. Попробую поезд.

* * *

11.10.02. В поезде Париж – Мюлюз, без билета, без документов.

Мне страшно. Я боюсь контролеров и полиции. Потому что есть что терять – неделю в Вене. Я записываю недавнее:

* * *

В Нанте:

Задумавшись, я иду и смотрю под ноги. И вдруг вижу, большими буквами, наискосок через тротуар: «Be strong, I love you!” – и дальше иду уже совсем по-другому, широкими шагами.

* * *

руки крепко сжимают мои плечи. Вдруг она отстраняется, опираясь ладонями о предплечья и пристально смотрит в глаза, не отрываясь, серьезным, искренним взглядом, который значит: «Правда?», значит: «Я твоя»; «Чувствуешь?»; иногда: «Не огорчайся, сейчас я с тобой», а потом быстро-быстро кивает, не отрывая глаз, мелким кивком, подтверждающим, и молча быстро целует. И я закрываю глаза, восхищенный этим чудом – спасибо, спасибо, спасибо, Янка, dakujem ta

* * *

мы целовались в разных цветах: коричневом солнечном Питере, сером дождливом Кракове, в мокрой зелени Апеннин, в зеленых и бурых (с белыми коровьими пятнами) цветах  Оверни, зеленом, желтом и голубом Севенн; влажная и теплая темнота, в котором шелково скользят два гладких языка – какая странная для рассудка близость, еще одна точка соединения, точечная нежность…

Одержимость поцелуями в «неподходящих» местах, безоглядная и непривычная для русской сдержанности –

«You crazy kisser, Janka[44]», смеюсь я.

«А мне странно: когда ты целуешься, все время смотришь по сторонам - не видит ли кто».

Надо же…

… и опять – поцелуй, и быстрый взгляд, кивок, улыбка – и я просовываю руку под тяжелыми прядями, накидываю их себе на лицо и вижу ее лицо в полутьме – шепот: “Sme v macikovom berlohu[45]”, огороженные от мира занавесью волос, косые тени по лицу и неотрывные смеющиеся глаза… Есть от чего сойти с ума.

* * *

Еще один Яна-урок: «Не прятаться!». Он дается мне тяжело: я приучен везде видеть чужих… И эта привычка к притворству вдруг так чудесно растворяется улыбкой и недолговечной любовью этой очень нерусской девочки, которая просто доверяет всем и всему, ничего не боится и ничего не прячет.

Почти все время, проведенное с Яной, я ждал чуда – что во мне зазвучит вдруг смех, нутряной смех где-то в груди; он поднимется к горлу, и, побившись о надежную прежде перегородку, прорвет ее и вырвется наружу, и я захохочу вместе с ней, и потом никогда уже не смогу сказать ничего без улыбки – а потому буду получать улыбку в ответ; и на зло буду отвечать непониманием; и радоваться добру; никогда больше не почувствую ватной пелены безразличия, давящей на голову, и навсегда забуду что такое «серьезное отношение к жизни»... Почти все время – потому что в самом начале, в Питере, все было именно так.

* * *

Контролеры не стали звать полицию.

* * *

От: jana <jana…..@yahoo.com>
Кому: Misha Charaev <tralala@yandex.ru>
9 октября 2002 года
Тема: bozk do Pariza

ahoj miŝko,

len som ti chcela poslat maly sladky božtek, leti prave teraz smerom do pariža. tak aby ta naŝiel medži tymi desiatimi milionmi ludi, pomož mu, poŝli aj ty božtek ku mne, aby sa stretli...

(Привет, Мишка,

Просто хотела послать тебе маленький поцелуй, пусть летит он прямо сейчас к Парижу. И найдет тебя между теми десятью миллионами парижан, а ты тоже ему помоги, пошли мне поцелуй навстречу, так, чтоб они встретились…)

* * *

14.10.02. Фрайбург, Германия.

Много солнца, старые друзья и звонки из Вены.

На велосипеде вдоль Драйзена, далеко. Немецкие домики.

В воскресенье – Шварцвальд, сосновые леса и хутора.

Хочу дальше. В Вену.

* * *

18.10.02. Мюнхен, Германия.

Гладкая штукатурка и мертвые, правильные углы домов.

Хочу в Вену.

* * *

От: jana <jana…..@yahoo.com>
Кому: Misha Charaev <tralala@yandex.ru>
18 октября 2002 года
Тема: brum iz Bratislavy

yesterday i had a tremendous, hilarious, magnifique party - there was this concert that matus organized, my flatmate. three very good ethno bands, five crazy hungarians and one californian rastaman who emigrated to eastern europe fifteen years ago slept in our flat, we got wonderfully high (different sorts of stuff, me mostly red vine) reggae party, dozens of friends.

. . .

tomorrow i will sleep long, do some important things, and run to vienna to meet you.

i will bike along the danube now, the sky was glowing in a special way and i wanna enjoy the light show of father sky - it was raining all day (grrrr mokry a studeny zadok macika na bicykli), but now the sun came up thru the clouds. the air is so fresh, the view so clear, pure, the sky is getting blue but still there are mighty clouds - and the sun, its not red or yellow, its pure light, infinite white light, and blinding my eyes in a beautiful way.

50 hours, mishka, not more!

(Вчера у нас была обалденнейшая, потрясающая-ужасающая, супер-мега вечеринка – сначала концерт, организованный Матушем (мы живем вместе в Братиславе), три очень хороших этно-группы; а после у нас ночевали пятеро сумасшедших венгров и калифорнийский растаман, переселившийся 15 лет назад в Восточную Европу, мы чудеснейше уфигачились кто чем (я по большей части красным вином) – регги-party и куча друзей.

. . .

завтра я буду долго-долго спать, потом займусь разными делами и помчусь в Вену, встречать те1я.

Сейчас я собираюсь прокатиться на велике вдоль Дуная, небо уже разгорелось такими необычными красками, что мне хочется порадоваться этому небесному представлению – целый день лил дождь (гррр, mokry a studeny zadok macika na bicykli[46]), но сейчас солнце прорезалось сквозь облака. Воздух такой свежий, чистый, небо синеет на глазах, но облака еще могучи – и солнце, про него не скажешь что оно красное или желтое – чистый свет, бесконечный белый свет, слепящий глаза так прекрасно.

Всего 50 часов, Мишка, не больше!)

* * *

21.10.02. Вена, Австрия.

“Vitaj, Miŝka [47]”  (забыты: усталость, страх, полиция, контролеры, поезда).

Мы бежим, чтобы не опоздать на последний автобус и еле успеваем.

автобус едет по безлюдным улицам в желтом электрическом тумане, покачиваются холмы малоэтажного пригорода, в свете фар вспыхивают удивительные таблички Dostoewskigasse, Gogolgasse, Puschkingasse[48]…

темный провал парковой горы.

автобус останавливается на маленькой, почти сельской улице

невысокая железная изгородь, засыпанный золотой листвой сад, скамейка перед входной дверью… Мы входим в чутко замерший дом (Som veĉerom sama, Markus je niekam na party [49]), и поднимаемся наверх, в белую комнатку с картой звездного неба на стене.

Яна накидывает на лампу цветной платок и зажигает свечку, стоя на коленях перед окном - прямая спина, откинутые плечи, губа закушена, полная поглощенность – фитилек все никак не займется. В окне и на подоконнике белый лунный свет. «Смотри, Янка, опять полнолуние», говорю я, и тут понимаю, что мы уже перестали говорить по-английски.

“Krasne, Miška, aj si krasny ty, nech tu bude ak vo Francuzsku…[50]”, шепчет Яна.

(записано в кафе, под гвалт хорватского молодняка за соседним столиком, ожидая Янку из Братиславы)

* * *

. . . А может, это буду я вспоминать когда-нибудь как самые счастливые дни своей жизни? Как и летом, декорации удивительны: золотая, шумящая, трогательная осень, осыпающая листьями; иногда морозный уже воздух по утрам, но днем все равно солнце. Днем Янка в университете (я сплю допоздна, или хожу счастливый среди дворцов и парков или сижу в университетском компьютерном центре и пишу радостные письма друзьям), а потом бегу навстречу и обнимаю ее плечи в сером пушистом пуловере, а потом мы бродим среди окраинных венских лесов или парков, или старинных улочек, или пьем пиво в каком-нибудь ресторанчике потемневшего дерева, а может зайдем в гости к Яну, который понимающе (и, кажется, с жалостью) смотрит на меня, или к словацким друзьям, или покупаем в Billa дешевого но хорошего и пьяного cuvėe и валяемся где-нибудь в траве, хохоча, ежик в тумане Мишка и ježiĉka vo mhle Janka, и снисходительные венские дубы, подыгрывая, вихляются пьяно в небе над нами

нет смысла притворяться, что это тоже дневниковая запись, конечно, это пишу я сейчас, прошло полтора года…

* * *

27.10.02. Вернувшись домой, усталая Янка начинает готовить ужин, мы одни, Маркуса нет. Раздается телефонный звонок. Яна подходит и я сразу понимаю, что это Штефан. И замираю, внезапно лишенный всех мыслей, кроме одной: я не хочу этого слышать

я начинаю резать овощи, оставленные на столе, нарочито громко грохоча досками и кастрюлями. Когда все уже нарезано, я подхожу и забираю луковицы из застывших рук, режу их  и бросаю на сковородку.

Разговор окончен. Яна возвращается на кухню, видит все и буднично говорит: “Dakujem, Miška”. Она продолжает свои хозяйкины хлопоты, но потом резко бросает все и обнимает меня; и я сжимаю ее сильно-сильно, с мужской жадностью – хочу тебя, навсегда! – и потому даже не вполне понимаю сначала ее слова, по-английски, но что-то вроде: «Я долго пыталась понять, что мне делать со всем этим, Мишка, но потом сдалась. Я не могу ничего решить, просто у меня есть две любви, очень разные, даже географически… И я знаю, что делаю тебе больно, прости меня, Мишка, ох, прости…»

 этой ночью я люблю ее так, что пропадаю потом в беспамятстве, надолго - а потом вижу белую лунную стену, и звездную карту над головой, и лунное лицо, и шепчу: «Ты мое чудо, Янка» – она не понимает (“Ĉo, moj?”) – и, следующей ночью, посмотрев в словаре, говорю: “Si moj zazrak” . . .

(в том же кафе, опьянев от двух кружек пива, ждать мне осталось еще два часа).

28.10.02. В русском посольстве (из-за задернутой занавеси, чтобы не встречаться глазами) мне снова сказали, что необходимо послать запрос в Москву и удостоверить мою личность. «У нас нет оснований вам доверять». Ждать надо месяц, или два… Чувство ускользающей связи.

Как странно – эти люди часть моей родины, о которой я знаю так много хорошего.

Мы сидим в Stadtpark, над каналом, ежимся от холодного ветра и пьем холодное злое пиво. Или, мне кажется – тень тревоги в ее глазах?

Надо уезжать. Можно попробовать в Берлине...

В Москве чеченцы захватили в театре людей и уже убили нескольких.

* * *

Хочу ли я отсюда уезжать? да, я хочу в Россию, хотя и стану там собственной тенью, вспоминающей о себе, вспоминавшем о России (уф, какой плагиат)… нет, не это: сегодня ночью (Янка спит под своими звездами, я сижу внизу, за кухонным столом, и пишу) я понял, что радость, простая человеческая радость, мне недоступна.

Внутренней радости во мне нет. Есть другое. Иногда даже тишина, та самая внутренняя тишина, о которой я думал в Севеннах. Но радостна ли она? Нет, не радостна и не безрадостна. Она безразлична. Потому-то мне хорошо с горами, лесом и водой - и неловко с людьми. Ведь в природе есть эта тишина – внешняя, но сродни внутренней, и с ней хорошо, и покойно, но не радостно в человеческом понимании радости. В природе нет смеха, но есть музыка.

И все было бы хорошо, если б не оставалось остатка простого человеческого желания: так просто – видеть эти глаза просыпаясь и засыпая, и родить с ней ребенка, и видеть их вместе - и ребенок был бы радостным (от матери), и каким-то все же (есть ведь и во мне что-то, что стоит передать?) – от отца…

Но как могу я, недобрый и скрытный, с выжженной эгоизмом душой, пытаться затянуть ее в свой мир?!? В нем нет для нее места, если я только не опутаю ее и не привяжу к себе, и тогда сияние радости в этих глазах погаснет и сменится заботой, неуверенностью и усталостью. Зачем тогда нужен ей я, и зачем нужна мне раздавленная Яна?

Когда она со Штефаном, она много смеется. И то, что я пытаюсь ее отобрать – большая гадость, хотя бы потому, что со мной она смеется не так часто, иногда просто чтоб развеселить меня.

Я знаю, что она любит меня чисто и сильно, потому что по-другому просто не умеет. Полчаса назад я лежал без сна, и вдруг она обернулась, обняла меня и прошептала: “Lubim ta, Miŝka, skutoĉne[51]”, потому что даже во сне почувствовала тяжесть моих мыслей. Яна.

И даже в любви (противоположности эгоизма) я сумел остаться собой. Потому что сейчас, сидя на кухне со своим блокнотом, я как бы невзначай грохочу чайником и покашливаю, чтобы там, наверху, она знала, что я не сплю. Но она спит, глубоко. Господи, благослови ее сон.

* * *

29.10.02. Не знал, что когда-нибудь смогу полюбить такой город. С метро, человечьей толпой в переходах и потоками машин.

Австрийская немецкая речь с чем-то неуловимо славянским (я вздрагиваю и оборачиваюсь, пытаясь понять); польские, чешские, словацкие, венгерские, сербские имена на вывесках магазинов; фасады домов, отбросивших тень на Львов, Будапешт, Милан, Краков и Дубровник. Мне нравятся империи – открытость и взгляд шире своей маленькой страны, привычка к смеси языков и умов, взрыв дворцов, открытость небу, готовность принять или  хотя бы не замечать чужое.

Идя по Рингу к университету и понял, что Вена потихоньку пробралась в меня, нашла свою лазейку, и со мной останется. Гордая и тихая нежность парков и уличные музыканты в арках дворцов.

В университет я пришел слишком рано, и, дожидаясь Янку, зашел в компьютерный центр, посмотреть почту. Письма от друзей, далекий Питер, ставший небывалым, размытым, ненастоящим. Где я? В непонятной и странной жизни. А может - та жизнь непонятная и странная? Поднятая в метро газета, с фотографиями чеченцев в масках и плачущих женщин. Где-то далеко есть враги, которые меня ненавидят? Почему?

Или, снова – они ворвались в театр для того, чтобы в Вене посольский чиновник засомневался, услышав мою фамилию: Шараев – Басаев, там? СТОП! ЭТО УЖЕ СЛИШКОМ!

Приходит Янка, и, коротко поцеловав, говорит:

“Poĉkaj, musim ja tiež pohledat mail [52]”

И через несколько минут - письмо:

miŝka,

len ti chcem napisat že mi je s tebou krasne a že každu sekundu s tebou si budem navždy pamatat.

tvoja jana [53]

оборачиваюсь к соседнему столику – и вижу смеющиеся глаза.

 

* * *

Вечером.

Звонил Штефан. Яна едет на несколько дней в Кельн. Надо уезжать.

* * *

30.10.02. На заправке около Нюрнберга.

Дождь и слишком холодно чтобы идти спать. Кофе из автомата на заправке.

Мелькание фар проносящихся мимо машин или сильно злит, или помогает задуматься.

Почему те немногие, которые мне симпатичны сразу же, инстинктивно - они обычно против чего-то (ну, общества там, капитализма, глобализации?). Я не хочу быть против, это тупо и скучно. Я не хочу быть за, это неправда. Хочу чтобы меня оставили в покое, с моими неразумными радостями. Хочу любить то, что стоит любить, и того, кого стоит любить. От остального держаться подальше.

Больше ничего не хочу.

* * *

2 ноября 2002 года
Тема: Re:

Vot ja i v Berline…

Another miracle: in Nurnberg I got  stucked at the autobahn gas station - darkness, cold, pissing rain, nobody wants me, so I hitched to Nurnberg to take the “guten abend” Berlin train. At the Bahnhof I was told that the GA tickets are limited and sold out already; the normal price was about 60 euro.

I said aloud "fuck!” in Russian. Cold rainy night in unknown city, cannot even sleep in the railway station cause no papers - meet police no fun, oooh shit!

someone called me: "Misha?"

unknown face.

"Ilya" - and I recalled: the guy I knew 5 years ago, crazy Rainbow hippy from Berlin – now absolutey proper, short-haired, dressed ordinarily - "Тебе негде спать? Я сейчас уезжаю к сестре в Штутгарт – вот тебе ключи, можешь там все съесть, лазить по Интернету, только не звони в Новую Зеландию. Я вернусь в понедельник, ключи оставь в цветочном горшке у входа. Пока»

So I was sitting there, alone, thinking about all the crazy impossibilities - in the apartment fool of christian literature…. I used his computer to find cheap mitfahr to Berlin, fed up by rainy hitchhiking - and next day, after 5 hours ride listening shit German radio,  got to Berlin.

I walked to Prenzlauer Berg (Eastern Berlin), bought me a bottle of beer, and sat in the park drinking, watching - and oooh, I am kinda in the East again: men drinking and laughing in the park, dry leaves everywhere, everything old, not neatly western style plastered - even the very air smells North and chimney coal smoke, so nice. I walked to Misha and Tanja…

(Вот я и в Берлине…

Еще одно чудо: под Нюрнбергом я застрял на заправке – темнота, холод, моросящий дождь и никто-никто меня не берет – и я поехал в Нюрнберг, чтоб доехать на «вечернем билете[54]» до Берлина - на вокзале мне сказали, что «вечерние билеты» уже распроданы; нормальная цена до Берлина 60 евро.  

“Еб твою мать!” сказал я громко по-русски. Холодная дождливая ночь, чужой город, даже на вокзале и то спать нельзя без документов, с немецкой полицией лучше не связываться…

кто-то позвал меня: «Миша?»

незнакомое лицо

“Я – Илья” – и я вспомнил: я знал его 5 лет назад, был такой безумный Рэйнбоу-хиппи из Берлина – теперь выглядящий совершенно неотличимо от других, с аккуратной стрижкой, одетый обычно -  "Тебе негде спать? Я сейчас уезжаю к сестре в Штутгарт – вот тебе ключи, можешь там все съесть, лазить по Интернету, только не звони в Новую Зеландию. Я вернусь в понедельник, ключи оставь в цветочном горшке у входа. Пока»

И, ошарашенный, я сидел там, один, думая о всех этих немыслимых совпадениях – в квартире, забитой христианскими книжками… Я использовал его компьютер, чтобы найти дешевый mitfahr[55] до Берлина, слишком уж достал меня этот автостоп под холодным дождем – и на следующий день, после 5 часов езды слушая идиотское немецкое радио, приехал в Берлин.

Дойдя пешком до Пренцлауэрберга (Восточный Берлин), я сел в парке, отдохнуть от дороги - и ох, я кажется опять немного на Востоке: пьющие и смеющиеся мужчины на парковых дорожках, везде сухие листья, все такое старое, еще не замазанное чистенько штукатуркой – даже воздух пахнет тут Севером и угольным дымком из труб, так здорово. Я дошел до Миши с Таней…

* * *

5 ноября 2002 года
Тема: Vienna again

so im back here in icy vienna, after some sunny and some rainy days in germany. i miss you here! got used to you at my side, brum in the morning, brum in the night, mishka and me. you should come over here again… did you call the embassy, what did they say? oh mishka, i miss you, skuchayu po tebe, medvedik! all the surroundings reminds me now of you, you should be here! back in the setting, but without you... ojojoooooj, pridi ku mne znova!

(вот я и снова в замерзшей Вене, после нескольких солнечных и нескольких дождливых дней в Германии. И мне недостает тебя здесь! Твое ласковое ворчание каждое утро и каждый вечер, Мишка и я. Ты должен приехать опять… Звонил ли ты в посольство и что тебе сказали на этот раз? Ох, Мишка, мне так не хватает тебя, skuchayu po tebe, medvedik! Все вокруг напоминает мне о тебе, ты должен быть здесь! Снова в том же месте, но без тебя…)

* * *

6 ноября 2002 года
Тема: Re:vienna again

. . . you are in Vienna, your Vienna that I know already, not as before - your room, your maciki, your hviezdna mapa – and our smoking bench in front of the house, and electric switcher in the bathroom on the left (here in Berlin I was trying to find it in bathroom – in the left, Vienna habit), trees, mountain, bus stop, even the silly gnomes in the neighbor’s garden...

It is cold here - I was walking around Prenzlauer Berg, hiding the frozen hands in my pockets - then applied imaginary New Year to all that - it fits well, happy frosty holiday.

Today I was working, construction - hard, but really well paid…

No news from embassy so far…

(. . . ты снова в Вене, твоей Вене, которую я теперь знаю, это не как раньше – твоя комната, твои maciki, твоя hviezdna mapa – и наша курительная скамейка перед домом, и выключатель в душевой слева от двери (здесь в Берлине я пытался нащупать его в ванной – слева, по венской привычке), деревья, гора, автобусная остановка, даже эти дурацкие гномы в соседском саду…

Здесь холодно – я гулял по Пренцлауэрбергу, пряча замерзшие руки в карманах – потом наложил на все это воображаемый Новый год – и все срослось, счастливый ледяной праздник.

Сегодня я работал, на стройке – тяжело, но хорошо оплачивается…

Из посольства пока никаких новостей…)

* * *

6 ноября 2002 года.
Тема: M-A-C-I-K-m-o-j

… i am in bratislava for one night only, just came to see my friends, my dear people…

… and im writing to you, my sweet macik love in berlin. i was just almost stoned mentally by the movie: its called The Heart of the Bear (of course), slightly sentimental north russian native taiga story and a beautiful fairytale, i enjoyed it much!!!

i had to think of you all the time, the movie was in russian and estonian but russian mostly, i understood most of it and i felt so sweet, the tone of the language is now forever connected to you in my head. it had some strong and visually beautiful moments, there was a brown female bear in it, there was a man going to taiga... wow and russia, its vast wild beauty.

and you, you, you all the time.

… i keep on thinking about it… feeling out of order, making mistakes, not catching trains, loosing important papers.... aaah.

(. . . я в Братиславе, всего на одну ночь, приехала повидать друзей, милых моих…

. . . и пишу тебе, мой милый в Берлине. Только что я видела удивительный фильм, от которого до сих пор хожу сама не своя: он называется «Медвежье сердце» (конечно же), такая чуть сентиментальная северо-русская таежная история и чудесная сказка, мне так понравилось!!!

Мне все время вспоминался ты, фильм был на русском и эстонском (в основном на русском), и я поняла почти все, это было так чудесно, звучание этого языка для меня теперь навсегда связано с тобой. Там было несколько очень сильных и зрительно прекрасных моментов, была бурая медведица, и человек, уходящий в тайгу… ох, и Россия, ее необъятная дикая красота

И ты, ты, ты – все время

... я все еще думаю об этом... и чувствую себя в полном расстройстве, делаю ошибки, опаздываю на поезда, теряю важные бумажки ... аааааа)

* * *

7 ноября 2002 года
Тема: morning brum :-)))

> there was a man going to the taiga... wow and russia, its vast wild beauty.

I’d never seen the movie - but wild white vastes are what I am always imagining thinking of Russia - even if I actually live in the big ugly city, you just feel it in the air -  something enormous and beautiful, somewhere around, the presence of it, always… even in the worst, evilest, dirtiest place of Russia - the background of non-human beauty…

Today I took Tanja’s camera, to take some Berlin pictures. It was sunny but cold, icy spots on the sidewalk, I went to see what happened with the places I knew.

Strange feeling. 12 years back I saw the city crazy high on freedom, the whole squatted districts, graffiti walls, first Kaisers supermarket fool of freaks in torn color (or just dirty) rags, fuck the capitalism and anti-Nazi slogans everywhere, dirty, half-destroyed, free, colorful underground Prenzlauer Berg. Now it is construction here.

 - triumphant West - clean,  one-color walls (few graffiti spots - the last  attempt), noisy pneumatic hammers and turkish workers. I am not much into all that alternative stuff and blah-blah (I dont care about any ideas, I know that there are people that counts, not the ideas), but I had a real protest feeling - this place used to have more beauty than that!

a lot of unusual faces here. The same people but older – and touched by worries. They belong to the back-side alleys still grey-walled and old, but the facades are of the new Prenzlauer Berg - tourist kiosks and expensive new age shops - "bohemian" and dead as Monmartre…

… So I got stuck to them little alleys, went to some old hinterhofen, where something Eastern still hides. The strangest feeling I had when I went into the house of my first night in Berlin (remember I told you the story – in 1989 I asked the guy (just because he looks nice): “Hey, can I sleep at your place?” – he said: “Yeah, sure”, and I spent with him 3 weeks). Now the house (which was so cool before, old, with a huge oak tree in the zweite hinterhof where we used to make  parties) is pretty deutschy yellow, fresh painted, clean, no funny mess: I found the mailbox with Stephan Mauersberger on it - can you imagine young German living at the same place for 12 years? -  but I also found the information board of some communal service messages - with notes about  (as far as I understood in my intuitive German) "Something (blah-blah) was stolen from the yard, so please liebe freunden keep the gates shut for  the night so no suspicious bastards will ever come inside. Gruss, Stephan Mauersberger" and something about the garbage and cleaning etc. I changed my mind and didn’t go to see Stephan.

Instead I went to the square right in the Pr.Berg center, bought a Schultheiss and drank it at the bench watching the ping-pong players – the last ones of Schliemannstrasse squatters, now old bearded junkies, gathered there with their beers, and dogs, doggie hordes running around wildly.

As a result of my beer sitting I got fucking  cold, went to the "Humana" second hand store, put on a sweater and went out unnoticed.

(> и мужчина, уходящий в тайгу… ох, и Россия, ее необъятная дикая красота

Я не видел этого фильма – но дикие белые просторы это первое, что приходит мне в голову, вспоминая о России – хоть на самом деле я и живу там в большом и уродливом городе – это просто чувствуется – что-то огромное и прекрасное, где-то недалеко… даже в самом гнусном, злом и грязном закутке России – присутствие нечеловеческой красоты…

Сегодня я взял танину камеру, немного поснимать Берлин. Было солнечно но холодно, ледяные пятна покрыли мостовую, и я решил пройтись по местам, которые когда-то знал

Странное чувство. 12 лет назад я увидел город, опьяневший от свободы, целые кварталы сквотов, граффити на стенах, первый на Востоке супермаркет Kaisers заполненный чудиками в рваных разноцветных (или просто грязных) обносках, на хуй капитализм и антифашистские лозунги повсюду, грязный, раздолбанный, свободный, разноцветный подпольный Пренцлауэрберг. Теперь тут стройка.

торжествующий Запад – выкрашенные однотонно стены (несколько мазков граффити – последняя попытка), шумные пневматические молотки и рабочие-турки. Я не особо люблю всякие там «альтернативности» и все такое (плевать на идеи, люди интересней их идей), но у меня внутри было чувство настоящего протеста. Потому что здесь было больше красоты!

много необычных лиц. Те же люди, но старше – и уже в тени. Они принадлежат задворкам и переулкам Пренцлауэрберга, с их по прежнему серыми старыми стенами, но фасады улиц уже другие – туристские киоски и дорогие «нью-эйджевские» магазинчики – «богемно» и мертво как на Монмартре…

... и я остался с ними, с переулками - заходя в старые hinterhofen (внутренние дворы), где до сих прячется еще что-то восточное. Самое странное чувство у меня было, когда я зашел в двор дома, где провел когда-то свою первую берлинскую ночь (помнишь, я тебе рассказывал – в 1989-м я спросил чувака (просто потому что он выглядел симпатичным): «Эй, а можно переночевать у тебя дома?» – он сказал: «Ага, конечно», и я прожил у него три недели). Теперь этот дом не узнать (а там было так очень классно раньше, старый такой дом, с большим дубом на zweite hinterhof[56], где мы устраивали вечеринки), никаких следов того забавного бардака; я нашел почтовый ящик с фамилией Штефан Мауэрсбергер – но еще я нашел доску объявлений какого-то там жилтоварищества, с объявлениями типа (насколько я могу понять на интуитивном немецком) «Что-то такое было украдено со двора, так что пожалуйста liebe freunden закрывайте ворота на ночь, чтобы всякие подозрительные типы не ошивались внутри. Gruss, Stephan Mauersberger”, потом что-то насчет мусора и уборки и т.д. Я передумал и решил что не пойду к Штефану.

Вместо этого я пошел на маленькую площадь в центре Пр. Берга, купил бутылочку Шультхайсса и выпил ее на скамейке наблюдая за игроками в пинг-понг – последними сквоттерами с Шлиманнштрассе, теперь старыми бородатыми торчками, собравшимися там со своими пивными бутылками и собаками, собачьи стаи носились вокруг как оголтелые.

В результате этого пивного сидения я замерз, зашел в секонд-хэнд “Humana”, надел там свитер и вышел незамеченным.

. . .)

8.11.02 Берлин.

Кажется, я по настоящему заболел. Выйдя из Хуманы, думая: вот сейчас согреюсь, в этом украденном свитере (резкие подергиванья осеннего ветра, листвяные смерчи по мостовой, прозрачный осенний воздух - бледный, серый, угольный Берлин) – через несколько минут я почувствовал ломоту в плечах, попытался, но так и не смог сосредоточить расстроившийся взгляд, и понял, что болен.

Я у Миши с Таней, за окном дождь, такой холодный, ноябрьский, берлинский.

Я давно не оставался один. Ведь нельзя же считать одиночеством напряженное ожидание машины на дороге, или саму дорогу с ее постоянной переменой картинок. Одиночество – это как сейчас, когда медленно и без цели бродишь по городу, давно знакомому, который меняется с поворотами улиц, не торопясь. Мне нравится.

* * *

Жизнь притворялась будничной. У меня были какие-то планы (переводы, домик под Питером). Все равно.

Звонил в Вену, в посольство – человека, «который занимается вашим делом» нет: праздники – долго вспоминал, какие.

* * *

Температура тридцать восемь. Миша - всклокоченный, строящий рожи, смешно трясущий бородой, бегающий по комнате, зачем-то все время меняющий музыку и говорящий-говорящий-говорящий - кажется бесом. Чтобы спрятаться, я выхожу с Таней на лестницу, покурить – и послушать ее тихий, успокаивающий голос. Маленькая белокурая Янка (дочка), еще вчера теребившая меня, опасливо косится и обходит стороной.

Попробовал выйти на улицу – квадратные плиты под ногами очень ненадежны.

* * *

9 ноября 2002 года.
Тема: chory (bolny) medvedik???

uvar' si ĉaj, ale nie ĉierny, radŝej bylinkovy, daj si donho med a nie cukor, a dobre sa zahrej v posteli - myslim na teba, nech sa vyzdravieŝ! a rychlo prid do viedne! vieŝ, že u mna v izbe je teplo, mala sauna a budeŝ fit. . .

(Завари себе чай, но не черный, а лучше травяной, добавь в него мед, а не сахар, и согрейся хорошенько в постели – думаю о тебе, чтоб ты скоро выздоровел - и побыстрей приезжай в Вену! Знаешь ведь, у меня в комнате тепло, как в баньке, и будешь в порядке…)

* * *

10.11.02. Последний день работы, я таскаю ведра с раствором, в перерывах разглядывая следы бывшей жизни, обрывки газет 60-х на стенах квартиры на Западе… Из окон они видели Стену, границу их островного мира (сейчас на нейтральной земле – автостоянка).

Иду домой. Ветер забирается за пазуху – я кутаюсь с особой чувствительностью больного к холоду – еду на U-bahnе и попадаю снова на Восток, с его живыми еще маленькими скверами, серыми старыми домами и бурым камнем церквей. Холодно, но я покупаю стаканчик горячего вина, и сижу на скамейке, неподалеку хриплый немецкий лай - бородатые бомжи с пивом, один тащит за собой спальник, который волочится по земле, из него лезет пух, ему все равно, он что-то говорит мне, улыбаюсь, он повторяет, что-то одинаковое, с пьяной настойчивостью, уходит – коляска, пухлая белокурая мамаша -  листья, уже не золотые как в Вене, а порыжевшие свернувшиеся краями лодочки

Я сижу, забывшись, уплывая в болезнь, в мысли, в прелесть старого Пренцлауэрберга.

Стопом я ехать не могу. Нашел на послезавтра mitfahr Берлин-Мюнхен, и потом еще один, Мюнхен-Вена.

* * *

15 ноября 2002 года.
       Тема: * * *

ahoj misko, kde si? ja som v bratislave, prave som sa vratila z policie, ktora ma vypocuvala kvoli summitu NATO v prahe, maju ma v databaze ako "extremistku".

…

miŝko moj napiŝ mi, ako ti je. ĉo sitiŝ, kde si, kedy sa uvidime. ĉo vyjebana ambasada. kedy a kam ti možem zatelefonovat. ĉo si dnes ranajkoval. kolko lyžiĉiek cukru si davaŝ do ĉaju...[57]

* * *

16.11.02. Вена.

Пока меня не было, Вена стала рождественской. Разгорелись холодные огни в черной пустоте осеннего вечера – это маленькие ярмарки, с подарками, огоньками, развешанными около ратуши на деревьях игрушками, детскими сластями, прилавками с безделушками - толпами одетых в светлое и теплое людей с телевизионными гримасами на лицах. Я невольно подстраиваюсь под ритм налаженной жизни, и иду в толпе; из этой неторопливой степенности меня выдергивает Яна, шагающая юно и упруго, держа меня за руку и улыбаясь неосознанно всему, особенно маленьким плюшевым медвежатам на прилавке, янкина медведемания – я снисходительно улыбаюсь, приятная такая снисходительность.

Я по-прежнему оглушающе болен. Но это тоже приятно - немножко капризничать и позволять себя жалеть, сидеть нахохлившись и замотав нос палестинским платком в парке - или в баре, пить горячее вино и смотреть в блестящие глаза.

Темнеет уже рано. Часы перевели по-зимнему, и Яна смотрит из трамвая в заоконную тьму (пять часов вечера), и говорит, изумленно: “Čo že… Miŝka, ĉo to je!?! To je ABSURDNE!” – и я киваю: да. Лето кончилось. Лето, в котором я что-то задержался.

Мы совсем привыкли друг к другу. Вечерами я встречаю Яну около университета. Иногда мы заходим к Яну (и, в ответ на протянутую руку, протягиваем, хохоча, свои переплетенные пальцы). Бродим по лесам, начинающимся совсем близко от дома. Или уезжаем из Вены погулять у Дуная, и пьем сидя на увядающей траве вино, и собираем ссохшиеся плоды шиповника. Или гуляем в маленьких городках с пухлыми, будто лепленными из воска трубами на крышах. Или едем в предгорья Альп, сосны, мох, можжевельник, скальные пятна среди сосновой зелени - и бежим вприпрыжку назад с горы.

Я счастлив.

* * *

На этом записи мои заканчиваются. Потому что, когда счастлив – не пишешь. Есть еще несколько писем из Мюнхена, где я наконец получил разрешение вернуться домой, несколько строчек, написанных в последние дни, в Вене и Братиславе. И долгие-долгие письма из Москвы и Братиславы осенью и зимой. Но хватит – я написал достаточно, чтобы попытаться все позабыть.

Хотя это невозможно.

* * *

После-послесловие

> В Мюнхене висят полотна 100 jahre и медведи повсюду, нарисованные, в витринах, везде. Еще одно совпадение. Смешное!

no jasne. určite to nie je nahoda (coincidence), to je proste osud (fate, rok) a my dvaja, to je galakticka halucinacia a strašne krasna. UUUžasna![58]

> Если ваша экстремистская организация ищет, что бы такое взорвать в Вене, могу дать хороший совет.

no, ked ma takto bude policia nahanat, za veci, ktore nerobim, tak veru naožaj začnem - obsadim spolu s tebou ruske velvyslanectvo vo viedni a vezmem všetkych za rukojemnikov (hostages).  potom dostaneme vykupne milion euro a za to si kupime krasnu zem niekde na sibiri a budeme žit stastne, až kym sa nam neminu kondomy :-)[59]