Москва, Карелия, Новгородская область, Петербург: Россия

Так что же это все-таки было?

Я решил записать этот кусочек жизни, пока он еще жив и не стал воспоминанием, всплывающим иногда - в поезде, например, когда совсем нечего делать. Похожи такие воспоминания на обрывки кино, и даже удивительно, почему этот чужой и суетливый персонаж – это ты сам. Картинки без объема, плоские фигурки, бормочущие  плавно и медленно, или отрывисто, или с излишней театральной страстностью: короче, воспоминания, образы, обрывки, смерть, полная хана тому, что было настоящей жизнью, в которой было радостно, безумно, отчаянно, или просто скучно.

Я не согласен. Я, жадина-говядина-турецкий-барабан, хочу оставить все это себе, и сделать это можно только разделив воспоминания с другими. А может, просто хочется таким странным образом прожить все еще один раз. Что, конечно, нездорово.

Протяжные вспышки мгновений, отобранных у памяти. И оставшаяся горечь забывающегося счастья, гаснущего отчаяния, глохнущей страсти, трезвеющего ума. Безысходность нормальности. От которой я прячусь сейчас со стробоскопом в руках.

* * *

Москва, годом ранее.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция – Спортивная…»

Вернувшись домой после нескольких лет путешествий, я ожидал новой жизни. А получил покой.

Унаследованная квартира. И я провел это лето пиля, сверля, стуча и обливаясь потом от июльской жары. Москва за окном, несколько деревьев во дворе издевательски подрагивают листьями под перебирающим их иногда ветерком: «Эй, где-то не здесь, где нет машин - там нас много и еще зеленая трава чтобы спать в нашей тени, и уж тому кто знает толк в травяной перине мы пошелестим ласково, оглаживая сны и мысли». Ясное дело, эту красивую неправду я придумал сейчас, но, выходя покурить на балкон, я каждый раз видел деревья, и они казались мне единственно понятными в этом странном неподвижном мире.

Впрочем, скоро нашлась интересная работа.

Как-то осенью, прогуливаясь среди старых московских улиц и глядя на асфальт под ногами, весь в колдобинах, особо заметных после европейской гладкости, я подумал: «А ведь, кажется, я совершенно счастлив!»

Действительно, у меня были дом, и подруга, а любимое дело, которым я занимался раньше для собственного удовольствия, вдруг оказалось кому-то нужным и даже покупаемым. Так что теперь я мог сколько угодно играть словами и составлять их в сочетания, которые оживали иногда волшебной ясностью. Позволяя:

увидеть в понятии «стол» не только ровную поверхность для застолий и выполнения определенных видов работ, но и желтую восково-гладкую древесину покрышки, с бесконечным рисунком продольно вьющихся красноватых прожилок, и размытую тусклой лампою тень чашки (и упругое биение в ушных раковинах ритма регги из соседней комнаты), и ворсистые барханы лежащего мохерового полотенца (и странное искривление карабкающейся к потолку белой отопительной трубы), и преломление света в зеленой прозрачной зажигалке, заложенной между страниц открытой книжки, и питерский двор с нелогичными трубами за окном, и себя самого, прикусившего нижнюю губу в лихорадочном поиске слов.

Так что ж, получается: счастье - это когда все достигнуто, ничего не нужно, и можно остаться там, где ты есть, навсегда?

* * *

Потом началась зима.

По утрам (чаще всего поздним, после ночи за компьютером или кухонной болтовни с гостями), я выходил на кухню, с услужливо развернутым в сторону окна креслом, заваривал крепкий чай и смотрел с высоты 12 этажей на заваленные снегом крыши, на голубей, плотно облепивших теплую отдушину под крышей дома напротив, на толсто укутанные фигурки, пробирающиеся сквозь взбаламученные хлопья метели; или, подняв взгляд выше и вдаль, на купол храма Спасителя, сверкавший золотом в ясную погоду, за которым виднелись белые кремлевские колокольни (к оконному стеклу был прислонен бинокль, для удобства разглядывания).

Еще выше было небо. Редкость для Москвы, где неба почти не видать, но здесь оно занимало половину зрения; расчерченное самолетами и косыми дымами котелен, подпертое слева, на другом берегу Москвы-реки, трубою ТЭЦ; а облачными ночами по нему плясали пятна разноцветных прожекторов каких-то вечеринок в центре города.

Вечерами, в ясную погоду, на стеклянных стенах здания напротив разгорался пожар отраженного заката.

Дни тратились на хлопоты. Например, улаживание наследственных дел, или поиски какой-нибудь штуковины, чтобы повесить ее на стенку. Впрочем, старые московские друзья, которых я знал совсем иными, были заняты примерно тем же. О другом говорить не получалось: оказалось, что все важное для меня не соприкасается с московской жизнью. Говорить о немосковском я перестал. Но начал писать, увлеченно, погрузившись в оживающее в словах, старательное и слегка приукрашенное нежностью подобие жизни.

Иногда я замечал что, в одиночестве, говорю сам с собой по-французски. Чужие звуки в московском воздухе звучали странно и завораживающе.

Так прошли первые месяцы зимы. Потом мне надоело. Мира, ограниченного прямоугольником монитора, собственной головой и оконной рамой московской многоэтажки, явно не хватало.

Иногда, скажем, в середине ночи, я четко понимал, что же на самом деле происходит: я пытаюсь описать радость и полноту прошлой жизни, чтобы позабыть о ее отсутствии в настоящем. Внезапное ограничение чувств: черно-белая пленка вставлена в глаза; в ушах городской гул; тело задыхается под тройным слоем одежды, нос цепенеет от неподвижного воздуха, что там еще? в голове майкрософт.

… Выходить без необходимости на улицу я перестал.

* * *

Ладить с Машей нам было легко как никогда.

Целыми днями она сидела за машинкой, шила и кроила, я же пристраивался в другом углу комнаты с ноутбуком.

Я точно знал, каких тем не надо касаться, чтобы не обнажать душевное несогласие. Например, буддийских.

Просыпался я каждое утро под бормотание мантр. Когда-то это серьезно подавляло меня, все это исступленное повторение непонятных слов, с полузакрытыми глазами, с блаженной улыбкой после, а потом ничего, научился не замечать, только вот какой-то инстинкт выгонял меня из комнаты, и я уходил с чашкой чая в самый дальний угол квартиры, где было не слышно.

Кажется, это называется: «притереться друг к другу».

* * *

Весна того года была неожиданно ранней, чем-то даже похожей на французскую: уже в феврале стаял снег, и, несмотря на общую уверенность что это ненадолго, так и не выпал вновь. Накопившаяся за зиму копоть и грязь сначала осела в бурую кашу под ногами, потом потекла по водостокам, и окончательно исчезла, сметенная дворницкими метлами. Целыми днями сверкало на жестяных крышах солнце. Недоверчивые деревья попробовали раннее тепло за две недели раньше положенного, и у них получилось.

Я начал выбираться на улицу.

Иногда я приходил посидеть на косогоре над Новодевичьим монастырским прудом. Неподалеку высились белые стены монастыря, к которым когда-то я, десятилетний, впервые задрал изумленную голову в вязаной мамой шапочке (из рукавов черной цигейковой шубы свисали красные рукавицы, связанные резинкой для сохранности), и осознал, что такое время. Древние, неровные, вросшие в землю стены, под которыми действительно ходили (касались их, разглядывали) очень странные и непохожие на нас люди.

Я садился на корточки, с бутылкой пива в руках, и пальцы мои лишь стыли немного, а не замерзали до онемения. Отвыкшими глазами я щурился на солнечный свет, разглядывая растопыренную внизу кляксу пруда, чуть тронутые нежной зеленью деревья парка и излучину реки с коричнево-желтыми коптящими заводами на другом берегу. Маленький кусочек огромного мира вне дома, окна и зимы.

* * *

Карелия.

К началу июня мы (Маша, Саня и я) сшили типи [1] , и поехали на Онегу. Происходивший там Рэйнбоу [2] интересовал нас не особо, но очень хотелось на Север…

… Прислонив к сосновому корню рюкзаки, мы смотрим на озеро. Тишина, белые барашки, пустая синева горизонта. Я раздеваюсь. Ветер холодит бледную зимнюю кожу, подсушивая пот на спине и покрасневших от рюкзака плечах.

Неожиданно ледяная вода обжигает ноги, потом неуклюжий, расталкивающий коленями упругую воду, брызгучий разбег, и – сплкрашшш! Жгучее оцепенение, тело в ужасе, ухххх; и рывок на поверхность, запрокинув голову навстречу ринувшемуся в близорукие глаза небу!

И - счастье на теплом песке.

Отдохнув, мы идем на звук голосов. И обнаруживаем трех очень юных девушек и горбоносого, птицей нахохлившегося парнишку, пытающихся вскипятить воду в ржавой консервной банке, вставив в нее еще одну, из под пива. В костре дымят зеленые ветки. В деревянном ящике черной пушистой тряпочкой - обмякший от жары и комаров котенок. Больше никого нет.

Ближе к вечеру поднимается ветер, небо темнеет и мы с Саней второпях ставим типи, в который набиваются остальные.

Ночью, когда все засыпают, я наконец-то остаюсь с огнем, один. Иногда выбегаю под град холодных капель, поправить клапана (ветер с озера, все время крутит и часто задувает прямо в открытую пазуху типухи), обсыхаю у очага, выкуриваю трубку за трубкой. Радостное безмыслие.

А еще, однажды, я выскакиваю наружу и быстро бегу в озеро, ревущее уже здоровенными волнами, сверху хлещет дождь, упругие тянущие волны пытаются сбить с ног, треплет со всех сторон - нырок прямо во вставшую на дыбы ледяную волну, качок отката - и назад к огню. Дремучий, ревущий, лохматый Север.

 Под утро я засыпаю под равномерный рев набегающих волн, и мне кажется что это море. Белое море. Которого я никогда не видел.

* * *

Дождь идет без остановки весь день. А к вечеру утихает. Безветренно. Мы делаем внешний очаг на прибрежном песке, сидим и смотрим.

Небо расчищается и благословляет нас необыкновенной красоты розовым закатом - солнце касается горизонта, потом тонет в водной глади, и сразу же начинает выбираться обратно, подсвечивая небосвод прозрачным утренним светом. Мы сидим несколько часов, в тишине, иногда лишь переговариваясь вполголоса, и не можем оторваться от неба.

Через пару дней приезжают еще люди; потом еще; и к концу недели на берегу стоит уже около десятка типи. Неожиданно появляются несколько старых знакомых, Но все же, по-прежнему, большую часть дня кажется что ты здесь один, да и приезжающие скоро попадают в тот же ритм неспешной жизни, убаюканные Онегой; и так легко здесь встать и отойти от костра (где только что был хохот, веселье; вдруг умолкшее, слившись с протяжной тишиной) пойти вдоль берега и оказаться в безлюдье.

Тишина, простор и шорох волн. Мы бродим по песку, садимся на кстати выброшенный на берег березовый ствол (прямо напротив типи, удобная завалинка), и смотрим на озеро.

Иногда мы ходим гулять на мыс, и там я впервые вижу Онегу именно такой, какой она мечталась - свирепые нагромождения камней, мхи, кривые сосны, клонящиеся к воде, причудливые узоры лишайника на камнях, хлещущие по береговым валунам волны и долгий простор, закругляющийся на другую сторону Земли, как в море.

Здесь я, равнинный житель, впервые научился ходить по камням, что сподручней (сподножней) всего бегом, перескакивая с камня на камень - через какое-то время привыкаешь к этому ритму, начинаешь танцевать, и совсем перестаешь думать, куда ставить ногу.

Все это было совсем непохоже на Рэйнбоу девяностых: вместо лихорадочного возбуждения, праздника - размеренная жизнь маленькой деревушки; ровно горящие закаты гаснут и вновь разгораются золотыми рассветами; непрерывный шорох волн по песку; нагоняемые ветрами хлещущие шторма; зеркальная гладь ясных дней; протяжный покой; постоянное чувство Онеги, вот она, рядом, наяву и во снах бормочет, баюкает метрономом волн, иногда перебиваемым потрескиванием гаснущего костра; просыпаешься среди ночи и видишь рдеющее в полутьме чудо, алые пещеры раскаленной багровой преисподней, расцветающие сполохи синеватых огоньков, хлопаешь глазами ошалело, пытаясь понять, что это, зыбкий свет северной полуночи падает в распахнутое отверстие дымохода и извивается струйками дыма…

Я был опять совершенно счастлив.

* * *

Странно, почему безразличная природа, в которой нет ни добра ни зла, которой явно на тебя совершенно наплевать, может так волновать и радовать, а созданное человеком чаще всего уродливо. Но почему-то у меня было ощущение, что Онеге все же нужен зритель и слушатель, что есть странная связь между ее великолепием и взглядом наблюдателя, и что все эти чудеса небесные и водные прихорашиваются для кого-то.

Хотя, конечно, разумнее предположить, что нет, все это просто красивая выдумка и эгоизм человека, всегда норовящего поместить себя в центр мира. Но какая на хрен разумность, когда на небе мучительно прекрасный закат, вокруг тишина, а в душе покой?!?

* * *

Через неделю Маше нужно было уезжать во Францию, в буддийский монастырь, куда приехал ее учитель тибетской живописи.

Я пошел проводить ее до шоссе, в двух километрах лесной дороги от нашей Янь-губы. По дороге Маша говорила о каких-то своих странных предчувствиях, из-за которых уезжать ей совсем не хотелось. Я пытался отшучиваться, но мне и самому мерещилось что-то странное: казалось, вот идем мы сейчас среди этих сосен, нереальные человечки в нереально гулком лесу, отмахиваясь бесплотными ветками от призрачных комаров, а на самом деле мы уже далеко друг от друга, и что-то странное произошло уже, да только вот что – понять никак невозможно.

На развилке нам пришлось простоять несколько часов, день был воскресный и машин почти не было. В конце концов я решил пойти пешком (до ближайшей деревни, в магазин), и пошел в сторону Петрозаводска, оглядываясь иногда на мельчающую фигурку. Минут через сорок мимо проехал забитый черный ПАЗик, и мы слабо махнули друг другу на прощанье.

* * *

В выходные наше уединение закончилось. Янь-губа задымилась несколькими кострами, и в таком пустом и прозрачном ранее воздухе зазвенело, гулко, человеческое: покашливанье лодочных моторов, обрывки радио, рев вгрызающихся в стволы бензопил, деловитый мат, женский визг, и пьяный галдеж вечером.

В общем-то, рыбаки никому не мешали, хотя им явно были в диковинку типи и живущие в них чудики; лишь разок подошли спросить чё да как; но медленное волшебство Онеги куда-то пропало (или затаилось).

Хуже было, когда на второй день выходных три джипа с катерами на прицепах размели колесами песок неподалеку от моего типи, выстроились полукругом, как в ковбойском фильме, и из них вылезло несколько плотных мужчин, разгружать дорогую рыболовную снарягу. Поздоровавшись, они перестали нас замечать; мы, в общем-то, тоже, насколько это было возможно.

Следующим утром мы проснулись от программы новостей, из подключенного к аккумулятору телевизора, и узнали много совершенно лишнего.

Ошалевший, я вылезаю наружу и ставлю треногу на наш выложенный камнями в песке очаг, вскипятить воду для чая. И смотрю, как соседи сталкивают с прицепа катер. Катер вязнет в песке прибрежного мелководья, дружными резкими толчками они пропихивают его дальше, останавливаются перекурить. Потом один из них достает со дна катера мелкашку и долго целится во вьющихся над озером чаек.

Сухой (вовсе не бабах! а скорее похожий на чпок бутылочной пробки) хлопок выстрела, мимо.

"Да они смеются над тобой, Серега! Хуярь точней!"

Следующий выстрел, и чайка шлепается в волны, дергает несколько раз крыльями и остается качаться на волнах, растопырив мертвые перья кверху, нахохлившимся комочком бывшей жизни.

Я смотрю на это белое пятно. Я должен подойти к ним и остановить это. Но остаюсь у своего костра, в жалком отупении страха и стыда.

* * *

На следующий день я уехал.

Конечно, я знал, что выходные закончатся и рыбаки разъедутся по домам, но убийство чайки разрушило иллюзию онежской свободы и покоя. Теперь я точно знал, что после пяти дней ветра и волн здесь опять появятся городские люди, со своими радио, телевизором и бухлом. Считать дни не хотелось.

К тому же, теперь каждая пролетавшая чайка напоминала о моем позоре.

Я договорился с соседями-москвичами, что они отвезут мой типи на машине в Новгородскую область, где через две недели должен был начаться еще один, общероссийский Рэйнбоу, собрал потощавший рюкзак и вышел на поворот дороги, ловить машину до Петрозаводска.

* * *

В Петрозаводске я попал на День Города.

Толпа людей на главной улице, превращенной на время праздника в пешеходку, и спускающейся, обрастая в конце парковыми деревьями, прямо к Озеру. На сколоченной на месте былых первомайских трибун деревянной сцене играет панковская команда. Стайка раздолбайски одетого молодняка возле университетского скверика. Очкастый панк втирает оторопевшей тетке что-то умственное. Студенты, молодые пары, крепкие низкорослые мужички, много ходящих попарно девушек. Даже обязательные пьяницы топчутся по углам со своими бутылками вполне мирно.

И, смешное: дородная пара, он - в плечистой кожаной куртке, она - в длинном и блестящем (на лице – яркий мазок помады), степенно прогуливаются под руку, но - с розовыми клоунскими носами на неулыбчивых лицах и дурацкими пристяжными антеннами на головах.

Поезд «Петрозаводск-Петербург», набитый пьяными по случаю праздника, но незлыми пассажирами.

Несколько дней в Питере (чистилище) и раскаленная преисподняя летней Москвы.

Где целую неделю я делал дела: куда-то ходил, что-то покупал, пытался сдать на лето квартиру, тратя по крохам онежский душевный покой – а потом сел на поезд до станции Боровенки, между Петербургом и Москвой.

* * *

Новгородская область.

Пройдя от станции часа три, я выхожу к озеру, которое совсем непохоже на Онегу. Прибрежные заросли осоки. Мутные заводи с покачивающимися пятнами прореженного древесными ветками света.

По онежской привычке напрягшись, я делаю шаг - в нежнейшую и теплейшую воду озера Льняного. И плыву в обволакивающей ласке, чувствуя, как вода смягчает и лечит измученные дорогой подошвы …

… Большая поляна среди лесных холмов, отделенная от озера узкой полоской березняка. Везде типи и палатки, в центре шест с радужным флагом, много людей. Так много, что я потерянно брожу, кинув рюкзак под кустом, и пытаюсь найти кого-нибудь знакомого, чтобы спросить, где мой типи.

Оранжевый вечерний свет.

* * *

Отодвинув рукой ткань входа, я слепну после яркого солнца.

Крупные камни очага, в котором тлеют угли; рядом сложенная тренога и закопченный дочерна чайник; аккуратно расставленные хозяйственные приспособы; спички, табак, свечи и чай – в желобе из сухой сосновой коры, напротив кровати, чтобы легко было нащупать в темноте; по шестам висят пучки трав и мешочки с припасами (подальше от муравьев). Поленница у входа. Резкий запах дыма и крепко прокопченной ткани: полога, одеял и спальников. Смуглые от копоти лица улыбаются мне навстречу.

* * *

«А место-то само тебе как?»

«Пока не врубился еще. Жаль, сосен нет, как на Севере, сосны – душевней»

«А мы тут вобщеее… когда приехали неделю назад, еще почти не было никого, ходили дня два прибитые такие: «Что такое? Где Онега?» Листвяк этот..»

«Зато озеро-то какое незлое. Я тут искупался по дороге…»

«А мне не нравится. Как в ванной»

«А с дровами как?»

Ну, о чем еще говорить в лесу.

* * *

Разные лица. В основном очень юные, улыбающиеся. Немного лихорадочное оживление.

Разные люди, лица, глаза – я хожу и ищу отметины свободы. Которую выдают легкость движений и небоязнь упасть на траву, раскинув руки и хохоча.

* * *

… слишком много людей, музыки и слов.

Когда это надоедало, я спускался к озеру. Возле лагеря на берегу было полно купающихся; часто неподалеку покачивалась лодка рыбака из ближайшей деревни, закинувшего свой поплавок чтобы подивиться исподтишка на голых девушек. Но дальше по береговой дуге, в нескольких минутах ходу, начиналась тишь – мирное озеро со стелющимся вечерним дымком, а на другой стороне зеленые холмы и заброшенный хуторской домик.

Было у меня и свое местечко: протока чистой незаросшей воды, ущельем прорубившая заросли озерной осоки, с подходящей полянкой. Там я с разбегу плюхался в воду; а однажды, вынырнув далеко от берега, застыл неподвижно: сверкающая золотая дорожка садящегося солнца протянулась по озеру прямо к моим глазам. Двумя короткими гребками я разворачиваюсь и плыву по этой дорожке на солнце, восторженно.

Золотое языческое сияние.

* * *

Ага, ну вот сейчас будет Яна. Привет. Странно все же встречаться так - в безумии двойного времени…

У костра сидит Костя Жук и наигрывает на гитаре что-то очень смешное, тонкое и нежное. Ему подпевает словачка Даша – сморщив лоб в напряжении полузнакомого языка, а около сидит одетая во все очень цветное рыжеволосая девушка с дредами и неумело подыгрывает на белой пластмассовой флейте, сдвинув вместе колени и внимательно наклонясь к музыке. У нее крупные, правильные черты лица, не очень выразительного, но совершенно меняющегося при улыбке. Яна.

Песенка кончается и Даша с Яной начинают о чем-то разговаривать. Я вслушиваюсь в голоса: мелодичный, медленный, тихий, но позвякивающий тайными колокольцами (Даша); и бархатисто-низкий, плывущий, доверчивый голос - избыток радости, плещущей наружу короткими смешками (Яна)…

“Dasha, can I ask you where is that multi-colored stuff, one that was hanging from this pole? [3] ”, грозно спрашивает Дашу Ян, хозяин стоянки. Я смотрю на подпирающий навес шест. Похоже, речь идет о какой-то плетеной из ниток безделушке.

“I burned it in the fire”

“Can I ask you why!?!”

“I can’t explain it. You will not understand [4] ”

Вот это да. Волшебство. Злые энергии, заключенные в висевшей тут побрякушке. Даша: платок, повязанный на короткие волосы, и, из-под него, быстрый взгляд по сторонам. Какая-то странность в темных глазах… Смесь упрямства и подозрительности.

Ян недовольно поджимает губы, явно сдерживаясь, хватается за топор и срывает раздражение на сосновом полене.

Чтобы снять напряжение, я спрашиваю о чем-то Яну и мы начинаем разговаривать (Даша сидит в стороне и сумрачно обдумывает магическое). Яна только что приехала из Москвы, и я рассказываю ей сказки про храм Спасителя и наши школьные уроки физкультуры в том самом бассейне.

Жук опять берется за гитару.

С центральной поляны начинают созывать на еду, перед которой встают в круг и поют «ОМ» так долго, пока он не утихнет сам собой. Все идут вниз, остаются Жук, Даша и Яна, потому что им веселей тут - и я, потому что мне хорошо около них и никуда не хочется. Жук (широкоскулое лицо, обросшее клочковатой бороденкой и светлыми свалявшимися волосами) улыбается и нежнейшими щипками перебирает струны; уморительно монгольский и хитрый.

Потом тема меняется, теперь это старое англоязычное: “Just tell me you love me!” - и Яна наклоняется к нему, с озорными глазами: “I love you!” (обхватив колени в цветастой юбке; раскрасневшееся смеющееся лицо). Жук клонится навстречу преувеличенным голубком.

А я прячу глаза, притворяясь, что занят разведением огня под чайником. Комком в горле засевшая немота.

Снизу доносится гудение голосов. И Даша предлагает: “We are late anyway, let’s sing “om” here! [5] ”

И мы встаем в круг, вчетвером, обнявшись за плечи и прижавшись лбами (я с улыбкой и смешком) и, глубоко вдохнув, начинаем петь. Глаза сами собой закрываются, голоса неуверенно ищут друг друга; потом, найдя, сливаются в общем гудении. Тянущий в общие четырехголовые небеса звук. Лбы прижаты друг к другу, время неважно, потому что в этом оцепенении хорошо; вдруг звук мощнеет, становится почти ревом и звенит торжествующе… Начинает тихнуть, и медленно смолкает. Мы открываем глаза и улыбаемся друг другу. Мне больше не смешно.

«Эй, это вы тут орали?», женский голос с соседней стоянки. «Вы че, охуели, у нас дети спят!»

«Извините»

Мы спускаемся сквозь марево густеющего тумана, среди высокой травы. Подошвы скользят по мокрой грязи вниз, выдергивая косогор из под ног. И теряем друг друга на поляне, среди движущихся в тумане человеческих теней.

* * *

На следующий день мы договорились пойти на дальние болота, если не будет дождя. Дождь начинает капать уже с самого утра.

Я сижу в типи Яна, забитом, из-за непогоды, людьми. Сам Ян снаружи под навесом, у него болит голова, но он не хочет выгонять гостей.

Утром я встретил своего старого друга Володю Волоса, которого не видел несколько лет. Мы сидим и разговариваем: как бывает при встрече давно знакомых людей, мгновенно совмещаясь с собственным многолетней давности призраком. В котором легко и удобно вначале, но вскоре становится тесно и не по себе из-за притворства. По типи барабанит дождь.

Даша где-то бродит. Яна сидит напротив и греет, вытянув к огню, босые ноги. Потом, устав от попыток понимать русский, достает блокнот, склоняет страницу к свету костра и пишет.

 «Пошли может ко мне, пусть Ян отдохнет?», предлагаю я, но вначале мы, выйдя из типи, долго сидим у костра под навесом. Я рассказываю про Боснию, и думаю - с чего это я так разговорился, может – из-за внимательной девочки напротив?

Долгий путь в темноте по влажной от дождя траве, в дальнюю тихую лощину, где на самой кромке леса спрятана моя типуха, позаброшенная сегодня с самого утра. Внутри темно.

“You want some candles? [6] ”

Яна дает мне прихваченные с собой свечи. Я капаю воском на очажный камень, ставлю их, и развожу огонь. Тьма, первые блики на лицах, дымная полутьма, яркий пляшущий свет.

Нам становится очень уютно и тихо – шумная поляна далеко, трещит огонь, стучит дождь, и мы начинаем говорить и смеяться вполголоса. И очень скоро остаемся вдвоем, Яна и я, потому что остальным надоедает наш английский, или по другим причинам, не знаю, но они уходят, один за другим; и я едва это замечаю, потому что всего в метре от меня блестят живые, улыбающиеся глаза, и слова льются из меня без остановки, и теперь, кажется, я догадываюсь, как называется эта странная лихорадка.

Я почти не помню твоих слов, только подробности собственных рассказов. Зато хорошо помню твою улыбку, и чуть наклоненную голову, и твою близость, заставлявшую мое сердце биться чаще, и большие внимательные глаза, и то, как под взглядом этих глаз было хорошо и уютно, и я опять начинал болтать, топорщить петушиные перышки, спеша рассказать что-нибудь позанимательней, предлагая самую красивую и выгодную версию себя, конечно же; я помню все это, а что говорила ты? Наверное, в этом вся моя самовлюбленность: я помню лишь свои слова. Но я помню и тебя, вне слов, и это гораздо важнее; помню твой короткий прерывистый смех, повернутое ко мне доверчивое лицо; мы сидим, заключенные в странном треугольнике (намек на будущие невзгоды) – ты, я и огонь (начавшие оплывать от жара костра свечки потушены и убраны с камня), и синеватая мгла прокрадывается туда, где пламенные язычки дают слабину; я прошу передать полешко из сложенной в входа поленницы, ты наклоняешься низко (напряженный изгиб спины) и темно-медные в свете огня волосы падают на твое лицо…

Дождь слабеет. Ветер иногда встряхивает древесную листву, обрушивая на наши головы тараторящие пробежки капель. С одного из шестов немного капает, и я подставляю миску, превращая звук в жестяной.

 Мое тихое наваждение продолжается.

Трещат поленья, медленно тихнет дождь, и мы тоже говорим все тише и медленней. Странные паузы возникают между слов и мне чудится что моя призрачная рука отделяется от руки реальной, лежащей сейчас на колене, с расслабленно свисающей кистью, и тянется к ее лицу, касается пальцами щеки, потом медленно движется далее, к неровной поверхности волос, поддевая их медную тяжесть… Нет, я слишком неуверен в себе, и раздосадован; но картинка эта начинает сковывать мысли. Мы молчим, и нерешительность моя растет, я вспоминаю, что завтра она уезжает, и мне жаль волшебства этого вечера, которое может быть легко разрушено удивленным взглядом, позволь я руке догнать свою призрачную двойницу…

… наверное, когда-нибудь потом я вспомню: «Интересно, померещилось мне то зовущее мерцание в глазах, или оно все же - было?».

Мы сидим в тишине, иногда прерывая ее короткими фразами. Я вздыхаю, и говорю:

“So – what should we do? [7] ”

“Maybe, walk to the main fire, to see what is up there? [8] ”

“Yeah”, киваю я. “Let’s do it [9] ”

* * *

Середина ночи, или ближе к утру: небо на востоке уже смазано рассветом. Ночная туманная завеса, окутывавшая звуки поляны, превращая их в потустороннее бормотание, уже разошлась, и над головой звездное небо. Гул голосов и музыка доносятся теперь четко и ясно.

Мы прошлись уже по нескольким местам, где происходит все, что полагается на Радуге (барабаны, музыка, полоумная болтовня), задержавшись дольше всего под индийским покрывалом с санскритской закорючкой «ОМ», где этой ночью огненное представление – десяток танцующих под барабаны людей, глотателей огня, вращающих горящие светильники на цепочках, жонглирующих факелами, некоторые из них движутся по-настоящему красиво.

Когда все заканчивается, мы отходим в сторону, на место, которое я приметил пару дней назад: маленькое поле на краю поляны, с несколькими распаханными грядками, засеянными картошкой. Сперва я удивился, обнаружив его посреди леса, но потом, увидев сколоченный на дереве помост, понял, что это ловушка для кабанов, а на помосте – охотничья засада. На этот помост мы и забираемся.

Протянув мне ладонь с горстью собранных зернышек пшеницы (я беру осторожно щепотку), Яна начинает рассказывать про местные лечебные травы, спрашивать их русские названия, и я со смущением понимаю, что знает она о них больше чем родившийся здесь я...

Воспоминания похожи на кино и сон одновременно. Кино, потому что вмешаться невозможно; и сон, потому что все обрывочно и туманно. Глючно. Похоже, что это кино для меня немое. Незамеченным шпионом затаясь в собственной шестимесячной давности голове, я вижу свои колени в черных кожаных штанах; глаза поднимаются вверх: Яна, шевелящиеся губы, звука нет; напрягшись, я могу вызволить из немоты умирающий барабанный перестук, далекие вскрики пьяных панков, цыканье неизвестной мне ранней птицы, сонный шелест предрассветного леса; да, но не слова.

Нет, я помню, примерно, о чем мы говорили – путешествия, всякие смешные случаи в пути, о травах вот; потом про учебу, венский университет; и почему-то Америка - а, помню, экологические лагеря: “I was working in environmental organizations, since 14 [10] ”; про здешние места; про кабанов…

Но слова не важны, и потому губы шевелятся в моей сонной памяти беззвучно. А важно вот что:

серое молоко рассвета над кабаньим полем. Мы сидим, две неподвижные фигуры на деревянной платформе из сосновых жердей, лицом к восходящему свету и иногда смотрим друг другу в глаза. Мне кажется, что я чувствую ее тепло через разделяющие нас сантиметры, и даже повожу слегка плечом, проверить. Мне кажется – мы сейчас очень близки.

* * *

Мы стоим на поляне, где вокруг центрального шеста собралось непривычно много для такого раннего часа народу. 6 утра. Яркое утреннее солнце и легкая туманная дымка. Груды рюкзаков. Все ждут грузовик, который должен отвезти уезжающих до станции. Мы: Даша, Яна, Жук, Ян и я. В голове моей после бессонной ночи плавно и безмысленно, и в разговоре я не участвую.

Я думаю: вот еще одна развилочка жизни, так уже бывало - чувствуешь возможность важной перемены, но почему-то ее упускаешь, из-за трусости или по привычке; только и остается, что протечь воображением по несбывшемуся пути, со сожалением…

“OK, I go to sleep, finally, no more energy [11] ”, говорю я Яне.

“Thank you for the beautiful evening, Misha!”, улыбается она в ответ. “Hope to meet you again, somewhere… Will you go to the European, to Italy? [12] ”

“I am thinking about it. So – maybe. And you are coming back to Slovakia? [13] ”

“First I wanna stay a couple of days in Petersburg, at Yann`s place, to see the town. Then - Latvia, or Kaliningrad, we will hitchhike home with Dasha… [14] ”

“So – have a nice Piter! ”

“Take care – was nice to meet you [15] ”

Она крепко обнимает меня на прощанье, я спускаюсь вниз к типи, забираюсь под одеяло и проваливаюсь в несколько часов сна.

Будит меня пришедший на утренний чай Волос. Пока я пытаюсь придти в себя, он говорит, что тоже уезжает вечером с Димой Григорьевым, сорокалетним питерским поэтом, приехавшим на несколько дней на Радугу: у того машина и он может отвезти прямо до Питера.

“Ну и видок у тебя», замечает он наконец.

«Че-то не выспался. Да и вообще крыши никакой нету – прикинь, я тут по быстрому успел влюбиться, за один день, а она сегодня уехала, блин», сообщаю я ему вдруг, зачем-то.

«В кого это?»

«А словачку, Яну – помнишь?»

«То-то я смотрю, чего это ты по-английски весь вечер заливаешься», смеется он.

Я снимаю треногу с огня и завариваю крепкий утренний чай. Приходят соседи, с кружками наготове. Я смотрю на них, улыбаясь. Начало мирного дня. Сегодня мы пойдем с Волосом разведать тропу вдоль озера, на болота. Кажется, я в порядке.

* * *

И начался этот новый, нормальный день. Вода Льняного озера ласкает нас шелком и льном. Болота обширны и прекрасны. Язык и пальцы темнеют от черники.

Иногда мы присаживаемся на какую-нибудь кочку, покурить и поболтать. Запрокинув голову, я жмурюсь на солнце и подставляю лицо гладящему теплу. Потом на секунду открываю глаза навстречу слепящему взрыву, и сразу отвожу их – охлаждая хвойной зеленью и желтизной болотного мха. Красное пятнышко солнечного отпечатка следует за взглядом.

Вечером я прощаюсь с Волосом, обхожу пустеющую поляну и, по пути домой, захожу к соседям, где шумно, а на клапанах типи – отблески огня.

Войдя, втискиваюсь у входа и беру переданный косяк и кружку чая. Вокруг костра полулежащие и сидящие фигуры. Слова звенят в копошащейся конопляной тишине, перелетают через костер и отскакивают от кого-то напротив, обрастая новым голосом, рифмой, или смешно перевернутые (после каждого скачка журчат фонтанчики смеха). Мне кажется, что это один голос, безличный, только тоном то ниже, то выше, и прикидывающийся то мужским, то женским. И вдруг полное молчание, когда слышно огонь и удивленная тишина сгущается до физической плотности. Потом опять звенящий голос, и новое направление словесного пинг-понга.

Я сижу улыбаясь и иногда перекидываю закатившееся ко мне словцо обратно. Когда-то это было и моей игрой.

Потом, когда словесный восторг утихает, я узнаю, что завтра они уезжают в Москву, на машине.

«А типуху мою вам не в напряг будет прихватить?»

«Да не, нормально. А ты как, остаешься?»

«Да вот, думаю, что к чему…»

Придумав, что к чему, через день я собираюсь и уезжаю в Питер.

Последняя ночь: я лежу во внезапно обнажившемся кругу желтой вытоптанной травы, на месте снятого типи, в пустом конусе шестов (в который я, по привычке, захожу через бывший вход). В промежутках между шестами, там, где раньше были стены - звезды. Не свихнулся только огонь в очаге – он-то на своем месте.

* * *

Санкт-Петербург.

Шесть часов жары в тамбурах забитых электричек. Деревенские разговоры женщин с покрасневшими от солнца плечами в вырезах сарафанов и терпеливое молчание потеющих под лишней одеждой мужчин. В маленьком окошке с выбитым стеклом - покореженный асфальт платформ, поля, леса, дачные скворечники и, ближе к Питеру, нелепый размах серо-бетонных заводов.

Мы (я, Антон, с которым мы познакомились на Онеге, и несколько невразумительных попутчиков) сидим на рюкзаках, пытаясь иногда дремать, скрючившись и уронив головы на колени.

В Питере из электрички вываливается галдящая толпа дачников с цветами и авоськами, и мы проходим вместе с ними сквозь заслоны таксистов, ментов и киосков. Крепкая смесь городских запахов ударяет по отвыкшему обонянию. Вырвавшись из вокзальной толкотни, мы выходим на Невский: здесь у Антона комната в коммуналке.

Поздно, и народу на Невском мало: одни гуляющие. После двух недель солнца и огня электрический свет слишком резок, и мы спешим домой.

У Антона бедно и пусто: стол, кровать, шкаф и несколько перевернутых пластмассовых ведер вместо стульев. За открытой из-за жары балконной дверью рычит Невский.

Получасовое чаепитие (на коммунальной кухне пять газовых плит, все подписаны), и я спрашиваю: «Антоха, а позвонить от тебя можно, соседи - ничего?»

«Там, в коридоре»

И я набираю на громоздком черном (из детства) аппарате номер мобильника Яна.

“Привет, Ян. Как у тебя с местом, можно к тебе на несколько дней?», тороплюсь я, чтобы сберечь дорогие минуты.

«Можно, у меня сейчас только Оля и Яна. Сейчас мы идем в гости, будем дома около двенадцати»

«Понял, спасибо, подойду»

Я возвращаюсь в комнату, улыбаясь своим разбредающимся мыслям, и где-то через час, оставив у Антона все лесное (пилу, котелки, посуду), забираю легкий рюкзак и выхожу на улицу.

Долгое ожидание на ступеньках подъезда…

Наконец вдалеке появляются три фигуры. Долговязый Ян, смешное сочетание потрепанной одежды и деловитой подпрыгивающей походки, рядом с ним невысокая девушка в красном, за ней - Яна.

“Привет, Миша! Надеюсь, ты не очень долго ждал?»

«Да ничего, посидел-покурил»

“Вы ведь знакомы с Олей? Встречались на Радуге, кажется?», и я вспоминаю: да, действительно, однажды они вместе заходили ко мне. Кажется, это новая янова девушка. Тихая Оля. Тонкие линии лица, красновато-рыжие крашеные волосы, смущенный взгляд.

Яна стоит чуть позади, спиною к тусклому желтому фонарю, отчего в кончиках волос запутывается золотистый свет, а лицо остается в тени. Поэтому улыбка дорисовывается воображением, по округлившимся очертаниям щек. Голова чуть поворачивается к свету, и улыбка оказывается на месте.

“So here you are, in Petersburg?”

“Kind of”

“And where is your tipi?”, глядя на мой скромный рюкзак.

“I asked friends to bring it to Moscow, by car. Felt like coming here”

“Good decision [16] ”, говорит она. Я смотрю на нее, боясь поверить, что понял правильно.

* * *

Мы сидим в большой светлой комнате, разделенной на два уровня самодельным деревянным мезонином. На сводах купольного потолка шрамы от разрушенных перегородок.

Кажется, все устали после прогулки и вина в гостях. Яна лежит на кровати, записывая что-то в блокнот, Оля молчит, а мы с Яном рассказываем друг другу, кто как доехал, как там на Радуге и какая погода стояла последние дни.

И меня начинает злить, что все складывается так по-дурацки, к тому же мне как-то не по себе, от усталости, города, неживого воздуха комнаты, тусклого света ламп, просто потому, что я хочу чтобы сейчас все было по-другому но не знаю как. И, хихикая, начинаю нести чепуху:

“Культурный шок, чуваки, лечится кока-колой! Точно, кока-кола и биг-мак, вот что меня сейчас спасет, эй, Вавилон – это офигительно!!!”

И так довольно долго.

Ян с Олей улыбаются, кажется, уже с недоумением.

Яна смотрит на меня с веселым любопытством, отложив блокнот и пытаясь понять, из-за чего внезапное оживление.

“Hey, Jana, don’t you even try to understand that, it is pure 100 percent hardcore bullshit! You better invent the bullshit of your own and fill it with anything you want! [17] ”

‘Wow, I should write it down! [18] ”, говорит она, смеясь и вновь открывая блокнот.

“Hey, what are you doing?!? Don’t write down this bullshit! [19] ”, но поздно, она уже выводит: “don’t write down this bullshit [20] ”…

. . .

«Пойду-ка я покурю, что ли… Jana, wanna smoke a cigarette? [21] »

Мы выходим на лестницу и спускаемся пролетом ниже. К облезлому широкому подоконнику, где уже подстелены для сидения газеты и стоит под пепельницу консервная банка. За окном с металлическим ограждением – ржавеющие крыши желтых питерских домов, беспорядочный разнобой окон, в конце двора глухая стена, расписанная граффити, рядом – маленькая котельная, но с высоченной черной трубой. Мгновенно, нежно узнаваемая картинка. Нежностью по ошибке родившегося в Москве петербуржца …

Такой как раз нужной ширины подоконник, чтобы забраться на него с ногами, вдвоем. Тихо.

“Ну, и как тебе Питер, Яна?» спрашиваю я после минутной, вдруг, заминки.

«Ян показывал нам город. Он ведь работал раньше гидом. Ммм, just nice…”

«Я люблю Питер, очень. Особенно летом хорошо, и ночью. Зимой… по-другому… сумерки… Хочешь, пойдем погуляем - завтра, например? Покажу тебе свой Питер».

 «Давай».

Короткое молчание, в полутьме тлеют огоньки двух сигарет. Прохладный ветерок со двора овевает наши спины, расчерченные холодом железных прутьев.

«А вчера было странно», говорит Яна. «Мы приехали с Радуги в Питер, но вылезли в… Колпино?»

«Да»

«И Ян повел нас в гости, а там - компьютерные японские мультики. Представляешь, сразу после леса - японские страшилища? Культурный шок. Вроде твоей кока-колы».

«У меня и без японских монстриков крыша едет...»

«Да, вид у тебя немного безумный», улыбается она.

«Странно все как-то. Особенно запахи и огни. Очень сильно чувствуются», я смотрю в темный прохладный двор. «Но сейчас хорошо».

Мы закуриваем по сигарете, сидим, и говорим о том – о сем.

Уже очень поздно.

* * *

Утром приезжает Дима Григорьев и зовет ехать на залив, в Кронштадт.

Я сижу, с ногами в кресле и чашкой чая в руках, в утреннем неразговорчивом настроении.

Комната залита утренним ярким светом, окна раскрыты нараспашку и снаружи доносятся: обрывки фраз старушек на скамеечке, разборки склочных птиц, громыхание жести с соседней крыши и протяжный матерок обновляющих кровлю рабочих: летняя плотность звуков. Я прислушиваюсь к ним, и они затягивают меня, вытесняя происходящее в комнате.

Ехать такой толпой не хочется. Я хочу остаться с Яной вдвоем и думаю про вечер.

«А то смотри, Мишка, поехали, сейчас на заливе классно. По такой жаре самое оно». Дима.

Дима Григорьев, которому за сорок, и борода его уже поседела. Но доверчивости и доброты в нем больше, чем у многих тех, кому вроде бы по возрасту полагается быть пооткрытей. Я помню его в смешной момент его жизни: когда, разошедшись с женой, он населил свою квартиру малолетними тусовщиками, которые радостно там прижились и даже посмеивались слегка над простодушным хозяином, что было неприятно. Кажется, это было связано с безнадежной любовью к девочке на много лет младше (хотя, конечно, мне ли об этом говорить, замершему в смятении перед по-детски незавершенным лицом). Сейчас эта история давно позади: у него жена, и дети, и, кажется, он счастлив; но для него по-прежнему совершенно нормально приехать вот так и увезти целую толпу людей, совсем далеких от его нынешней жизни, куда-нибудь, на залив, например; и там рассказывать истории о своих сумасшедших путешествиях (скажем, автостопом в Китай, через Среднюю Азию), вперемежку с рассказами о неизвестных никому его литературных приятелях. Кстати: Дима писатель, автор нескольких книг и довольно неплохих и искренних стихов. Вот и сейчас, он смотрит на меня, и зовет ехать с ним, и рад мне, не подозревая о всей моей сумятице. Это ведь редко, когда кто-то тебе рад просто так.

«Да нет, Димка», мягко говорю я. «Я бы сейчас лучше побыл один, чего-то я необщительный сегодня. Кока-колы бы вот, опять же»

И улавливаю внимательный вопросительный взгляд Яны.

* * *

Я выхожу из дома и иду среди коричневых, желтых и серых домов, по теневой стороне улицы – слепая солнечная пышет жаром. Но даже в тени жарко, подошвы липнут к асфальту, и двигаться быстро не получается, ни у меня, ни у замедленных прохожих, вытирающих лбы белыми платками.

День впереди суматошный. Утром я получил e-mail из Франции, в котором Маша написала, что Клер сделала мне приглашение и оно передано уже в Питер (а еще что она ждет меня и скучает… смутный укол совести). Так что впереди беготня: консульство, страховка и прочее…

Но сначала я решаю посидеть где-нибудь, спокойно. И дохожу до любимого места: травяного берега Мойки, выбравшейся здесь, между Марсовым полем и Михайловским садом, из гранитного стеснения. Пиво, сигарета и покой на травке, в тени дерева; взгляд застывает на солнечных зайчиках, пляшущих по водной зелени… Вода канала покачивается, теребя полузатонувшие бутылки и плавучий мусор, и тонким быстрым язычком облизывает каменную окаемку. Иногда мимо проплывают гремящие музыкой и мегафонными голосами катера; лодки поменьше тихо стрекочут моторами, катая романтические парочки. Напротив через канал зеленое полотно Михайловского сада, со светлыми мазками человеческих фигурок и старым царским павильоном.

Откинувшись головой на подложенную котомку, смотря на солнце сквозь решето древесной кроны, я шепчу себе: «Петербург… лето…»,  и открываю вдруг смешную связь слов со скользящими извивами и толчками языка. Мне нравится, поэтому я добавляю: «Двад-цать де-вя-то-е и-ю-ля»

* * *

«In Croatia, there was an English girl in our group, and she was tired of our “fuckings” all the time: “Damned foreigners! Why do they like to use “fucking” that often?!? What about something more nice than that, for example: charming???” We agreed immediately, it was just great: “charm you!”, “charming bad whether”, “charming asshole”…” [22]

“Mothercharmer!”,

“Charm off!”,

“Charm on! [23] ”, смеется Яна.

Мы сидим на том же подоконнике, выкуривая уже по третьей сигарете. В квартиру идти не хочется – у Яна толпа молчащих вокруг стола гостей, и здесь веселей.

“So – did you have a charming good day? [24] ”

«It was charming nice in Kronstadt, pity you haven’t been there… And your Coca-Cola project [25] ?”

“Yeah, I’ve got my dose of charming Babylon. Now – I am quite happy! Оvercharmingly! [26] ”

Внизу слышатся голоса, потом пыхтение и топот. Это приехавшая со Льняного Даша, задевающая стены и перила растопыренными во все стороны музыкальными инструментами.

Увидев нас, она улыбается:

“Ĉo mate tu? Klub fajĉiarov? Smokers club? [27] ”, и дальше по-словацки, с Яной.

Мы поднимаемся наверх, гости уже начинают расходиться. Ян сидит в углу и разговаривает с Олей, и я думаю: «Наверное, пора было бы уже оставить их вдвоем» и даже спрашиваю его об этом, но он говорит: да нет, ничего. Вроде бы не из вежливости.

«А Яну я сегодня уведу. Из гуманизма, ясно дело, надо ж тебе от гостей отдохнуть», и мы улыбаемся друг другу.

Телефон. Это Алик, кларнетист «Добраночи», с которым мы когда-то вместе жили в Нанте. С непривычным (Алик – тип флегматичный) оживлением он говорит:

«Привет, ну че, Миша, мы к вам придем сейчас!»

«Э, погоди… Я вроде собрался ночью погулять, с девушкой…»

«Ну так ништяк, пошли!»

Я вдруг чувствую усталость, зачем мне пытаться что-то решать, все ведь должно получаться само, как-нибудь?

«Давай, подваливай…»

* * *

«Развод мостов, туристская классика?»

«Пойдем», улыбаюсь я, вспоминая про свое обещание нетуристического Питера. Но ведь красиво же, развод мостов.

Алик, его подруга Саша, Яна и я.

Дойдя до Невы, мы переходим Фонтанку по вздыбленной кошачьей спине мостика. И идем вдоль кованой ограды Летнего Сада. Перед нами освещенное прожекторами и машущее длиннорукими кранами чудовище – перестраиваемый Троицкий мост, ревущий даже сейчас, в середине ночи. Задрав головы и дивясь на грохочущий ночной призрак, мы проходим под ним, потом переходим на гранитную набережную. Легкий ветерок с залива. Свет фонарей и дворцовой подсветки оседает на реке серебристой сеткой. Черные волны Невы подмигивают светящейся изнанкой.

Иногда мы сидим, забравшись на парапет и спустив ноги вниз, и смотрим на реку, на шпиль крепости на другой стороне, на яркие огоньки катеров, на все это, такое уже засмотренное и залюбленное... Мы смотрим, и ночь стирает с Невы и дворцов их открыточный лоск.

Рядом, наклонившись, стоит Яна: приоткрытые губы, сведенные вместе локти оперты на гранит, внимательные глаза, жадно вцепляющиеся в удивительное сейчас. Наверное, это страшная глупость, все что происходит со мной… Но я уже подглядываю за ней, втайне, искоса, несколько дней, и не увидел ни тени фальши или иронии. Злой иронии, которой безнадежно больны уже несколько русских поколений. Которой, кстати, болен и я. И чтобы позабыть об иронии, о болезни, мне нужно что-нибудь такое… например, утонуть в глазах достаточно глубоких, чтобы ирония осталась на поверхности. Она поворачивает ко мне голову и улыбается тому, что я говорю (совсем о другом - странно, мои слова и мысли сейчас независимы друг от друга), и я вижу, как ее сейчас полностью совпадает со мной. Но, отвернувшись, она будет где-нибудь еще, и это тоже честно.

Мы идем дальше к Дворцовому мосту, спеша уже, потому что до развода Дворцового осталось мало времени, а я смотрю на Яну, теперь со стороны, потому что она разговаривает с Аликом.

И улыбается: чудесному городу, реке, простору, дворцам и, обернувшись, мне. И я тоже тихонько смеюсь, над собой, зачем понимать то, что надо с благодарностью прожить.

К началу развода мы все же опаздываем, и видим издалека, как Дворцовый начинает разламываться напополам.

“Look at the trolley bus wires, that’s the craziest here… Смотрите на троллейбусные провода - во шиза!”,

Столбы посреди моста расщепились надвое, и провода медленно уплывают друг от друга. Убивая веру в привычное.

Возле моста шумно как днем. Толпы туристов, ждущих, когда же под разведенным мостом поплывут корабли. Много финнов и немцев, вспышки, музыка из ночных летних кафешек, яркий свет отовсюду. Первая баржа уже тычется тупым носом в открывшийся проход.

«Пошли отсюда, а то отстойно как-то? Сейчас бы вина где-нибудь на Неве, или лучше на канале…»

«Я знаю ночной магаз на Мойке, близко совсем», говорит Саша.

Мы проходим мимо Зимнего, по площади, тарахтящей строительными работами (реконструкция к 300-летию Петербурга, осталось мало времени, и ночами Питер грохочет).

И сворачиваем на тишайшую Мойку, чьи маленькие и уютные дома стоят тесно, и закругляются с нерусской правильностью. На один из каменных причалов, прорубленных в граните набережной (отвергнув первый, слишком уж вонявший мочой) мы и спускаемся, по ступенькам, к самой воде. Садимся, откупориваем вино, и передаем бутылку по кругу.

В ночном зыбком освещении наш привычный, милый и умирающий Питер становится похож на столицу моей несбывшейся России, строгий Санкт-Петербург.

Мы пьем вино, разговариваем и смеемся. Вокруг - подрагивающий на воде перевернутый свет; стены из серого гранита, выгибающиеся за поворот канала; над ними - непривычно высокая линия домов. Медленно светлеет бледно-фиолетовое небо.

И я совершенно счастлив, сидеть вот так вот на холодном граните, ежась от прохладного ветерка; и еще от ознобливого, сладкого трепета влюбленности, светлым петербуржским летом, в любимом и самом прекрасном из всех известных мне городов.

* * *

И дальше:

по светлеющей Мойке; мимо чугунных мостиков; мимо зыбкого Спаса на Крови; мимо моего травяного бережка, где мы присаживаемся ненадолго покурить, и из-под моста на нас, скользя фонарем по каналу, выплывает широкий катер с играющими цыганское музыкантами (сцена из плохого кино, но правда);

мимо бледного Марсова поля, куда мы заворачиваем погреться у газового факела, а там целая туса юных панков, разлегшихся вокруг Вечного Огня, как у костра; отблески пламени уютно поблескивают на их лицах, похожи они на нескладных воробьев, и, посмотрев на нас оценивающе, пытаются стрельнуть двадцатку на портвейн;

обогнув по Фонтанке Инженерный Замок;

мы доходим до маленького парка возле Манежной, и садимся на белую скамейку. Ночная бесплотность отступила, и дорожки, скамейки и деревья проявились в бледном утреннем свете. Вокруг никого, кроме бездомного старика, скользнувшего по нам взглядом из-под седых пожелтевших бровей, в поиске бутылок.

Оглушенные бессонной ночью, мы говорим мало, с долгими перерывами, и молча разглядываем гранитное основание памятника напротив. Становится холодно.

«Приходите завтра в пять на Малую Садовую, мы там сейшенить будем»

«Придем. Ну че, давайте, до завтра»

Нам с Яной – на Фонтанку. От ходьбы мы быстро согреваемся.

* * *

“His name was Andy, yeah, right, Andy the Englishman, one of my Croatian peace group friends. Kinda punky lad, all the nights hanging in the pubs, drinking… But once it was quite opposite: I got back from the pub to our volunteer’s house, fucking drunk, in a funny mood; Andy was sleeping, so I woke him up, shouting: “Hey, Andy, tell me something funny!” He looked at me, not completely awake yet, and said, just like that, no thinking: “GERMANS!” [28]

Яна смеется, потом говорит: “Can you imagine, my boyfriend is German!?! [29] ”

“That happens [30] ”, отвечаю я, с улыбкой, хотя на самом деле что-то во мне застывает, болезненно…

И, чтобы скрыть обрушившееся настроение, киваю на осыпавшийся, обнажив сетку, круглый балкон дома на Фонтанке, мимо которого мы идем.

“Look, nice one. The beauty of destruction… [31] ”

Мы поднимаемся по лестнице наверх. Яну уже пошатывает от усталости.

В комнате тихо, слышны только смешные звуки глубоко спящих людей. Мы переговариваемся шепотом, чтобы никого не разбудить.

Я расстилаю спальник на матраце, когда из душевой раздается, очень спокойно:

«Misha, maybe you could help me? [32] ”

Я захожу внутрь и меня обдает фонтаном брызг. Побледневшая Яна пытается заткнуть что-то, откуда бьет и с отрывисто хлещет по стенам рассыпчатая водяная струя. Я хватаюсь за взбесившийся шланг, затыкаю его пальцем (вода пружинит и пытается вырваться) и, стирая плечом водяные капли с ресниц, пытаюсь понять, где же в этой долбаной конструкции кран, перекрыть воду. Найти его не удается, и я высовываюсь в дверь:

«Эй, Ян! Извини, не мог бы ты подойти? Тут полный абзац…»

С примятой, покрасневшей от подушки щекой с помоста спускается Ян. Он недоволен, как любой резко разбуженный в пять утра человек. И, вдобавок, обнаруживший у себя в душевой армагеддон.

Ян находит кран, мы перекрываем воду, и Яна извиняющимся испуганным голосом говорит, что ничего не делала, просто хотела почистить зубы, и тут раковина упала, и началось...

Ян делает вид, что все это его мало беспокоит, и залезает назад, спать.

Яна кусает себе губы (я читал о таком в книгах, а тут увидел – действительно…) и идет курить на лестницу, на подоконник. Я тоже.

Вид у нее очень перепуганный. Докурив сигарету, сразу достает еще одну.

“Shit, I really destroyed Yann`s bathroom…”,

“Don’t worry, it’s just a bathroom… Tomorrow we will fix it somehow…” [33] я говорю все эти утешительности не задумываясь, неважно что, лишь бы отвлечь ее от этой дурацкой истории (и где-то во мне прячется другой, расчетливый – ага, очень удобно), и говорю еще, и еще, потом (кажется она потихонечку успокаивается) мы просто молчим и курим, тихо так, и смотрим на крышу дома напротив, на жести которой разгораются слепые пятна - солнца, намекавшего на себя все вторую половину ночи, и наконец-то восходящего.

Яна: рыжее солнечное сияние в волосах, покрасневшие, с недосыпу и испугу наверное, глаза. Мешавшая мне скованность исчезает, остается только нежность к уставшей и огорченной девочке.

“What about making this situation even more nice? [34] ”, и я бережно притягиваю ее к себе.

Она сразу же опускает голову ко мне на плечо. Я, еще не веря (нет, уже!) кладу на эту тяжесть руку и провожу ладонью по твердым торчащим во все стороны косичкам дредов, глажу ее по голове, вдыхаю запах волос (падение всех преград); и застываю в них, в счастливой тишине, слыша свое дыхание.

Приподняв ладонями за виски ее лицо, теперь очень серьезное, я пытаюсь ее поцеловать (и эта серьезность восхищает меня, она значит, что все внешнее позади, все маски и игры, и дневные разговоры), она отвечает, но почему-то не до конца, ее губы напряжены, будто она пытается решить для себя что-то, я не понимаю что, но и понимать не хочу, главное, что я держу сейчас в руках ставшее вдруг близким, теплым, из кости и соблазнительной плоти сделанное счастье.

Мы сидим, обнявшись, и смотрим на горящее на жестяной крыше солнце. Иногда я касаюсь ее губами и не отрываясь смотрю на такое новое (потому что увиденное из недоступной ранее близи), солнечное чудо ее лица, солнечное, потому что утреннее солнце окрашивает его в торжественные цвета, высвечивая красноватые пятна и рытвинки на щеках, и смазывает их при легком повороте головы мягкой нежностью света. В тот день я увидел в ее глазах: прекрасное сродство солнцу.

И, когда уже становится совершенно невозможным усидеть на нашем подоконнике, потому что от желания спать в глазах плывут темные пятна, мы встаем, посмотрев на прощанье на трепещущую уже от жара крышу, и поднимаемся наверх.

Маленькая заминка, что ж, Яна ложится спать к Даше, а я на свой одинокий матрац.

“Dobru noc!”, напевно, напоследок.

Бесконечная бесконечная бесконечная ночь окончилась.

* * *

Утром я просыпаюсь и все вспоминаю. И улыбаюсь Яне:

“Dobre rano!”, вспомнив придорожный щит “Dobre rano, Slovensko!” на трассе Братислава-Прага, где три года назад мы с Машей несколько часов пытались кого-нибудь застопить (пока не приехали полицейские и не арестовали нас). За это время щит страшно надоел.

“Что случилось с душевой?”, спрашивает собравшаяся умыться Даша. Ян объясняет. Мучение на дашином лице.

«Ох, я боюсь это из-за меня, Ян. Я вчера чистила зубы, и оперлась на раковину. Что-то треснуло, и раковина наклонилась. Я вставила ее назад, в пазы, и оставила как есть. Наверное, пазы уже разболтались…»

 «Тебе стоило сказать об этом сразу», сквозь зубы говорит Ян, и отворачивается. Даша, источник непорядка в доме, явно его раздражает. Невыносимо для настоящего педанта. И я вынимаю из сахарницы ложечку, показываю Яне, и объясняю, что если неосторожный гость попытается размешать ею сахар, то ему вежливо, но неумолимо будет разъяснено отличие чайной ложки от ложки для сахара, ибо…

«Видишь ли, Миша, я думаю, Яна - воспитанный человек, и понимает, что такое ложечка для сахара!», язвит из угла сгорбившийся над компьютером Ян.

Приходит гость (тот самый, с японскими мультиками) и начинает чинить раковину.

Мы с Яной выходим на лестницу, и начинаем хохотать.

«I can’t believe it – again!!! He will just kill Dasha soon!»

«Demolition Dasha…” [35]

Отсмеявшись, я решаю проверить, не приснилось ли мне вчерашнее.

«Hey, Janka! How are you? No more stressed?”

“No”, улыбается она. “Now I know: it’s not me, the demolition angel! [36] ”

 Я обнимаю ее: податливое, радующееся тело, и скованные губы. Извиняющаяся улыбка.

«Мы пойдем сегодня в Эрмитаж, с Яном, Олей и Дашей. Хочешь с нами?»

«Нет, я не люблю музеи. И мне надо во французское консульство. Можно встретиться в пять на Малой Садовой, Ян знает. Там будет играть «Добраночь», мои друзья, Алик тоже вот. Хорошая музыка…»

«Давай. В пять… Прости – мне нужно сейчас позвонить»

Мы возвращаемся наверх, Яна набирает номер и говорит по-немецки. Я морщусь от звука нелюбимого языка, но ее голосом даже немецкий звучит мягко, а потом я слышу более важное: так говорят с теми, кого любят. Мягкий, грудной, заботливый и почти шепчущий голос. Тихий смех и нежность. Я машинально говорю о чем-то с Яном, а на самом деле болезненно вслушиваюсь, не понимая почти ни слова, но слова тут не при чем. С теми, кого любят, говорят именно так: полуприкрыв глаза и полностью погрузившись в далекое нутро трубки.

Я выхожу покурить, зло прикусываю сигаретный фильтр, морщусь от неприятного скрипа на зубах, и думаю: ну зачем мне это нужно? Ведь я наперед знаю, чем все кончится – психовать буду, ну не умею я спокойно относиться к таким вещам. И, решив, сразу чувствую, как становится легче.

* * *

На Малой Садовой я оказываюсь раньше всех. Время пять, «Добраночи» нет. Никого нет.

Я захожу в магазин за пивом и сажусь на скамеечке, посреди недавно отремонтированной пешеходки, заниматься любимым делом – подглядывать. Но сегодня неудачный день. Несколько то ли школьниц, то ли студенток, девчоночий базар: «Ну ты знаааааешь… А ооон че?»; усталая тетка с неприязнью косится на меня, видимо, я слишком уж свободно развалился; пара бледных веснушчатых финок, разглядывающих путеводитель; самый интересный тут бедно одетый старичок в соломенной шляпе, сидящий выпрямив спину на краю скамьи, с невозмутимостью киношного индейца. Я на секунду совпадаю с ним, пытаясь понять, каким ему кажется этот марсианский мир? Хочу какое-нибудь хорошее лицо, чтобы придумать ему жизнь.

Через двадцать минут появляется «Добраночь». Они деловито распаковывают инструменты, настраиваются и почти сразу же начинают играть. Я сижу на удобной приступке под витриной, и слушаю. Упругий балканский звук и русские песни, толпа собирается быстро.

Когда мы путешествовали вместе, я продавал их диски, уличным слушателям, или раскладывая на столиках кафе. Сейчас этим занимается Саша, но сегодня ее почему-то нет, и я подхожу к выставленному под кидаемую мелочь кофру от контрабаса, беру пачку дисков и кассет, и говорю: «Пойду-ка старое вспомню, что ли».

Это оказывается забавным – привычки оживают сразу, и лицевые мускулы легко складываются в приятную глазу покупателя гримасу. Примерно треть слушателей иностранцы. Удивительней всего мои первые покупатели: я подхожу к молодой паре, показывая издалека диск, и они отвечают по-французски: “Ah bon! Ça coûte combien, ça? [37] ”

Обойдя с дисками толпу, обступившую музыкантов, я возвращаюсь назад и вижу подошедших Яну с Дашей. Мы разговариваем немного:

«Классная музыка, правда? Ну, как Эрмитаж? Яна, я вечером поеду с чуваками в одно место тут, на Озерки, отдать тебе ключи от квартиры?»

Она смотрит на меня внимательно и удивленно:

«Но, может, мы могли бы провести этот вечер вместе?»

«Да, конечно», говорю я. Моей решимости нет и не было. Позже я говорю ей, шепотом: «Sorry, just a strange mood… [38] ».

Мы садимся на мостовую, рядом, и слушаем музыку.

* * *

Алика, ушедшего за палатками и спальниками, приходится ждать долго, и воодушевленная примером Даша тоже выставляет чехол от гитары и начинает петь.

Ехать мы собираемся на Озерки, где, всего в десятке минут от метро, начинаются сельские дома и парк, потом несколько длинных, друг в друга перетекающих озер; если же пройти дальше, то парк сменяется лесом.

Но вначале я знакомлю Дашу и Яну с Димой и Петей.

«Привет», говорит Даша.

Яна подходит и по очереди обнимает их. Они удивленно на нее смотрят. И отзываются, замешкавшись, и преодолев первый испуганный порыв, а потом отворачиваются и продолжают говорить друг с другом. Как же это – не ответить на улыбку – улыбкой?

Полчаса в скучном аду подземки и мы снова выбираемся под не по вечернему жаркое солнце, идем пыльными улицами серо-бетонного предместья и, перейдя шоссе, вдруг попадаем в мир деревянных домов, зеленых заборов, утоптанного песка, веранд с потемневшими разноцветными стеклами, с лаем крутящихся вдоль заборов псов, маленьких магазинчиков из серого крошащегося кирпича, выпирающих из земли сосновых корней… И, недавнего: каменных заборов и особняков богатых.

Через несколько поворотов мы спускаемся к озеру. Даша по дороге отстает и, вращая головой, мрачно рассматривает окружающее.

«Янка, чего это с Дашей? Может, с ней поговорить надо, а то она чудная какая-то?»

Яна кивает, отстает, и они начинают о чем-то разговаривать.

Но я уже заражен – и смотрю на все дашиными глазами. И начинаю видеть всякую дрянь, которую по привычке просто не замечаешь.

Обочины дороги завалены мусором.

Берег озера сейчас, летним вечером, после работы, заполнен людьми. Везде сидят и лежат тела - выставка телесных изъянов.

Женщины: к сорока годам совершенно расползшиеся и ставшие похожими, даже своими прическами в одинаковый мелкий кудряшек; с медными широкоскулыми лицами, маленькими медленными глазами, и умеющие настолько неподвижно замирать в тупом ожидании (например, в очереди в какое-нибудь невыносимо идиотское место, вроде домоуправления), что не верится даже, что они дышат (однажды я рассматривал в метро женщину. Она просидела десять минут с прямой спиной, не шелохнувшись и не моргнув, приземистая, коренастая, грубый скол ее скул казался каменным, широко открытые глаза тоже были неподвижны, и я увидел: каменная баба скифских степей).

Мужчины: с нависающими тугими животами, крепкими багровыми шеями, безразличные к самой идее телесной опрятности; самоуверенная разлапистая походка, отрывистая, сиплая речь; большинство их сейчас быстро напивается. С детской невинностью швыряя пустые бутылки в кусты. Оставляя сплющенные пластмассовые стаканчики, консервные банки и бледные лохмотья пластика.

Звук бьющегося стекла, и смех. Даша вздрагивает, и я понимаю, что сейчас она - среди монстров. Мне стыдно.

И это моя страна!?!

Постой, постой, но я же знаю, что это не так! Вернее, так, конечно, тоже… Но если только от тебя зависит, чем заполнить мир (проверено – работает!), зачем населять его чудищами, да еще и вытащенными из чужой головы?

Я пытаюсь взглянуть вокруг как-то подобрей, и у меня получается.

Вытесняя уродство, появляются совсем другие вещи и лица.

Полыхающее напоследок вечернее солнце, дрожащее среди пятнистых узорчатых теней на дорожке. Склоны холмов с осыпающимися песчаными проплешинами. Сосны на усыпанном иглами песке, искорки смоляных капель на их желтых стволах…

И счастливые лица оттаивающих от дневной подневольности горожан, подставивших свои измученные одеждой тела солнцу, лечащему их теплым касанием, и ветерку, сдувающему скверный запашок с плеч. Дети, бегающие возле семейных пар, тихо обсуждающих что-то свое. Женщина со взрослой дочкой: одинаковые лбы, носы и поворот голов, к озеру. Хихикающие школьницы: припухшие губы, и матовый отсвет на гладких, пучками собранных волосах. Девушка с книгой: плед на траве, очки, застенчивая некрасивость. Студенты: быстрый басовитый говорок и смех. Я: блеск очков, взгляд, любопытство.

Да нормально, моя это страна, моя, ничего такого страшного.

* * *

Солнце начало уже заметно тускнеть. На дальнем, безлюдном берегу озера соблазнительная опушка и еловый лес. Но, кажется, туда нам уже не успеть.

Мы начинаем беспокоиться – похоже, что ночью здесь будет людно - уже задымили первые костры; да и вообще, грязновато как-то…

И спешим, прихватывая по пути валяющиеся ветки и доски для костра. Тропинка выводит к сплошным заборам, по берегу прохода нет, а за заборами и домами шумит трамвайный проспект с многоэтажками. Деваться некуда, и мы выходим туда. В свете фонарей и автомобильных фар сумерки резко сгущаются. Становится прохладней. Я злюсь: ни хрена себе нашли местечко, придурки!

Наконец мы находим проход к озеру, мимо скелета заброшенной кафешки, мимо маленьких домов, и вот он опять, берег. Кажется, тут спокойно и никого нет. Теперь уже по-настоящему темно, и выбирать не приходится, так что мы находим место поукромней за кустами; на ощупь наламываем веток с деревьев; потом я вспоминаю про кафешку и залезаю туда, украсть замеченных по пути досок, которые нас и спасают, потому что уже реально холодно, и собранных дров не хватает.

Зажженный огонь огораживает нас кругом света, обрывающегося за песчаной дюной, не доходя до ближайшего забора. Если сильно не прислушиваться, то гула машин не слышно. Метрах в тридцати – плещущая догадка об озере.

“Don’t remember, when I was at the barbecue party last time. I was living in the vegetarian world for years [39] ”, говорит Яна, глядя, как мы собираемся печь на костре сосиски.

Вино смывает напряжение недавней спешки. Мы немного разговариваем, потом Алик, Дима и Петя начинают играть, флейта, скрипка и дарабука [40] , и музыка разносится по озеру: мне кажется, что музыка эта удивительная. Мы сидим с Яной рядом, на расстеленном одеяле, и слушаем, иногда тихо переговариваясь. Музыка наполняет огненные извивы ритмом и смыслом, слова шепчутся все медленней, и вот мы молчим, глядя в огонь. Потом Яна оборачивается ко мне с легкой улыбкой, быстро смотрит в глаза, я наклоняюсь навстречу и несколько долгих секунд мне кажется что это музыка трепещет и движется на моих губах и кончике языка.

Я чувствую, что встречные губы перестали быть скованными и отвечают по-настоящему и я погружаюсь в них все дальше и дальше, а потом забываю про музыку и про все остальное на свете. Скоро мы оказываемся на земле, откинувшись от костра на холодную землю: нам не холодно. Глаза мои закрыты; разум в забытье; одна рука, опертая локтем о землю, гладит пушок затылка и зарывается в твердое струение волос, пропуская дреды сквозь пальцы и комкая их; другая скользит по предплечью, тихо замирает на груди, не смея оскорбить ее сжатием; потом осмеливается и вздрогнувшие зубы стучат друг о друга; тело напрягается; спина выгибается и твердеет; полуперекат тел, вдвинутое меж бедер колено (острый камень впивается в плечо, но неважно); мои руки сжимают ее бедра, лихорадочно бродят по крепкому, отзывчивому, по-славянски полному телу, временами встречая ее теплые пальцы, такие же блуждающие; которые иногда застывают, скомкав свитер на моей спине; или же, обхватив затылок, прижимают мое лицо к своему, до немеющей близости губ; наверное, это слишком уж самозабвенно по отношению к остальным, но нам сейчас не до них.

Я зарываю лицо в волосы, и как-то чувствую ее улыбку.

«You are real macik…”, шепчет она в мое ухо.

«Что это – macik?».

«Macik, teddy bear, medved`».

Я застываю, пораженный. «Помнишь, я рассказывал про Машу? Она меня тоже так называла».

«I am not surprised, не удивительно», смеется она. Потом обнимает меня, и шепчет на ухо: «У меня уже есть один macik, в Кельне».

И снова, усилие: прогнать мешающие слова. Я не хочу думать, а хочу обнимать ее и ничего не знать. И мне удается.

Наверное, взрослые люди так не поступают.

“Macik moj…”, шепчет мне Яна.

* * *

Кажется, мы лежим так уже долго. Я открываю глаза. На земле холодно. Мы садимся и придвигаемся к костру. У меня кружится голова, улыбка на губах и говорить не хочется.

Музыки больше нет, голоса звучат громко и возбужденно, похоже, что все уже сильно пьяны. Дима протягивает нам бутылку зубровки, даже в свете костра видно, как побелело его лицо и косят глаза.

«Да нет, не хочу»

Яна наливает себе. Покинутая Даша сидит в стороне, нахохлившись.

Алик, кажущийся самым трезвым, говорит ей:

“Даша, может, хочешь спеть чего-нибудь? Или сыграть?”

“Не могу я петь”, отвечает мрачно Даша.

“А чего? Мы б подыграли…”

“А ты можешь петь, когда тебе не хочется?», тихим, расстроенным голосом. «Я не могу петь только потому, что меня кто-то попросил. Спать я хочу”, поднимается, и уходит в палатку.

Дима с Петей и Сашей орут пьяную чушь. Алик сидит и со скучающим видом вертит флейту в руках. Яна с веселым интересом наблюдает.

Дима, потрясая бутылкой, Яне:

«Ю ноу вот ит? Знаешь, что это такое? Слушай состав короче: во-да пить-е-ва-я ис-прав-лен-ная! Исправленная, понимаешь? Вотер! Спирт э-ти-ло-вый рек-ти-фи-ко-ван-ный высшей очистки, понимаешь, высшей! Гуд очистка, значит!»

“Да”, улыбается она. “Vŝetko rozumiem”

… Дима, родом из Кургана, прожил несколько лет в Питере, бездомно. Он один из немногих в Питере, кому еще интересно бескорыстно играть музыку. Безумие в нем прорывается резко, когда он пьян – либо течет тихим звоном слов, когда накурен. Последнее время, в основном, пьян. Когда Дима играет на скрипке, это звучит так… строго, и по-старинному, что ли.

* * *

В палатке мы накрываемся тонким пледом, отданным Аликом (своего у нас нет, утром никто не думал оказаться загородом). Рядом ворочается мерзнущая Даша, и я отдаю ей свитер.

Утро залито солнцем, которое обнаруживает: место гораздо удобнее нашего всего в пятнадцати метрах; заросли камыша; маленький пляжик прямо за палатками, где уже полно народу. Поэтому, чтобы искупаться без одежды, нам (Яне, Даше и мне) приходится долго продираться сквозь камыши. Пока мы не находим закрытый от сторонних взглядов заливчик. Где сидим потом на старых гнилых сваях и обсыхаем на солнце.

Дима с Петей уже ушли, Алик с Сашей еще спят. Мы собираем мусор, заодно очищаем немного полянку, берем все это с собой, и выходим на солнечный проспект: рекламные щиты, заправка и цветастый платок проходящей мимо азиатки.

* * *

«Знаешь, вчера, когда мы шли на озеро, и у Даши испортилось настроение, я увидел все ее глазами – всю эту грязь, уродство... И мне было стыдно, что мы такие. Потом, правда, отпустило, потому что я знаю, что это только часть правды. Скажи, а тебе как Россия? Только честно, без вежливости. Со стороны ведь все по другому».

Подоконник в парадном у Яна, klub fajĉiarov.

«Да нет, мне вчера было хорошо. Забавно так, место не совсем обычное для party, конечно… В Словакии тоже такие места есть. Ну, может, мусору меньше, все-таки»

«У нас слишком много земли. Поэтому мы не умеем ее беречь»

«Я тоже так подумала… Знаешь, я ведь учусь в Вене, почти всю неделю там. И у меня каждый раз такое чувство, когда я приезжаю домой. Что-то вроде культурного шока. Я живу на Петржалке, это окраина такая: многоэтажки, как у вас, и все остальное…»

«Знаю, я был там»

«Ну… В общем, приехали мы с Дашей из Риги на Витебский вокзал, и сразу увидели громадного Ленина в центре зала, у нас все это убрали уже давно. Видно, что это было красивое, роскошное даже здание, но сейчас - грязь везде, в воздухе пыль, все в лесах, что-то грохочет… Толпы людей…»

«Это вокзал сейчас обновляют, к 300-летию Питера»

«… Потом мы спустились в метро, там тоже странно – все в мраморе, будто дворец, но закопченное такое…. Мы вышли на Московском вокзале, откуда на Радугу ехать, сидим на рюкзаках и ждем. Потом к нам подошла бездомная женщина и стала что-то просить. Мы сказали: “Nie ponimaem”, но она не отходила. И тогда подошел какой-то человек, и стал ее прогонять, а потом избивать. Мы стали просить не бить ее. Кажется, какой-то охранник. Сейчас я думаю, что он хотел помочь нам, потому что увидел: девушки, иностранки, ничего не понимают, а к ним пристает бездомная. Но мы не хотели, чтобы он ее бил.

Потом электричка. Напротив нас сидел мужчина и читал порножурнал, будто обычную газету. Через проход еще один, постарше, я почти ничего по-русски не понимаю, но чувствую, что ему плохо. А потом откуда-то, будто с небес, появляется женщина, она у меня в дневнике названа синим ангелом. Волосы седые, сама в синем, в какой-то форме, вытирает ему лицо и что-то говорит. Такое у нее круглое розовое лицо, а в нем сила и покой, стоит одна между грубыми мужчинами, и не боится, а они ее уважают…»

«Бедная моя Янка»

«Но потом, ближе к Боровенке, появились совсем другие люди, молодые, с нормальными лицами, и мы поняли, что они на Радугу. Они довели нас до лагеря и помогли нести рюкзаки. На озере, на полпути, останавливаемся искупаться, вода теплая, и я в нее погружаюсь, будто это озеро, полное чая. Чувствую, что усталость ушла, такое полное счастье, оглядываюсь вокруг, и говорю себе – вот сейчас я действительно в России. Но оводы и комары у вас все равно больше», с улыбкой.

«А в городах?»

 «Вначале я думала, что города эти строили сразу такими уродливыми. Чтобы улицы и дома никогда не приносили радости тем, кто на них смотрит. И люди на улицах – мужчины все пьяные, и, наверное, у вас должно быть много сильных женщин. Но сейчас уже все по-другому: Ян показал нам Питер, потом ты… Когда-то это был очень красивый город».

«По-моему, красивей Парижа, например. И человечней. Это мой город, Янка. Не знаю, но почему-то работает он, как усилитель: если уж тут прет, то… чудеса просто! Как сейчас… А когда здесь плохо, то плохо смертельно. Поэтому тут торчки долго не протягивают. Тут все по-настоящему»

«А Москва?»

«Не знаю. Я Москву не чувствую»

«У меня так с Веной и Братиславой. Вена – это дела, университет. А в Братиславе я дома. Я там совсем другая»

«Знаешь, я никогда не говорю плохо о России. Мне кажется: кто-то должен это любить. Если никто не будет все это любить, тогда вообще пиздец…»

Яна слушает внимательно, и я думаю, «Ей-то я зачем все это рассказываю?»

«Ладно, прости, давай о другом поговорим»

«Нет, мне интересно»

«Расскажи про себя»

«Ну, я рассказывала уже. У меня несколько жизней. Одна - Вена, университет. История искусства и журналистка.

Потом - работа. Экологические организации, раньше в Словакии, теперь в Австрии. Недавно вот в Словакии меня арестовали, во время нелегальной демонстрации. Продержали целый день, очень странно было, впервые в жизни я почувствовала, что такое несвобода. Теперь я в Словакии в полицейских списках, как экстремистка. Скоро должен быть суд, из-за этой демонстрации».

«И как ты теперь ездишь? Подписку с тебя не взяли? О невыезде?»

С удивлением: «Как это подписку? Это же невозможно!»

«А я понял несвободу во французской тюрьме, перед депортацией. Раньше в армии, конечно, но это было давно… И тюрьма-то ерунда, вроде гостиницы, да только у меня, немедленное – хочу отсюда выйти. Перед глазами решетка, и, почему-то - я не могу за нее. Вроде бы и сам в полицию пришел, хотел в Россию, а тут вдруг такое упрямство…»

«Да, похоже… Ну, еще путешествия. Это тоже совсем другое. Это сейчас. Что еще?… Мои родители разведены и уже десять лет не разговаривают. Все праздники приходится отмечать два раза. Папа хочет, чтобы у него была хорошая дочка, у которой нет странных знакомых. С аккуратной прической. Которая не мотается автостопом по всей Европе. А мама… Мама меня поддерживает»

«Ну да», смеюсь я. «Дреды родителей впечатляют, по себе знаю. Только мне было не 21, а 33…»

«Большой дредатый Мишка»

«Запоздалое развитие», улыбаюсь я.

Я смотрю во двор. За вчерашний день на крыше напротив настелили несколько листов новой блестящей жести. Сейчас у рабочих обед. Один из них, с немыслимой для наземных существ беспечностью, свесил ноги с крыши и ест бутерброд.

”Si moj macik”, шепчет Яна, и я любуюсь ее улыбкой. Мы говорим тихо-тихо, сидя друг напротив друга, опершись спинами о противоположные стены, спокойно так; и мне кажется, что мы вместе уже давно.

Вышедшая покурить Оля, стоявшая неподалеку, прислушиваясь, говорит вдруг, со стеснительной заминкой:

«Около вас очень хорошо», и быстро прячет глаза, убегая от собственной откровенности.

Я смотрю удивленно – за последние два дня я почти не слышал от нее ни слова, потом понимаю, о чем это, и улыбаюсь в ответ:

«Спасибо»

Дверь в квартиру над нами медленно открывается, и в промежутке ее стоит старушка в длинном не определенного цвета халате. Маленькая, округлая, безумие крайней старости в глазах. Она смотрит на нас, вцепившись в дверную ручку, безо всякого выражения, неподвижно, долго.

«Добрый день!», говорю я громко. Она не отвечает. Я улыбаюсь и ей, на всякий случай.

В последние дни мне очень легко улыбаться.

* * *

«Пойдем, Янка, погуляем?»

«Пошли»

«Хотите курнуть для задумчивости?»

Яна не курит травы. Я соглашаюсь.

Ян достает спрятанный за кассетной стойкой косяк. И скоро начинает по-мальчишечьи похихикивать, захлебываясь и полностью растеряв всю свою церемонность. Подхваченные этой воздушной легкостью, мы выходим за дверь, сбегаем по лестнице, головокружительно раскручиваясь на разворотах перил, и плавно идем (плывем) вдоль Фонтанки, до поворота на Грибоедова.

И разговариваем, но вскоре я начинаю чувствовать, что медленно погружаюсь в безмолвный покой. Мы идем дальше (темнокаменный с золотом Спас На Крови медленно кружится вокруг своей купольной оси, слева – торжественный полукруг кованой решетки Михайловского), и мир превращается в бутафорскую обманку; тело чужеет и превращается в шаги; глаза опущены к земле и асфальтовые вмятины отпечатываются на сетчатке, этой внешней грани немеющего ума…

Я вспоминаю: рядом со мной Яна - кажется, это очень важно? и вот оно, легкое беспокойство, перерастающее в зябкую тревогу. Не надо, чтобы это становилась декорацией.

Ударяющий по зрению и слуху Невский проспект: мы переходим его в сторону гигантской геометрии Казанского собора. Подточенные жуками-камнеедами темные колонны.

Я делаю усилие: и ниточки, связывавшие меня с внешним, извиваются беспомощно, ища в пустоте… Я заставляю себя говорить что-то необязательное и получается почти естественно, только вот предатель голос звучит стеклянно – Яна поворачивает голову и смотрит с удивлением. И говорит:

«You look very tired [41] »

«No, why?», привычная защита. Но потом, сразу же: «Yeah. I am just too stoned [42] и чувствую, что очень далеко от тебя. Я хочу быть здесь, с тобой»

«Понимаю», она улыбается и берет меня за руку. «Все хорошо. Я здесь, и с тобой»

Я обнимаю ее и чувствую, тревога уходит.

Ясный уверенный взгляд, и несколько простых слов.

* * *

«У меня это тоже было, из-за марихуаны. Простые вещи становились сложными, особенно в любви. И я бросила. Но в моей жизни было много хорошей ганджи, можешь мне поверить! Особенно с Мирко, моим другом, когда мы вместе путешествовали по Тунису и Египту»

«Я жил так несколько лет. Иногда утром меня будил кто-нибудь и задувал паровоз, представляешь: потом такой медленный и вдумчивый день… А во Франции тоже бросил. Там гашиш этот арабский, тупеешь от него... Теперь курю только если угощает кто-нибудь, иногда… А у тебя было много друзей (boyfriends)?»

«Да, очень, всю жизнь. Самых разных, иногда по нескольку. Обычно не очень надолго. Дольше всего мы со Штефаном, уже полтора года, и я думаю, это серьезно. Это всегда было открытой связью (open relationship), и каждый свободен в своей любви, но я чувствую, что это что-то настоящее и глубокое»

«Яна, я чувствую, что ты нужна мне. По-настоящему»

Она молчит и смотрит на меня. Потом осторожно целует.

«А ты, у тебя было много подруг?»

«Ну, может быть, я не такой продвинутый тип», улыбаюсь я. «Но каждая все безумней и независимей. Я все думал, до чего это я так докачусь. Оказалось - до тебя»

Мы сидим на канале Грибоедова, на мостике с крылатыми золотыми львами, перебравшись через перила и свесив ноги к воде. Поздно. Иногда за спиной слышатся шаги. Звучит английский с американской растяжкой: две туристки фотографируются со львами. Перед нами петербуржская открытка – канал с трепещущей электрическими зигзагами водой.

«Раньше я относилась к любви много проще. Но сейчас я не ищу новых связей. Слишком уж часто это заставляло страдать моих мужчин, потому что они привязывались ко мне и хотели того, что я не могла им дать. Я больше не хочу, чтобы кто-нибудь страдал, не хочу чувствовать себя виновной», она смотрит на меня, задумчиво, и вдруг говорит, с неожиданной горячностью: «Я не знаю, кто прячется во мне, но это точно не монстр!»

«Нет, зла в тебе нет. Я бы почувствовал. Знаешь, я ведь не очень доверчив... А с тобой легко, тебе сразу веришь - именно поэтому. Потому что нет зла»

«Мне многие говорили, что со мной легко. Наверное, так оно и есть. Я знаю точно, что во мне очень мало агрессии. В любой ситуации, с каким-нибудь контролером или полицейским, мне легче улыбнуться и попытаться поговорить, а если это не помогает - я не знаю, что делать. Но обычно помогает. Хотя, смешно: в детстве я пять лет занималась карате. Но вряд ли смогу кого-нибудь ударить».

«Трудно представить, чтобы кто-нибудь хотел тебя обидеть. Это же лучшая защита. Иногда я так тоже могу. Но не всегда. В России все жестче. Я знал девушку, которая дома не запирала дверей. Ходила везде ночью одна. Мягкая, уверенная и очень спокойная. И ничего не боялась. А один раз ее затащили в подъезд и изнасиловали. Она потом сказала, что у нее было не то состояние духа в ту ночь»

«Ну, ничего, в случае чего я вспомню карате, и – хрясь!», и она тычет меня локтем в бок.

«Эй, эй – хорош! Ты пять лет занималась карате, а я три года работал в “Nonviolence International [43] ” !».

… Потом наши губы устают.

Становится прохладно.

Мы поднимаемся и идем домой, мимо обнаженного ночного Невского. На набережной Грибоедова неоновый свет ночных баров со столиками на улице; несколько озвученных протяжностью пунцовых женских ртов и нагловатые голоса мужчин.

Теперь рассказываю уже я, про Машу, историю нашей превратившейся в привычку любви. «…«Но все же, в чем-то, я все еще люблю ее»

Несколько секунд молчания. И - внезапное стеснение в плечах и затылке. Я почему-то не могу не… Яна останавливается. Я смотрю вопросительно в ответные серьезные глаза.

Не отрывая взгляда, Яна едва заметно кивает.

Я резко хватаю ее за плечи.

. . .

Так же молча, мы отрываемся друг от друга и идем дальше. Через несколько минут я спрашиваю:

“You understand what did it mean?”

Молчание…

“I think – yes [44] ”

* * *

Комната населена сонными поскрипываниями, звоном налетевших с Фонтанки комаров и бледными клиньями лунных теней на обоях. Даша где-то бродит, и я перекладываю ее спальник на другой матрац. Какое-то время мы придушенно (чтобы не разбудить остальных) хохочем над забавным словечком, потом, унявшись, забираемся под одеяло.

И лежим, обнявшись и привыкая к нагой близости. Я отодвигаюсь и рассматриваю ее лицо, серьезное сейчас; ловлю взгляд и не отрываюсь от него, в странном замешательстве. Я, кажется, волнуюсь?

 … прохладные пальцы, задумчиво скользящие по коже, оставляют за собой зябкую дорожку; частые и неглубокие прикосновения губ, сменяющиеся жадными глотками; я мягко притягиваю Яну к себе и мы касаемся друг друга, легко, теснее, полностью - и по спине бежит дрожащая волна

отблеск заоконной луны в блестящих лучистых глазах

я целую ее и закрываю глаза и перестаю думать и понимать: красноватое ничто дрожит под веками - плавная многорукость движений - извивающееся тепло - частое дыхание - вздох - горячая гладкость рта - - отзывчивая шелковая жаркая доверчивая шепчущая нежно полупонятное делающая меня проще и чище умеющая любить

. . .

проникающий толчок и я чувствую Яну целиком задыхаясь от благодарности сжатый скользящей теплотой мы движемся вместе шепча бессвязное мы избиваем наши тела и кажется шумим но неважно –

соединенные пляшущим размытым осязанием и оно пульсирует огненно желтеет заполняя уступающий мир комнаты – и цепенеет в бьющейся судороге

мокрый лоб, притиснутый к щеке. свист дыхания. темнота и цветные пятна, разбредающиеся суетливыми искорками.

Сломанное время оживает щекочущей пробежкой струек пота, ныряющих в ложбинки сомкнутых тел. Плечо зудит от незамеченных комариных укусов.

. . .

“I love you… Lubim ťa, Miŝka…”

И, чуть позже:  “Laska moja…”

«I love you. Я тебя люблю», шепчу я в ответ.

* * *

Яркое утреннее солнце, разгоревшееся золотой изморосью на пыльном стекле окна.

Сейчас мне кажется, что эти два наших последних русских дня были залиты солнцем, наверное, это было не так - да, я точно помню моросящий дождь, когда я, ослепший, шел с Балтийского вокзала через весь город к Яну; дождь, которому я был рад, потому что внутри меня тоже было холодно, склизко и отчаянно; но вначале совершенно точно было много солнца и я проснулся, открыл глаза (близорукость размыла все ненужное, дальнее, ограничив зрение шероховатостью обоев), увидел солнечный пожар на пряди рыжих волос, приподнялся и, нечестно пользуясь беззащитностью сна, стал разглядывать скошенное подушкой покрасневшее лицо.

Распущенные сном губы, ставшие совершенно детскими, детская же незаконченность, некрасивость даже округлого, полного лица, я долго смотрю на это оставленное лицо и думаю о том, как изменит его вернувшаяся из сонных путешествий душа. И решаю попробовать, проведя рукою по ворсу спутанных дредов.

Недоуменный нездешний взгляд, вспоминающие глаза, и расцветающая улыбка, вырисовывающая ямочку над верхней губой.

Дальше – утреннее чаепитие, и мне кажется, что мир улыбается нашей радости, улыбки на лицах друзей, улыбка солнца, даже улыбка в дрожании солнечных пятен на стеклянных дверях французского консульства, куда я ухожу, договорившись с Яной о встрече. В консульстве мне не хватает каких-то забытых дома бумажек, уже третий день подряд, ну да, последние дни я катастрофически забываю все: ключи, деньги, документы, себя, слова…

Днем мы пытаемся купить билеты на вокзале (косясь на ужасающего Ленина), отстояв каменную очередь - нужных билетов нет (тайное мое торжество), и идем коричневыми улицами нашего города, находя на каждом шагу для поцелуев: заминки перед снисходительными светофорами; бесконечно длинные, вызывающие у москвича паническое желание сойти уже в середине, эскалаторы метро; все виды скамеек, гранитных уступов; причалы каналов, сиденья маршруток с рваными ранами, из которых выпирают лохмотья желтого поролона; нищие дворы и парадные с останками былого благополучия: витражами, зияющими выбитыми разноцветными стеклышками (art nouveau, стрекозиное сияние), бронзовыми штырями исчезнувших в годы одичания ковровых дорожек, изогнутыми нелепой злой силой узорчатыми решетками перил; прекрасный красотой тления, призрак русского благородства, перецелованный нами Санкт-Петербург, спасибо тебе за эту любовь; я мог подарить тебе свой город, Яна, и ты ему, кажется, понравилась…

(Once we were kicked out of some important exhibition: we went there with my boyfriend, an American; next day they didn’t let us in: “Sorry, but you are kissing too much!” [45] )

… Я пристраиваюсь в кресле, вспоминать, и в голове моей оживает маленький удивительно ясный мирок, он слегка искажен по краям, будто заключен в прозрачный стеклянный пузырь. В нем: яркий солнечный день, широкие улицы и две фигурки, взявшиеся за руки: золотоглавая женская, с легкостью походки, широким размахом одежд, рук и разбредающихся на ветру волос, и смешно пришлепывающая подошвами мужская, со знакомым по фотографиям поворотом головы. Потом (глаза закрыты, я лажусь и сжимаюсь калачиком, чтобы нынешнее не могло помешать), картинка укрупняется, совмещается с моими глазами и обрастает ощущениями.

… Теплые камни Малой Садовой, на которых мы сидим и слушаем «Добраночь», чуть касаясь коленями, под моей ладонью округлость бедра. Иногда мы отстраняемся друг от друга и я смотрю в улыбающиеся глаза. Они медленно притягивают меня к себе, до тех пор, пока близящееся лицо не размывается, превращаясь в изгиб скулы.

* * *

… И неровное каменное основание ограды Владимирской церкви, где днем десятки стариков и старушек продают свое горемычное барахло, куда мы, купив в киоске Блины бутыль медовухи, садимся этим последним нашим вечером, рассказывать долгие истории путешествий, пытаясь в короткие оставшиеся часы слить наши несправедливо отдельные жизни (“Let`s make it our Shehrezade night! [46] ”); мою раскаленную Гренаду, крутой подъем мимо Альгамбры по Passage del Tristesses, Улице Печалей, нежную зелень холмов Франции и солнечные пятнистые стволы ее платанов и морские, увешанные сетями церкви Бретани хорватские горы с древними каменными стенами пастушьих изгородей; твои: белые мазанки Египта и желтую белизну пустынного песка, обветшалые румынские деревни и много человеческих лиц, в твоих рассказах всегда больше людей - подслащенные вкусом медовухи слова; а напротив нас, у стены Кузнечного рынка, застекленная будка полуночного цветочного продавца при усах, и я пытаюсь любопытства ради перевернуть картинку вокруг уличной оси и увидеть нас глазами скучающего цветочника – тесно сидящую в полутьме странную парочку, но он скорее всего нас просто не видит или ему неинтересно; а потом мы идем сквозь мерцающие тусклым электричеством проходные дворы…

 … обнесенный кованой оградой двор бывшего особняка, с круговым разъездом для карет; сидящие у подъезда бездомные подростки с невиданной вежливостью просят сигарету; а идущие по ночной улице зло матерящиеся гопники целомудренно смолкают при виде нас, и даже необъяснимо переходят на другую сторону…

… выложенная сине-лазурной мозаикой (с серыми прожилками меж плиток) горка с фонтаном, чудом перенесенная из Барселоны в питерский двор, рядом такая же мозаичная скамья полукругом, и мы, дрожащие от усталости и недосыпа, но не желающие отказываться от этой ночи. И жаркая любовь под яновым мезонином (наверху тоже шумно и я улыбаюсь этой созвучности – весь мир полнится любовью)…

… ветреное облачное утро, весенняя сырость звуков (привычного уже звона кровельной жести) из залитого бледным светом окна. Я просыпаюсь и вспоминаю: последнее утро. И застываю, оцепенев: но рядом, задевая локтем, шевелится сонная Яна, мое счастливое сейчас, и я стряхиваю с себя будущее…

… которое мы окончательно утверждаем покупкой билета до Риги на Балтийском вокзале; но ведь у нас еще так много часов впереди, целый день для нас двоих, и мы мчимся на маршрутке, полной воображаемых мною взглядов восхищенных пассажиров, к Неве, к дворцам, волнам и разогнавшемуся по открытой воде ветру с залива…

…ступеньки невского спуска на стрелке Васильевского, где, обойдя почтительно рострального Нептуна, мы стоим вместе, ежась от резкого балтийского ветра, глядя на набегающие прямо на нас волны и ошеломительный охват петербуржских дворцов; я говорю: «Представь себе: зимой вся эта вода замерзает и ты стоишь перед полем заснеженного льда!» (и теперь, в середине зимы, выбрав день посолнечней, я прихожу на это место один и смотрю на сверкающую белизну (шпиль слева, желтые и зеленые дворцы-колонны-львы справа, прорва бледно-синего северного неба над головой), и говорю, тихонечко, взяв за руку зияющую подле меня пустоту: «Смотри, Янка, вот так!»), где мы потом, поставив камеру на постамент возле гранитного шара, запечатлеваем свой счастливый невский поцелуй (а через пять минут бегаем в ужасе, вообразив, будто спрятавшаяся за каменной тумбой сумка с паспортами украдена)…

Стоп, замедлим разбежавшиеся картинки: нам пора домой, за вещами, на прощальную медовуху с Яном, Олей и Димой, а потом на Балтийский, мне: отталкиваясь горестным усилием от перрона бежать за твоим поездом, тебе: приблизить улыбающееся плачущее лицо к пыльному стеклу окна…

* * *

На Литейном мы встречаемся с Димой. С ним Ян, Оля и Даша. Вещи уже собраны и мы хотим где-нибудь посидеть на дорогу. Ян предлагает «Лоцман», известный своей медовухой.

«Лоцман» оказывается тихим местечком, с краснокирпичными стенами, длинными деревянными столами, и помостом с ударной установкой. Мы пытаемся заказать медовухи, но нас просят подождать: какие-то неполадки с газовыми баллонами. «Скоро должен подойти мастер»

Мы берем по пиву и рассаживаемся за длинным столом. Дима начинает рассказывать какую-то дикую историю, что-то связанное с копанием канав на даче; как часто бывает с русскими, плохо говорящими на чужих языках, он громко проговаривает отдельные слова, подтверждая их режущим взмахом ладони в воздухе, останавливается, шурша страничками словаря памяти, и из-за этого история становится все более смешной и запутанной. Но его это нисколько не смущает, и потому действительно весело. Дима – человек без двойного дна.

Мы с Яной составляем стулья и решаем, что можно отлично провести время, не отрываясь друг от друга. Наверное, со стороны это выглядит достаточно безумно, потому что, когда мы начинаем, пытаясь не рассмеяться, передавать изо рта в рот дым раскуриваемой на двоих сигареты, Ян болезненно морщится:

“Oh no, just stop it! [47] ”

Мы спрашиваем у проходящей официантки, что там с газом - она извиняясь разводит руками, и Дима предлагает:

«А хотите – я исправлю вам газ? У меня в машине инструменты. Я умею»

Официантка, удивленно помешкав, соглашается, Дима уходит и минут через двадцать возвращается, торжественно потрясая двумя гаечными ключами:

«Все! Медовуха будет! Я устроил им инструктаж, чтобы знали как правильно работать с газовыми коммуникациями! Я все ж таки в котельной работаю, профессионал, как-никак! Ай эм, эээ, гуд газ мастер! »

Смеясь, я говорю Яне: “Imagine that in Western Europe! [48] ”

Даже Даша смеется, довольная: скоро она уедет из этой злой страны…

Появляются джинсовые музыканты и начинают играть попсу семидесятых-восьмидесятых; это настолько нелепо, что нам даже нравится. Высокие бокалы с медовухой и приятный шум в голове. Иногда в голову вкрадывается царапающая мыслишка – глоток густой жидкости, и я прихлопываю незваного гостя.

* * *

«До поезда остается сорок три минуты, нам, видимо, стоит поспешить», Ян безукоризненно точен, отчитывая наши последние минуты.

Мы выбираемся из-за уставленного пустым стеклом стола, выходим на улицу, и я пытаюсь уследить, чтобы улыбка не отклеилась от лица. Больше прятаться не удастся: вот красная димина «Лада», которая отвезет нас к вокзалу. Где будет стоять такой же очевидный зеленый поезд.

Мы поднимаемся к Яну. Я стою молча у двери, и смотрю, как Яна запихивает в рюкзак последнее: быстро, деловитыми движениями, с собранным серьезным лицом; один раз она поднимает глаза ко мне, и улыбается мельком, прикидывая, не забыла ли чего. Мы берем рюкзаки, сумку с едой на дорогу, и спускаемся вниз по лестнице.

Уложив вещи в багажник, садимся в машину.

Дима говорит что-то неважное, про особенности питерского уличного движения, но потом тоже замолкает, уловив что-то в тишине.

Под рукой у меня округлая плотность плеча, очень близко неотрывные глаза и губы: все же отрываясь, я смотрю в окно на движущиеся улицы и мостовые, и понимаю, что скоро останусь с ними наедине. Отчаянная резкость деталей. Говорить я не могу, поперхнувшись чем-то чужим в гортани.

Но все-таки, уже на подъезде к вокзалу, я шепчу ей на ухо:

“Jana, I am very serious about you [49] ”, сам понимая глупость и неуместность этой фразы сейчас, в окончательной машине.

Порывистый поцелуй, жалобные глаза: “I love you, Mishka”, конечно, ну что еще можно сказать.

У вокзала Дима прощается со всеми, приглашает меня в гости (я отвечаю сдавленным бормотанием) и уезжает.

Заплеванный темный пол вокзала и практические заботы, приводящие меня в чувство: испещренный зелеными полосками электронный щит расписания: номер платформы – длинный серый асфальт – и провал между перроном и тамбуром, длиной в две тысячи километров.

Общий вагон (не было денег), мы успеваем занять две верхние полки. Вагон не такой ужасный, как я боялся, вспоминая прежнее, но я все же оглядываюсь вокруг, ища опасные лица.

По проходу идут солдаты, с серыми скатками шинелей (почему-то, несмотря на августовское лето), я смотрю на них: простые деревенские ребята, немножко замученные конечно, но без следов дембельского озверения на лицах. Они останавливаются возле нашего отсека. Ожившим армейским чутьем я нахожу среди них самого главного (которым оказывается вовсе не тот, с лычками младшего сержанта), и говорю ему:

«Пацаны, у меня просьба. Присмотрите за девчонками в пути, чтобы никто не обидел, по-братски прошу»

Наверное, голос у меня странный, слишком серьезный и ломкий, и он смотрит на меня внимательно, такой краснощекий парнишка:

«Да не вопрос, не волнуйся, все будет нормально»

«Спасибо. Я на вас надеюсь»

Уложив вещи, мы выходим на перрон. И опять губы-глаза. Кажется, мы что-то говорим, какое-то:

“I will get that French visa soon. So – maybe in Italy? [50] ”

“Yes, Mishka…” Что странное в этом “yes”, и я принимаю его за «да», потому что очень хочется.

Мы стоим, замерев, но выходит худощавый проводник в синем кителе и говорит:

«…………………………………………… Провожающим просьба выйти из вагона».

Яна отступает назад, в глубину тамбура, я иду вдоль вагона, крутя головой в поисках, вот оно, нужное окно, в пыльных потеках, за ним лицо и прижатые к стеклу ладони.

Улыбающееся лицо, но какая-то в нем странность. Что это?

Что-то произошло, а, это окно дернулось и поплыло в сторону.

Шаг. Потом еще, догнать окно. Шаг, шаг, шаг, шаг, потом окно становится слишком быстрым, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, я уже бегу и стучу подошвами об асфальт, чак, чак, чак, чак, я ловлю глазами взгляд за стеклом, окно ускоряется, но я пока успеваю, похоже на сценку из дурного фильма, думаю я все-таки, но это последняя ненастоящая мысль, скоро я знаю только, что надо поспеть за окном, но оно становится все быстрее, а шаги длиннее, чак-аааа-чак, чак-аааа-чак, протяжные хлопы подошв, окно убегает, пыльная стеклянная преграда, разделившая нас навсегда граница, за ней лицо, все еще улыбающееся, но что же все-таки в нем такого странного? в прыжке я выбрасываю ладонь и пытаюсь прижать ее к стеклу, но оно слишком быстрое и выскальзывает из-под мазнувших пальцев, нет, уже не догнать, последний отчаянный прыжок, и, не добежав до края платформы, я останавливаюсь, сгибаюсь к серому асфальту, опираюсь ладонями о колени, пытаюсь отдышаться и долго кашляю. Потом поворачиваю назад и медленно иду к далекому темному зданию вокзала, и форменный носильщик с бляхой оборачивается на меня, тяжело дышащего.

На вокзале я пытаюсь найти выход, как же так, еще утром я с легкостью выходил (мы с легкостью выходили) где-то здесь, и я тыкаюсь бессмысленно во все проходы и залы вокзала, попадая все время в одно и то же заколдованное место - что же это такое?

Я спрашиваю черноволосую девушку с ребенком:

«Из-ви-ни-те, где здесь выход на-у-ли-цу?»

Она смотрит на меня с испугом и начинает объяснять, потом сама путается и говорит:

«Спросите у кого-нибудь еще» и спасается, а я продолжаю слепо тыкаться во все коридоры, пока не попадаю наконец на нужную лестницу, и не выхожу на улицу.

Привокзальные киоски «Пиво-водка-сигареты».

Падающий с неба дождь начинает медленно сочиться сквозь мои волосы.

Петербург-Москва, январь-март 2003