Книга вторая, часть четвертая

Протекая сквозь Америку, опять.

Итак, я совершил это большое европейское путешествие в самую неудачную пору своей жизни, именно тогда когда всякие новые переживания любого рода опротивели мне, поэтому я стремительно промчался повсюду, и вот уже возвращаюсь, в мае 1957, пристыженный, с тоскою в сердце, хмурый, потрепанный и с мозгами набекрень.

Этим вечером, когда Ньё Амстердам отчаливает в открытое море из саутгемптонского порта, я захожу пританцовывая в столовую третьего класса, поужинать, но там сидят двести пятьдесят с иголочки одетых туристов со сверкающими столовыми приборами на белых скатертях, и им прислуживают запыхавшиеся официанты в смокингах, при свете великолепных канделябров. При виде меня в джинсах (единственных моих штанах) и байковой рубахе с открытым воротом официанты переглядываются. Через их строй я прохожу к назначенному мне столику, находящемуся прямо в центре столовой и за которым сидят четверо соседей в безукоризненных костюмах и платьях, ничего себе. Смеющаяся немецкая девушка в вечернем платье: немец в костюме, строгий и аккуратный: и два голландских коммерсанта направляющихся к Лучоу в деловой Нью-Йорк. Но мне придется сидеть здесь. И, как ни странно, немец вежлив со мной, кажется я ему даже симпатичен (я почему-то всегда нравлюсь немцам) и поэтому, когда паскудный официантишка начинает проявлять нетерпение пока я изучаю невероятно шикарное меню вызывающее полную сумятицу в голове ("Ух ты, значит, семга с миндалем под винным соусом, или ростбиф au jus с маленькими pomme de terre de printemps, или омлет особый с салатом из авокадо, или филе миньон с грибами, mondoux, что же мне делать?") и спрашивает меня неприятным голосом, барабаня пальцами по запястью "Ну же, решайтесь!", немецкий юноша смотрит на него возмущенно. И когда официант уходит чтобы принести мне жареные мозги и спаржу hollandaise, он говорит "Я пы не потерпель такой от официант на фашем месте!" Он рявкает это как настоящий фашист, вернее как любой благовоспитанный немец, ну уж как европейский джентльмен во всяком случае, хотя и с симпатией ко мне, однако я говорю: -

"Мне все равно".

Он обращает мое внимание что кому-то должно быть не все равно, иначе " Эти люди станут свирепый унд сабывать свой место!". Я не могу объяснить ему что мне все равно потому что я франко-канадский-ирокезо-американский аристократ, бретонско-корнуоллский демократ, или пускай даже тусовщик и битник, но, когда официант возвращается, немец заставляет его дополнительно побегать. В то время как девушка-немка радостно наслаждается происходящим, предвкушая свое шестидневное плавание с тремя симпатичными молодыми европейцами и даже поглядывает на меня с человеческой недвусмысленной улыбкой. (Я уже сталкивался с официальным европейским снобизмом когда бродил по Сэвилл Роу, или Тредниддл стрит, или даже Даунинг стрит, и на меня вовсю пялились высокопоставленные хлыщи в жилетках, им больше лорнетки подошли бы, куда как удобнее). Но на следующее утро меня бесцеремонно пересадили за крайний столик где я меньше мозолил глаза. Будь моя воля я б вообще предпочел есть на кухне, где можно спокойно класть локти на стол. Но теперь я оказался загнан в угол лицом к лицу с тремя престарелыми голландскими учителями, восьмилетней девочкой и девушкой-американкой 22 лет с темными кругами от недосыпания под глазами, которая мне в общем-то ничем не мешала, не считая того что она выменяла свои немецкие снотворные таблетки на мои марокканские (сонерил), но ее снотворное оказалось какой-то ужасающей разновидностью стимулятора не дающего тебе глаз сомкнуть.

Так что три раза в день я проскальзывал в свой уголок столовой и оказывался лицом к лицу с этими тетушками, с тусклой улыбкой на лице. С моего прежнего немецкого стола доносились взрывы радостного хохота.

Был в моей каюте еще один сосед, пожилой симпатяга-голландец куривший трубку, но совершенно ужасным было то что его старушка-жена постоянно приходила поговорить держа его за руку, так что мне трудно было уловить момент и спокойно умыться в раковине. У меня была верхняя койка, и я читал там дни и ночи напролет. Я заметил что кожа на лбу пожилой голландской дамы была тончайшей, нежно белой и с бледно синими прожилками вен, такая встречается иногда на рембрандтовых полотнах… И все это время, поскольку наши помещения третьего класса находились на корме корабля, нас перекатывало и болезненно швыряло всю дорогу до нантакетского плавучего маяка. Многочисленная в начале, толпа в столовой убывала в числе с каждым днем по мере того как всех накрывало морской болезнью. В первый вечер целый кагал голландцев за соседним столом принялся хохотать и жевать, все братья, сестры и прочая двоюродная родня, собирающиеся переселиться или просто съездить в Америку, но уже через два дня пути от Саутгемптона один лишь тощий брат продолжал мрачно поглощать принесенное, как и я жадничая всю эту прекрасную еду входившую в стоимость проезда (225$), и даже прося добавки и непреклонно съедая все до конца. Я тоже заставлял своего нового молодого официанта бегать за дополнительными порциями сладкого для меня. Я не собирался упускать ни одного крема со взбитыми сливками, пусть меня хоть сто раз поташнивает.

Вечерами жизнерадостные стюарды организовывали танцы с игрою в фанты, но я в это время надевал свою штормовку на молнии, поверх нее шарф и прогуливался по палубам, иногда проскальзывая на палубу первого класса, и вышагивал стремительно кругами по пустынному завывающему ветрами променаду, ни души вокруг. Мне недоставало одиночества и тишины моего старого югославского грузовоза, потому что здесь весь день приходилось наблюдать всех этих больных людей, сидевших в шезлонгах, укутанных и пялившихся в пустоту.

На завтрак я всегда брал холодный ростбиф с голландским посыпанным сахарной пудрой хлебом с изюмом, потом обычную яичницу с ветчиной, и чашку кофе.

В какой-то момент девушка-американка и ее белокурая английская подружка зазвали меня сходить с ними в гимнастический зал, который всегда был пуст, и лишь позже мне пришло в голову что может быть им просто хотелось трахнуться. Они поглядывали на симпатичных морячков со значением, видимо начитавшись историй о "бортовых романчиках" и отчаянно пытались устроить что-либо подобное до прибытия в Нью-Йорк. Что же касается меня, я мечтал о телятине с ветчиной запеченных в фольге. Однажды туманным утром воды успокоились, остекленели, и перед нами возник нантакетский плавучий маяк, а несколькими часами позже и плавучий нью-йоркский мусор, в том числе пустая коробка с надписью "КЭМПБЕЛЛОВСКАЯ СВИНИНА С БОБАМИ", заставившая меня почти расплакаться от радости вспоминая Америку со всеми ее свининами и бобами от Бостона до Сиэттла… и наверное те самые сосны в окне родного дома поутру.

И я помчался прочь из Нью-Йорка и далее на Юг к моей матери, подкрепившись очередной издательской выплатой (100$) - Тормознувшись лишь на пару дней чтобы провести их с Элис, которая стала теперь нежной и красивой в своем весеннем платье, и была мне рада - Несколько кружек пива, несколько ночей любви, несколько слов прошептанных на ушко, и я отправился в путь к моей "новой жизни", пообещав что вскорости мы увидимся опять.

Вместе с матерью мы упаковали горестное барахлишко нашей жизни и позвонили транспортникам, дав им единственный известный мне в Калифорнии адрес, домика Бена Фэгана в Беркли - Я решил что мы проделаем этот путь на автобусе, все три тысячи ужасных его миль, снимем квартиру в Беркли, и у нас останется куча времени перенаправить транспортников в новый дом, который, как я обещал себе, станет моим последним счастливым прибежищем (в надежде на сосны).

Наше "барахло" состояло из старой одежды которую я никогда уже не стану носить, коробок с моими старыми рукописями, некоторые еще с 1939 года с пожелтевшими уже страницами, жалкие обогревательные радиаторы и галоши, можете себе это представить (галоши старой Новой Англии), пузырьки крема для бритья и святой воды, и даже лампочки оставшиеся с незапамятных времен, мои старые курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная рукавица, Бог ты мой, даже бита бейсбольная, старые занавески, которые за неимением дома никогда не вывешивались, свернутые рулонами лоскутные коврики, книги весом не менее тонны (даже старые издания Рабле без переплетов), и все виды неописуемых кастрюлек, сковородок и прочие грустные приспособы которые люди почему-то таскают с собой повсюду - Потому что я помню ещё ту Америку в которой люди путешествовали налегке и весь их багаж умещался в бумажном пакете, перевязываемом обычно бечевкой - Я помню Америку очередей за кофе с пончиками - Америку 1932-го, в которой люди рылись в свалках у реки в поисках старья на продажу - Когда мой отец продавал галстуки или рыл канавы для А.О.Р.Р. [1] Когда старики с холщовыми мешками шарились по помойным контейнерам или собирали редкий лошадиный навоз на мостовых - Когда горсточка батата вызывала искреннюю радость. Но на дворе стоял 1957 год Америки преуспевающей, и люди потешались над нашей грудой барахла, в котором моей матерью были запрятаны ее обязательная швейная корзинка, ее обязательное распятие и обязательный семейный альбом - Не говоря уж о ее обязательных солонке, перечнице и сахарнице (полных), обязательном половинном обмылке хозяйственного мыла, все это завернуто в обязательные простыни и одеяла ждущих нас где-то там постелей.

Теперь я хочу здесь рассказать о самом важном из персонажей этой истории, и самом лучшем из них. Я заметил что похоже большинство моих собратьев-писателей "ненавидит" своих матерей, они затевают по этому поводу ужасный фрейдистский и социологический галдеж, в сущности используя это в качестве основной темы своих умствований, ну или говорят об этом немало это уж точно - Я часто спрашиваю себя, неужто им никогда не приходилось спать до четырех пополудни и, проснувшись, увидеть своих матерей штопающими их носки при тусклом свете окошка, или, вернувшись домой после революционных ужасов выходных дней, увидеть как она зашивает прореху их окровавленной рубашки, тихо склонив свою вечную голову над иголкой - И не с какой-нибудь там позой мученического негодования, но искренне совершенно поглощенная шитьем, зашивая муки, безрассудства и все потери, сшивая дни жизни твоей с едва ли не радостным сознанием важности своего труда - И во времена холодов она накидывает на плечи этот платок, и продолжает шить, и картошка на печке продолжает бормотать во веки вечные - Приводя некоторых неврастеников в бешенство при виде подобной благости в комнате - Иногда приводив в бешенство и меня, потому что я был достаточно глуп чтобы рвать себе рубашки, и терять ботинки, и терять и рвать надежду в клочья в приступах этой глупой вещи под названием безумство - "Тебе нужен выпускной клапан!" часто орал на меня Жюльен, "выпускай свой пар, а не то свихнешься!" и рвал на мне рубашку, и все для того чтобы Memère двумя днями позже, сидя в своем кресле, чинила эту самую рубаху, просто потому что это рубашка и она принадлежит мне, ее сыну - Не для того чтобы устыдить меня, а чтобы починить рубашку - Хотя мне всегда было стыдно слышать как она говорит: "Это была такая красивая рубашка, я заплатила за нее 3.25$ в магазине Вулворс, ну почему ты позволяешь всяким психам дергать тебя за рубашку. Ça pas d`bon sens [2] ." И если рубашку было уже невозможно починить, она всегда стирала ее и прятала куда-то "на заплатки", или на лоскутный коврик. В одном из ее лоскутных ковриков я разглядел три десятилетия растерзанной жизни, и не только моей, но и ее собственной, моего отца и моей сестры. Будь это возможно, она вшила б туда даже могилу, и использовала бы ее потом. Что же касается еды, то ничто не пропадало зря: завалявшаяся полусъеденная картофелина оказывалась восхитительно вкусна будучи зажаренной с куском мяса, четвертинка луковицы попадала в баночку с маринованным луком, а старые обрезки говядины булькали во вкуснейшем домашнем фрикассе. Даже старый рваный платок стирается, штопается, и сморкаться в него удобней чем в десять тысяч новейших Платков Братьев Брукс с их дурацкой монограммой. Каждая из случайных игрушек купленных мною для ее полки с "побрякушками" (маленькие мексиканские ослики из пластмассы, или свинки-копилки, или вазочки) стояли на этой полке годами, тускнели от пыли и расставлялись ею согласно ее представлениям о прекрасном). Мельчайшая прожженная сигаретой дырочка в старых джинсах оказывалась немедленно залатана кусочком джинсы 1940 года. В ее швейной корзинке лежал деревянный штопальный гриб (похожий на маленькую кеглю) который был старше меня. Некоторые из ее иголок хранятся со времен Нэшуа 1910 года. Все эти годы ее родственники пишут ей письма одно нежнее другого, поняв видимо что они потеряли забрав тогда ее сиротские деньги и растратив их. С моих скудных заработков 1950 года я купил ей телевизор, который она смотрит с истовым восхищением, хоть это и всего лишь обшарпанный ящик фирмы Моторола 1949 года. Она смотрит рекламные передачи с жеманными женщинами и мужчинами-пустобрехами, и даже не замечает моего присутствия в комнате. Все это лишь отрада глаз её. У меня были кошмарные сны о том как мы с нею в Нью-Джерси субботним утром рыщем по помойкам в поисках ломтиков копченой говядины, и о том как верхний ящик ее комода открывается посреди американской дороги, и все видят ее шелковое исподнее, ее четки, жестяные банки с пуговицами, рулоны лент, подушечки для булавок, пуховки для пудры, старые беретки и коробочки с ватой собранной из старых аптекарских бутылочек. Что может остановить такую женщину? О чем бы я ни спросил ее, она всегда находила это где-нибудь: - аспирин, мешочек льда, бинт, банку дешевых спагетти в кухонном шкафу (дешевых, но хороших). Даже свечку, когда вырубалось это замечательное супертехническое электричество.

Для чистки ванной, туалетов и раковин у нее всегда имеется в запасе большая упаковка чистящего порошка и дезинфицирующих средств. У нее есть метла, и дважды в неделю она забирается ею под мою кровать, чтобы вымести комья пыли, которые выколачиваются затем за подоконник, "Tiens! Теперь у тебя чистая комната!" В одной из подготовленных к переезду коробок упакована корзинка с бельевыми прищепками, чтобы она могла развесить своё белье везде, куда бы ни попала - Я вижу ее с корзиной мокрого белья выходящую за порог с прищепкой во рту, и когда у нас нет двора, то прямо на кухне! Пригнись под висящим бельем, и достань себе пиво из холодильника. Как и мать Хьи Неня, я уверен, она могла привести к просветлению любого своим действенным истинным "Дзен" искусства жить всегда и повсюду как следует.

Дао говорит, хоть и многословнее чем стоило бы [3] , что заботящаяся о своем доме женщина уравновешивает собою Небеса и Землю.

Потом субботним вечером она гладит на разбитой гладильной доске купленной ею еще в предыдущей жизни, с порыжевшей от подпалин обивкой и скрипучими деревянными ножками, но белье оказывается идеально выглаженным и белоснежным и будет сложено в аккуратно выложенные газетами ящики комода для пользования.

Ночью, когда она спит, я склоняю свою голову от стыда. И знаю что утром, когда проснусь (возможно, в полдень) она уже успеет сходить в магазин на своих крепких "крестьянских" ногах и принести кучу провизии, запиханную вперемежку в сумку, и сверху будут лежать головки салата, мои сигареты, сосиски и гамбургеры и помидоры и чеки из бакалейной лавки, чтобы их "показать мне", и жалкие нейлоновые чулки на самом дне тоже будут смущенно представлены моему взору - Ах, какой же позор мне, и всем девушкам встреченным мною в Америке, отщипывавшим кусочек сыра-рокфора и оставляющим его черстветь на подоконнике! Проводившим долгие часы перед зеркалом с голубыми тенями для век! Заказывавшим такси съездить за бутылкой молока! Хныкавшим оставшись без воскресного ростбифа! Бросавшим меня потому что я такой нытик!

Сегодня очень модно говорить будто матери являются помехой на пути твоей половой жизни, как будто моя половая жизнь на девичьих квартирах в Нью-Йорке имела хоть какое отношение к моим мирным воскресным ночам, проведенным за чтением или писанием в уединении моей чистой уютной спаленки, когда ветра шелестят занавесками и машины прохрустывают мимо - Когда стоит котенку мявкнуть у холодильника, а там уже стоит упаковка Девяти жизней для моего детеныша, купленная мамой в субботу утром (занесенная в ее список покупок) - Будто бы секс это самое важное в моей любви к женщине.

Моя мать предоставила мне все нужное чтобы находиться в покое и здравом уме - Она не мучила своего деточку шумными разглагольствованиями о том что я ее не люблю и не переворачивала в ярости тумбочку со стоящей на ней парфюмерией - Она не пилила меня, и не нудила когда я погружался в собственные мысли - Она только зевала в одиннадцать и отправлялась в кровать с четками в руках, будто в монастыре преподобной матушки О`Шэй - Я мог валяться на своих чистых простынях и раздумывать не смотаться ли мне куда чтобы найти шалавую деревенщину-шлюху в чулках натянутых на ворсистый лобок, но все это не имело никакого отношения к моей матери - Я мог делать все что захочу - Потому что если для человека естественно из любви к своему другу оставить его наедине с его женой, так же естественно и сделать это для отца, друга своего - Каждому свое, и она принадлежала моему отцу. [4]

Но убогие любители подглядывать, воры радостей жизни, говорят нет: "если мужчина живет со своей матерью, то это от неудовлетворенности": и даже Женэ, этот божественный знаток Цветов, сказал что человек любящий свою мать есть наихудший паршивец из всех негодяев: то же и психоаналитики с волосатыми руками, типа психоаналитика Рут Хипер, облизывающиеся на белоснежные бедра своих пациенток: и зачуханные папаши семейств разглагольствующие в холостяцких пивнушках: или безнадежные химики без единой живой мысли в голове: все они говорят мне: "Дулуоз, ты лжец! Вылезай наружу из своей норы чтобы жить с женщиной, и бороться, и страдать вместе с ней! Задохнись в волосах блаженства своего! Раскачивайся в неистовстве! Покорись ей! Оставь след в истории! [5] », а я в это время сижу и радуюсь укромности милого глупенького мирка моей матери, женщины, каких в наши времена уже не встретишь, разве что если поехать в Синцзянь, Тибет или Лампор.

Но вот мы во Флориде, с двумя билетами до Калифорнии в кармане, стоим в ожидании автобуса на Новый Орлеан, где мы должны будем сделать пересадку в сторону Эль-Пасо и Эл-Эй - В мае во Флориде жарища - Мне хочется побыстрей выбраться отсюда позападнее, оставив позади равнины Восточного Техаса, перемахнуть через Плоскогорье и Водораздел к сухим Аризонам и далее - Бедная мама стоит рядом и полностью зависит сейчас от меня, какой я ни есть дурачок, сами видите. Хотелось бы знать что там мой отец говорит обо всем этом на Небесах? "Этот чокнутый Ти Жан тащит ее за три тысячи миль этими чудовищными автобусами, и все чего ради? Из-за мечты о священных соснах!" Но с нами заговаривает паренек стоящий рядом в очереди, и когда я говорю что хотелось бы знать появится ли вообще этот автобус и доберемся ли мы когда-нибудь, он говорит: -

"Не волнуйся, доберетесь" Я спрашиваю откуда ему это известно. "Вы не только доберетесь, вы еще и вернетесь назад и поедете в другое место. Ха ха ха!"

И все же нет ничего более тяжкого в мире, или по крайней мере в Америке уж точно, чем трансконтинентальное путешествие на автобусе при недостатке средств - Более трех дней и трех ночей не меняя одежды, трясясь по всем мостовым всех встречных городков, и даже в три часа ночи, когда тебе наконец-то удается заснуть, автобус вдруг подпрыгивает на рельсах железнодорожного переезда и все вокруг заливается ярким светом, обнажающем твою замызганность и замученность на сиденье - Когда едешь так, как ездил неоднократно я, сильный и молодой человек, то это уже достаточно тяжело, но для 62-летней женщины… И я на полном серьезе частенько спрашивал себя что же об этом думает мой отец на Небесах, и молился ему прося дать матери сил пройти через это без слишком уж ужасных страданий - Однако она была куда беззаботней меня - И придумала классный способ оставаться в достаточно сносной форме, аспирин с кока-колой три раза в день для успокоения нервов.

Из срединной Флориды ближе к вечеру мы покатили по поросшим апельсиновыми рощицами холмам по направлению к пятнышкам Талахасси [6] и утреннему алабамскому Мобилю [7] , никаких признаков Нового Орлеана до самого полудня, а мы уже наполовину выбились из сил. Необъятность этой страны становится ощутима лишь когда пересекаешь ее на автобусах, чудовищные протяженности между не менее чудовищными городами, и все они выглядят совершенно одинаковыми когда видишь их из автобуса печалей наших, автобуса неизбежного, который-никогда-не-доедет и останавливается повсюду (есть даже анекдот про грейхаундовский автобус, тормозящий под каждым столбом), и хуже всего эта череда сменяющихся каждые двести-триста миль свежих жизнерадостных водителей, желающих всем легкого и приятного путешествия.

Иногда ночами я смотрел на мою бедную спящую мать безжалостно распятую здесь в американской ночи потому что у нее не было денег, не было никакой надежды на то что они появятся, не было семьи, не было ничего, а только я, глупый сын ее, строящий планы, которые в конечном итоге не что иное как сгустки тьмы. Бог мой, как же прав был Хемингуэй сказавший что способа исправить жизнь нет - и подумать только, все эти шуршащие бумажонками благонравные зануды будут писать снисходительные некрологи о человеке сказавшем правду, нет, с болью выдохнувшем из себя историю, подобную этой!… Способа такого нет, но мысленно вздымаю я кулак к Высочайшим Небесам, обещая что пришибу таки первого же придурка, высмеивающего человеческое отчаянье - Я знаю что это смешно, молиться своему отцу, этому комку могильной глины, и все же я молюсь ему, а что еще мне остается делать? насмешливо ерничать? шуршать бумажками на столе с отрыжкою благоразумия? Ах, как же благодарен я тебе, Господи, за всех благоразумных людей доставшихся червям и стервятникам - Благодарю Тебя за всех ненавистью торгующих политических болтунов, у которых теперь в Могиле Мира нет ни правых ни левых идей чтобы вопить о них. Я хочу сказать, что все мы переродимся вместе с Единым, что больше не будем мы самими собой, но спутниками Единого, и именно это и движет мною, и моей матерью тоже. Она взяла с собой в автобус свои четки, и не стоит отказывать ей в этом праве, это просто такой ее способ заявить об этом факте. И если не может быть любви между людьми, так пусть хотя бы будет любовь между людьми и Богом. Человеческое мужество есть опиум, но опиум вещь тоже человеческая. И раз религия это опиум, тогда я опиум тоже. А значит, съешьте меня. Съешьте ночь, съешьте это долгое безутешное американство от Санфорда и до Мамфорда, и Блямфорда, и Дряньфорда, съешьте древесные грибы взбухшие на унылых южных деревьях, съешьте кровь пропитавшую эту землю, мертвых индейцев, мертвых первопроходцев, мертвые форды и понтиаки, мертвые Миссисипи, мертвые руки тоскливой безнадежности растекающиеся там внизу - Кем же должны быть эти люди, если могут они оскорблять других людей? Кем же должны быть эти люди, если носят они штаны и платья, и могут насмехаться над другими? Так о чем я вообще говорю? Я говорю о человеческом отчаянии и невероятном одиночестве во тьме рождения и смерти, и спрашиваю "Что же во всем этом такого смешного?" "Как можно умничать, попав в мясорубку?" "Кто способен насмехаться над несчастьем?" Вот мать моя, комок плоти, не просивший быть рожденным, она беспокойно спит и видит сны полные надежд, рядом с нею ее сын, который тоже не просил быть рожденным, погруженный в думы безысходности, молитвы отчаяния, в трясучем земном экипаже направляющемся из ниоткуда в никуда, это происходит ночью, или и того хуже, в полуденном зареве беспощадных дорог Побережья - Где тот камень, что послужит нам опорой? Что мы тут делаем? И в каком это сумасшедшем университете можно устроить семинар где люди говорят об отчаянии, во веки вечные?

И когда мама просыпается в середине ночи и стонет, сердце мое разрывается - Автобус грузно переваливается через окраину какого-то Дерьмотауна чтобы прихватить коробку посылки на рассветной автостанции. Стоны отовсюду, до самых задних сидений, где черные страдальцы мучаются не менее оттого что их кожа черна. Правда ваша, "Странники свободы [8] ", хоть твоя кожа "бела" и сидишь ты спереди, не уменьшит это твоих страданий -

И нету нигде надежды, просто потому что мы так разрознены и стыдимся друг друга: и если Джо говорит что жизнь печальна, Джим скажет что Джо дурак потому что это не имеет значения. Или если Джо говорит что нуждается в помощи, Джим скажет что Джо плакса. Или если Джо говорит что Джим злой, Джим ночью расплачется. Или что-то типа того. Все это просто ужасно. Единственное что нам остается, это быть как моя мать: терпеливыми, доверчивыми, внимательными, недалекими, быть настороже, радоваться мелким удачам, опасаться крупных, бояться данайцев дары приносящих, делать все по своему, никого не обижать, заниматься своим делом, и договориться с Господом Богом. Потому что Господь это наш Ангел-хранитель, и доказательство этому вы получите когда остальные доказательства уже не работают.

Вечность и Здесь-и-Сейчас, это одно и тоже.

Отправьте это послание Мао, или Шлезингеру в Гарвард, и Герберту Гуверу тоже.

Как я уже говорил, автобус прибывает в Новый Орлеан в полдень, и нам приходится выгружаться со всем нашим обширным багажом и ждать четыре часа до экспресса на Эль Пасо, так что мы решаем с мамой посмотреть Новый Орлеан чтобы маленько поразмяться. В воображении моем мне представлялся большой и великолепный обед в ресторане Дары Моря Латинского Квартала, среди зарешеченных балкончиков и пальм, но, найдя такой ресторан в районе Бурбонской улицы, мы обнаруживаем что цены в меню настолько высоки что нам приходится выйти сконфуженно из этого места, где обедают жизнерадостные коммерсанты, члены муниципального совета и сборщики налогов. В 3 часа дня они вернутся за столы своих контор шелестеть пятью луково-тонкими экземплярами сборника нововведений в области негативных формальностей, которые они затем засунут в копировальные машины размножить еще вдесятеро, потом отошлют снять с каждого по три копии, и выбросят все это в мусорную корзину, получив свою зарплату. За всю полученную превосходную еду и выпивку они дают взамен три копии листочков бумаги с подписями, и никак мне не понять как все это устроено когда я вижу потные руки копающие на улицах канавы под немилосердным солнцем Залива -

Чтобы как-то поразвлечься, мы с мамой решаем заглянуть в ново-орлеанский салун с устричным баром. И там ах Бог ты мой наступает прекраснейший миг ее жизни, она пьет вино, ест устрицы из полуоткрытых раковин с соусом пиканте, и ведет громогласные безумные переговоры со старым итальянцем, продающим устрицы. "А ты женат, а?" (она всегда спрашивает пожилых мужчин женаты ли они, поразительно все же как это женщины присматривают себе мужей до самого конца). Нет, он неженат, а не хотела бы она еще устриц, есть вот еще сготовленные на пару? И они знакомятся и меняются адресами, но никогда друг другу не напишут. Все это время мама в полном восхищении оттого что она наконец-то в знаменитом Новом Орлеане, и, когда мы прогуливаемся по городу, она покупает игрушечных негритят и вафельные батончики, такая восхищенная всеми этими магазинами, и упаковывает их в нашем багаже чтобы отослать потом по почте во Флориду в подарок моей сестре. Упрямая надежда. Точно как и мой отец, она не позволяет себе потерять силу духа. Я робко шагаю рядом с ней. И так она делала все свои 62 года: вот она в возрасте 14 лет, на рассвете, идет на обувную фабрику чтобы проработать там до шести вечера, и так до вечера субботы, 72-х часовая рабочая неделя, вся в радостном предвкушении этого несчастного субботнего вечера, и воскресенья сулящего воздушную кукурузу, танцы и пение. Что может сломить таких людей? Когда феодальные помещики-бароны собирали свою десятину, чувствовали ли они робость перед лицом своих ликующих крестьян? (окруженные в те времена всеми этими тупоголовыми рыцарями, мечтающими о том чтобы их вздрючил какой-нибудь самодур-садист из соседнего бурга).

Так что мы вернулись к нашему эль-пасскому автобусу и, отстояв час в очереди, дыша сизыми автобусными выхлопами, нагрузившись подарками и багажом и разговаривая со всеми вокруг, с ревом мчимся мы вдоль реки, потом по луизианским равнинам, снова усевшись спереди, чувствуя себя радостными и отдохнувшими, а еще из-за того что я купил бутылочку чтобы веселей скоротать дорожку.

"Мне все равно что люди скажут", говорит мама делая глоток из своей маленькой дамской фляжечки "парочка глотков еще никому не повредила!" и я соглашаясь наклоняюсь за спинку сиденья чтобы водитель не засек в зеркальце заднего вида и прихлебываю из бутылки. Мы мчимся к Лафайетту. Где к нашему изумлению обнаруживаем что люди тут говорят по-французски прямо как мы в Квебеке, ведь каджуны это единственные выжившие акадийцы [9] , но у нас нету времени, автобус отправляется в Техас тотчас.

В краснеющих сумерках мы катимся по равнинам Техаса, разговаривая и потягивая из бутылки, но вскорости она кончается и бедная мама засыпает опять, беспомощное дитя в этом мире, а нам еще ехать и ехать, ну и когда мы наконец доберемся, тогда-то что? Корриган, и Крокетт, и Палестина, унылые автостанции, дорожные знаки, вся эта бесконечность, а ведь одолели мы всего полконтинента, впереди еще одна бессонная ночь, а потом еще одна, и еще - Ох ты ж -

Точно через сутки и шесть часов после прибытия в Новый Орлеан подмигивающей эль-пасской ночью мы наконец-то вваливаемся в долину Рио-Гранде, за плечами у нас девятьсот miserere [10] миль Техаса, мы оба совершенно одурманены и одурели от усталости, и я понимаю что у нас нет другого выбора кроме как сойти с автобуса и снять двухкомнатный номер в отеле и хорошенько выспаться перед тем как продолжить путь в Калифорнию длиною более чем в еще одну тысячу ухабистых миль -

И все же я хочу показать моей матери Мексику, находящуюся за маленьким мостом в Хуарес.

Все знают что значит после двух дней тряски на колесах очутиться вдруг лежащим на неподвижной кровати стоящей на неподвижной земле и спать - Я снял номер неподалеку от станции и, пока мама принимала душ, вышел купить цыпленка-в-корзинке – Сейчас, вспоминая все это, я понимаю что для нее это путешествие было огромным приключением, с посещением Нового Орлеана и ночевкой в двухкомнатном гостиничном номере (за 4.50 доллара), и вот завтра она впервые в жизни увидит Мексику - Мы выпили еще полбутылки, съели цыпленка и заснули как младенцы.

Утром, за восемь часов до нашего автобуса, мы выступили в поход, перепаковав весь наш багаж и сдав его за 25 центов в пристанционную камеру хранения - Я даже заставил ее пройти пешком милю до моста в Мексику, разминки ради - На мосту мы заплатили каждый по три цента, и перешли на ту сторону.

И сразу же оказались в Мексике, а это значит среди индейцев и на индейской земле - среди запахов тины, жареных цыплят, а также пыли Чихуахуа, лимонных шкурок, лошадей, соломы, индейской усталости - Крепкий запах кантин [11] , пива, затхлости - Вонь базара - и виды прекрасных старинных испанских церквей возвышающихся в солнечном свете с их горестными Мариями Гваделупе, Распятиями и трещинами на стенах - "О Ти Жан! Я хочу зайти в эту церковь поставить свечку Папе!"

"Окей". И, зайдя внутрь, мы видим старика стоящего на коленях в проходе воздев руки в знак покаяния, penitente, часами напролет стоит он так, старое пончо на плечах, старые ботинки, шляпа на церковном полу, потрепанная седая борода. "О Ти Жан, что он мог сделать такого что его так опечалило? Я не могу поверить чтобы такой старый человек мог сделать что-то настолько плохое!"

"Он penitente", говорю я ей по-французски. "Он согрешил, и не хочет чтобы Господь оставил его".

"Pauvre bonhomme!" [12] и я вижу как женщина оборачивается и смотрит на маму, думая что она сказала "Pobrecito", впрочем так оно и есть. Но самым жалостным зрелищем внезапно открывшимся нам в старой церкви Хуареса стала женщина в платке, одетая в черное, босиком, с ребенком на руках, медленно на коленях ползущая к алтарю. "А это что же такое?" закричала моя пораженная мать. "Эта бедная маленькая мать не могла сделать ничего плохого! Может быть у нее муж попал в тюрьму? И она несет этого малюсенького ребенка!" Теперь я радуюсь тому что взял с собой маму в это путешествие, хотя бы потому что она может увидеть истинную церковь Америки. "Она что, тоже penitente? И этот маленький ребенок тоже penitente? Она его всего замотала в свою шаль, как маленький шарик!"

"Я не знаю в чем тут дело"

"Где же священник, почему он не благословит ее? Здесь нет никого, только эта бедная мама и этот бедный старик! Это церковь Марии?"

"Это церковь Марии де Гваделупе. В мексиканском Гваделупе крестьянин нашел платок с Ее ликом, отпечатавшимся там как на плащанице Христова распятия"

"Это случилось в Мексике?"

"Si"

"И они молятся Marie? Но эта бедная молодая мама прошла лишь полпути до алтаря - Она ползет медленно медленно медленно на коленях, такая тихая. А эти индейцы о которых ты говоришь, это хорошие люди?"

"Qui - эти индейцы такие же как у нас, но испанцы их не убивали" (по-французски) "Içi les espagnols sont marié avecles Indiens [13] ".

"Pauvre monde! [14] Они верят в Бога точно также как и мы! Я не знала этого, Ти Жан! Я никогда ничего подобного не видела!" Мы приблизились к алтарю, зажгли свечи и положили по четвертаку в ящик для пожертвований, заплатив за них. Мама помолилась Богу и перекрестилась. Пустыня Чихуахуа ворвалась в церковь облачком пыли. Маленькая мать все еще ползла к алтарю на коленях с ребенком мирно спящим у нее на руках. Глаза Memére затуманились слезами. Теперь она понимала Мексику, и то почему я так часто возвращался сюда несмотря на то что цеплял здесь дизентерию, терял в весе и возвращался такой бледный. "C`est du monde qu`il on du coeur", прошептала она, "у этих людей есть сердце!"

"Qui"

Она положила доллар в церковную коробку, надеясь что это может как-то помочь. Она никогда не забывала этого дня: и даже сейчас, через пять лет, она все еще поминает в своих молитвах маленькую мать с ребенком, ползущую к алтарю на коленях: "Что-то у нее в жизни пошло наперекосяк. С мужем что-то не то, или ребенок заболел - Мы никогда уже не узнаем - Но я буду всегда молиться за эту маленькую женщину. Ти Жан, когда ты взял меня с собой, ты показал мне такое - я в жизни бы не поверила что такое когда-нибудь увижу - "

Через несколько лет, встретившись с матерью-настоятельницей вифлеемского монастыря бенедиктинок, я рассказал ей об этом через деревянную решетку монастыря, и она заплакала…

И старик Penitente все еще стоит на коленях воздев руки, и все ваши Сапаты [15] и Кастро приходят и уходят, но Старик Penitente и ныне там, и всегда будет там, как Старик Койот в горах Навахо и холмах Мескалеро на севере: -

Вождь Бешеный Конь смотрит на север * Джеронимо плачет
со слезами на глазах * у пони нет
Порывы первого снега налетели * одеял

А еще это было очень смешно, оказаться в Мексике с матерью, потому что когда мы вышли из церкви Санта-Марии и сели в парке отдохнуть и понежиться на солнышке, возле нас присел старый индеец в своем пончо, со своей женой, не говоря ни слова, глядя прямо перед собой, пытаясь осознать свое великое путешествие в Хуарес из холмов окрестных пустынь - Приехавшие на автобусе или осликах - И мама предложила им по сигарете. Вначале старый индеец перепугался, но в конце концов сигарету взял, но потом она предложила еще одну для его жены, по-французски, на квебекском ирокезском французском, "Vas il, ai paw `onte, un pour ta famme [16] " так что он взял и ее, озадаченно - старушка так и не осмелилась взглянуть на Memère - Они знали что мы американские туристы, но такие туристы им еще не встречались - Старик медленно закурил свою сигарету и уставился прямо перед собой - Мама спросила меня: "Они что, боятся разговаривать?"

"Они не знают что им делать. Они никогда ни с кем не встречались. Они пришли из пустыни. Они даже по-испански не говорят, только по-индейски. Скажи им тарахумаре"

"Да разве ж такое можно выговорить?"

"Скажи Чихуахуа"

Мама говорит "Чихуахуа" и старик усмехается ей, и старуха улыбается. "До свидания", говорит мама когда мы уходим. Мы идем прогуляться по милому маленькому парку, полному детей, людей, мороженого и надувных шариков, и подходим к чудному человечку с птицами в клетке, который замечает наш интерес и начинает зазывать нас громкими криками (Я повел маму маленькими переулочками Хуареса). "А что ему надо?"

"Предсказать нам будущее! Его птицы скажут твое будущее! Дадим ему песо и птички вытащат полоску бумаги, на которой будет написано твое будущее!"

"Окей! Синьёоор!" Птичка клювом вытягивает листочек из стопки бумажек и отдает его человеку. Тот, с маленькими усиками и смеющимися глазами, открывает его. Там написано следующее: -

"У тебя будет хороший щастье с твой сын который тебя любить. Говорить птица"

Смеясь, он отдает нам бумажку. Поразительно.

"Послушай-ка", говорит Memère пока мы прогуливаемся держась за руки по улицам старого Хуареса, "откуда могла эта маленькая глупенькая птичка знать что у меня есть сын, и вообще знать что-то про меня - Фу, какая тут пылища везде!" когда пустыня в миллион миллионов песчинок взвеяла облачко пыли вдоль дверей. "Можешь ты это мне объяснить? А сколько это один песо, восемь центов? И маленькая птичка все это знала? Да?" Как Эстер у Томаса Вульфа, "Да?", только любовь ее более долговечна. "Этот парень с усиками нас не знает. А его птичка знает все". Она надежно запрятала птичкину бумажку в своей сумочке.

"Эта птичка знала Жерара"

"И маленькая птичка вытащила бумажку с его безумным лицом! Ах, но люди-то тут бедные, правда?"

"Да - но правительство много о них заботится. Раньше тут люди спали целыми семьями на улице, завернувшись в газеты и афиши боя быков. И девушки продавали себя за двадцать центов. Теперь у них хорошее правительство, после Алемана, Карденаса, Кортинеса - "

"Бедная птичка Мессики! И маленькая мать! Я теперь всегда буду говорить что видела Мессику!" Она произносила это так, "Мессика"

Так что я купил в лавке бутылку бурбона Хуарес, и мы пошли назад, на американскую автостанцию Эль Пасо, забрались в большой двухэтажный Грейхаунд на котором было написано "Лос Анжелес", и с ревом помчались в красных пустынных сумерках, потягивая из бутылки и болтая с американскими моряками, которые ничего не знали о Санта Марии де Гваделупе и Маленькой Птичке, но все ж таки были отличными ребятами.

И пока автобус мчался по пустой дороге мимо лунного пейзажа испещренной бороздами пустыни и лавовых вздутостей, милями пустынной заброшенности, в сторону неясно вырисовывающейся последней горы Чихуахуа на юге, или иссушенного скалистого хребта Нью Мексико на севере, Memère сказала, со стаканчиком в руке: "У боюсь этих гор - они пытаются сказать нам что-то - они в любой момент могут рухнуть прямо на нас!" И она перегнулась сказать это морякам, которые рассмеялись, и она предложила им выпить, и даже поцеловала их в вежливые щеки, и они все так радовались, такая сумасшедшая у меня мать - Никто в Америке не понимал больше того что она пыталась рассказать, о том что видела в Мексике или во Всей Вселенной. "Эти горы там, они не просто так! Они там чтобы рассказать нам что-то! Они просто такие славные мальчики", и она заснула, вот как оно было, и автобус все жужжал в сторону Аризоны.

Но теперь мы уже в Америке, и на рассвете оказываемся в Лос Анжелесе, хотя мы так и не поняли что у него общего с ангелами, когда, оставив в ожидании сан-францискского автобуса в десять утра нашу поклажу в камере хранения, отправились поискать среди серых улиц где бы нам выпить кофе с тостами - Сейчас пять часов утра, самое мертвое время, и нам удается увидеть только ошалело бродящие повсюду остатки ужаснувшихся хулиганов этой ночи и окровавленных алкашей - А я-то хотел показать ей сверкающий радостный Эл-Эй из телешоу Арта Линклеттера, или мимолетный промельк Голливуда, но увидели мы лишь ужас Кошмарной Стороны, зачуханных торчков, шлюх, чемоданы обвязанные бечевкой, безжизненные светофоры, нету здесь птичек, нету Марии - но грязь и смерть, это да. Впрочем, всего в нескольких милях от этих ожесточенных чудовищных тротуаров были мягкие сияющие берега Тихого океана Ким Новак [17] , которые мама никогда не видела, где hors d`oeuvres [18] выбрасываются акулам [19] - Где режиссеры снимаются со своими женами в фильмах которые никогда не выйдут на экраны - Но бедная Memère увидела в Эл-Эй только предрассветную пришибленность, гопников, некоторые из них американские индейцы, вымершие мостовые, скопления полицейских машин, обреченность, ранние утренние свистки, подобные ранним утренним свисткам в Марселе, замученный уродливый ужасный калифорнийский город, не-пойму-что-я-делаю-здесь город, mierda [20] - Ох, любой живший и страдавший в Америке поймет что я хочу сказать! Любой, кому приходилось выбираться из Кливленда пробравшись на товарняк с углем или разглядывавший почтовые ящики в Вашингтоне знает это! Кто обливался кровью в Сиэттле, и опять обливался кровью в Монтане! Кого обули в Миннеаполисе! Кто умер в Денвере! Или рыдал в Чикаго, или сказал "Хана мне, ребята" в Ньюарке! Или торговал обувью в Уиншендоне! Или лез на стенку в Филадельфии? Или скурвился в Тунервилле? Но говорю я вам, нет ничего ужасней этих пустынных на заре улиц американского города, разве что быть невинно брошенным на съедение нильским крокодилам под улыбки кошкоголовых жрецов. Рабы в каждой уборной, воры в каждой дыре, сутенеры в каждой пивнушке, губернаторы открывают публичные дома - Банды гопоты в черных куртках стриженные под "утиный хвост" на всех углах, некоторые из них pachucos [21] , и я молюсь своему папе "Прости меня за то что я протащил Memère сквозь всю эту дрянь чтобы выпить чашечку кофе" - Я знал все эти улицы прежде, но без нее - Но даже самый злобный пес в самом царстве зла понимает что такое сын со своей матерью, так что благослови вас всех Господь.

После целого дня езды по зеленым полям и садам прекрасной долины Сан Хоакин даже моя мать была впечатлена, хотя все же не преминула подметить высохшие заросли дрока на холмах вдали (ранее она уже жаловалась, и не зря, на поросшие тростником пустоши Таксона и пустыни Мохаве) - пока мы сидели там конечно же обалделые от смертельной усталости, но зато почти уже доехав, почти на месте, еще четыреста миль на север вдоль долины и вот он, Город - длинный запутанный способ сказать что мы приезжаем в Фресно в сумерках, немножко гуляем и садимся в автобус опять, на этот раз с невероятно энергичным водителем-индейцем (мексиканцем из Мадеры), пулей вылетаем прочь к Окленду, и водитель угрожающе надвигается на все встречное на этом двухполосном шоссе Долины (99-м), заставляя разброд встречных машин дергаться и возвращаться в спасительность прямой линии - А не то б он их просто размазал по асфальту.

До Окленда мы добираемся уже ночью, в субботу, (я последним глотком добиваю бутылку калифорнийского красного крепкого, добавив в него льда с автостанции) и вот те на, первое что мы видим это ободранный алкаш весь в крови шатающийся по автостанции в поисках медпункта - У моей матери едва глаза открываются, она проспала всю дорогу от Фресно, но эту сцену она видит и вздыхает спрашивая себя что же будет дальше, Нью Йорк? а может, Адская Кухня или нижний Ист-сайд? И я обещаю себе что покажу ей хоть что-то хорошее, хороший маленький домик, немного покоя и деревьев, точно как обещал должно быть мой отец, когда вывез ее из Новой Англии в Нью-Йорк - Я беру все чемоданы и машу автобусу на Беркли.

Очень скоро мы выбираемся из улиц оклендского центра, с пустыми шапито киношек и пасмурными фонтанами и катимся по длинным улицам где полно старых 1910 года белых коттеджей с пальмами. Но больше тут деревьев других, Калифорнии северной, грецкого ореха, дубов и кипарисов, и в конце концов мы приближаемся к Калифорнийскому университету, где я веду ее по листвяной улочке, навьючив на себя весь наш багаж, к неясно светящей тусклой лампе старого бхикку Бена Фэгана, предающегося своим учениям в домике во дворе. Он объяснит нам где снять комнату в гостинице и поможет нам завтра найти квартиру на первом или втором этаже какого-нибудь коттеджа. Он единственный мой знакомец в Беркли. И Бог ты мой, когда мы входим, пройдя среди высокой травы двора, мы видим его в заросшем розами окне, склонившим голову над Ланкаватара сутрой, и он улыбается! Я не понимаю чему он улыбается, майе? Как Будда смеющийся на горе Ланка, или что-то вроде? Но тут по двору прохожу я, старый горемыка, со своей мамой, со старыми потрепанными чемоданами, явившийся будто призрак истекший со дна морского. Он улыбается!

На самом деле, несколько секунд я удерживаю маму и шикаю на нее чтобы понаблюдать за ним (мексиканцы называли меня "авантюристом"), и Бог ты мой, он действительно сидит совершенно один посреди ночи и улыбается истинам старых бодхисаттв Индии. Такому человеку нельзя не верить. Он улыбается счастливо, правда-правда, и это настоящее преступление тревожить его - но я должен это сделать, может он будет счастлив или ошеломлен увидев Майю, но я должен неуклюже протопать по его крыльцу и сказать "Бен, это Джек, я со своей матерью". Бедная Memère стоит за моей спиной и ее бедные глаза полузакрыты от нечеловеческой усталости, и отчаянья тоже, думая а что же теперь, пока старый Бен топает к своей маленькой увитой розами двери с трубкой во рту и говорит "Ладно, ладно, много ты понимаешь". Бен слишком умен и по-настоящему добр чтобы сказать что-нибудь вроде "Ну здрасте-пожалуйста, ты вообще в курсе сколько времени?" Я уже предупредил его, но как-то так рассчитал что приеду скорее всего днем и сначала найду себе комнату в отеле, а потом уж зайду к нему, может быть один для начала чтобы Memère могла почитать журнал Лайф или съесть пару бутербродов в своей гостиничной комнате. Но было уже 2 часа ночи, я уже до одури вымотался, и по пути не видел из автобуса ни отелей ни объявлений о сдающихся комнатах - так что я просто хотел сейчас опереться на беново плечо. Помимо всего прочего, утром ему нужно было на работу. Но эта улыбка, в цветочной тишине, когда все в Беркли спят, да еще над таким текстом как Ланкаватара сутра, в которой говорятся вещи типа: Взгляни на сетку для волос твоих, она реальна, но так говорят глупцы, или: Жизнь подобна отражению луны на воде, так какая из этих лун настоящая? что значит: Что есть реальность как не нереальная часть нереальности? или наоборот, и кто тогда входит в открытую тобою дверь, кто-то другой? или ты сам?

И он улыбается этому в западной ночи, пока звезды водопадами обрушиваются на его крышу словно оступившиеся с лестницы пьянчуги с фонариками в задницах, прохладная росяная ночь северной Калифорнии которую я так любил (эту свежесть тропического влажного леса), этот аромат свежей зеленой мяты растущей среди спутанных любопытствующих сорняков и цветов.

Маленький домик этот место довольно знаменитое, как я уже рассказывал, в прошлом он служил пристанищем Бродягам Дхармы, и мы устраивали тут долгие чайные дискуссии о дзене, или сексуальные оргии и ябъюм с девушками, слушали музыку на граммофоне и шумно пьянствовали в ночи будто Радостные Мексиканцы в этом тихом университетском соседстве, как-то так получалось что никто не жаловался – Все то же старое разбитое кресло-качалка по-прежнему стояло на уолт-уитменовской увитой розами верандочке, среди лиан, цветочных горшков и растрескавшегося дерева – Во дворе по-прежнему оставались истекающие божественностью горшочки Ирвина Гардена, его помидорные посадки, и может быть несколько оброненных когда-то нами десятицентовиков, четвертаков и фотокарточек [22] – Бену (калифорнийскому поэту из Орегона) это милый маленький клочок земли достался в наследство после того как все остальные рассеялись в восточном направлении, некоторые добрались аж до самой Японии (вроде старого Бродяги Дхармы Джерри Вагнера) – И вот он сидел там, улыбаясь над Писанием Ланкаватары в тихой калифорнийской ночи, как же странно и радостно было мне видеть это после всех этих трех тысяч миль от Флориды – И, приглашая нас сесть, он все еще улыбался.

«Ну и что теперь?» вздыхает бедная Memère. «Джеки потащил меня сюда всю дорогу от дома моей дочери во Флориде, без денег и без малейшего представления что мы станем делать»

«Здесь в округе полно прекрасных квартир за пятьдесят долларов в месяц», говорю я, «и к тому же Бен может помочь нам найти комнату на ночь». Попыхивая трубкой, улыбаясь и таща добрую часть наших сумок, старый Бен ведет нас в гостиницу находящуюся в пяти кварталах от него на Университетской и Шаттак, где мы снимаем две комнаты и идем спать. А если точнее, пока Memère спит, я иду вместе с Беном назад в домик чтобы тряхнуть стариной. Для нас это были странные и мирные времена, между эпохой Дзенского Безумия 1955 года, когда мы читали свои новые стихи большим аудиториям в Сан-Франциско (впрочем я никогда не читал, а лишь в своем роде дирижировал происходящим бутылкою вина), и близящейся эпохой бумаги и критиков пишущих об этом и называющих происходившее «Сан-францисским поэтическим ренессансом поколения битников» – Так что Бен сидел по-турецки, вздыхал и говорил: «Ох, да ничего такого уж особенного здесь не происходит. Я вот подумываю вскорости вернуться в Орегон». Бен большой и розовощекий малый в очках и с прекрасными спокойными голубыми глазами, вроде глаз Лунного Профессора или даже скорее глаз Монахини (Или Пата О`Брайена, но он чуть не пришиб меня когда при первой встрече я спросил не ирландец ли он). Ничто не может его удивить, даже мое странное появление среди ночи и с мамой; ведь луна будет все так же сиять на воде, и курицы опять отложат яйца, и никто не познает сути безграничной курицы без яиц. «Чему это ты улыбался когда я увидел тебя в окне?» Он идет в маленькую кухоньку и заваривает чайник. «Мне страшно жаль нарушать твое уединение»

«Может быть я улыбался потому что бабочка попалась между страниц. Когда я ее освободил, черная кошка и белый кот стали вместе гоняться за ней»

«А цветок погнался за кошками?»

«Нет, приехал Джек Дулуоз с отвисшей челюстью и чем-то встревоженный, в 2 часа ночи, и даже свечки у него не было»

«Тебе понравится моя мать, она настоящая Бодхисаттва»

«Она мне уже нравится. Мне нравится как легко она соглашается с тобой, со всеми твоими безумными трехтысячемильными затеями»

«Она со всем справится…»

Забавная история, первый раз когда мы с Ирвином встретили Бена, он прорыдал всю ночь лежа ничком на полу, и мы ничем не могли его утешить. И с тех самых пор он никогда и слезинки не проронил. Он только что спустился с горы где провел лето (на Старательской), как и я после него, и написал целую книжку новых стихов которые ему сразу же опротивели, и он кричал: «Поэзия это полная херня. Кому охота морочиться с этими умственными разграничениями в мире уже погибшем, уже полностью отъехавшем? Ничего уж теперь не поделаешь». Но сейчас он чувствовал себя лучше, с этой своей улыбкой, говоря: «Все это уже не важно, мне приснилось что я Татхагата двенадцати футов высоты с позолоченными пальцами ног, и теперь мне все это безразлично» Вот сидит он со скрещенными ногами, чуть склонившись влево, мягко плывя сквозь ночь с улыбкою Малайской горы. Синей дымкой появляется он в хижинах поэтов в пяти тысячах миль отсюда. Это странный мистик живущий один улыбаясь над книгами, и на следующее утро в отеле моя мать говорит мне: «Что за парень этот Бенни? Ни жены, ни семьи, ни дела? Он вообще работает где-нибудь?»

«Он проверяет за полставки яйца в университетской лаборатории на холме. Заработка как раз хватает на его бобы и вино. Он буддист!»

«Эти твои буддисты! Почему б тебе не держаться собственной веры?» Но мы выходим из дома в девять утра и сразу же чудеснейшим образом находим отличную квартиру, на первом этаже и с садиком в цветах, платим на месяц вперед и заносим наши чемоданы. Это на Берклийском шоссе номер 1943, недалеко от всех магазинов, и из окна моей спальни виден даже Мост Золотых Ворот, высящийся над водами и крышами в десяти милях отсюда. Здесь есть даже камин. Когда Бен возвращается домой после работы, я иду за ним в его домик и мы отправляемся купить цыпленка на жарку, бутылку виски, сыра, хлеба и все такие дела, и вечером, когда мы уже хорошенько напиваемся в новой квартире, я зажариваю цыпленка на каминном огне, поставив вытащенную из рюкзака сковородку прямо на поленья, и мы устраиваем великое празднество. Бен купил уже подарок для меня, пестик для трамбовки табака в моей трубке, и мы сидим покуривая у очага вместе с Memère.

Но виски слишком много, мы перебираем и отрубаемся. В квартире есть уже две кровати, и посреди ночи я просыпаюсь услышав как Memère стонет от виски, и как-то мне становится ясно что из-за этого наш новый дом уже проклят.

И к тому же Memère начинает уже говорить что берклийские горы скоро обрушатся на нас в землетрясении – Так же она не терпеть не может утреннего тумана – И что толку в шикарных супермаркетах на нашей улице, если купить то что ей по-настоящему нравится все равно денег нет – Я бегу и покупаю радио за двенадцать долларов и кучу газет чтоб ей было повеселей, но ей это не нравится – Она говорит «Калифорния это ужас. Я хочу тратить свою пенсию во Флориде» (Мы живем на мои 100 долларов в месяц плюс ее 84). Я начинаю понимать что она никогда не сможет жить нигде кроме как возле моей сестры, лучшей ее подруги, или возле Нью-Йорка, бывшего когда-то ее мечтой. Memère со мной тоже нравится, но я не особо силен в женской болтовне, и в основном занят чтением и писательством. Старый добряк Бен заходит иногда чтобы нас как-нибудь поразвлечь, но он только вгоняет ее в тоску. («Он похож старого деда! Откуда ты только берешь таких людей? Он просто старый добрый дедуля, а не молодой парень!») С помощью моих оставшихся с Марокко таблеток-стимуляторов я часами сижу и пишу в своей комнате, неистовые бредни старого полуночного ангела, больше заняться мне нечем, или брожу по густолиствяным улицам вникая в разницу между желтым светом уличных фонарей и белым лунным, и возвращаюсь домой, и рисую хозяйственной краской по дешевой бумаге, попивая дешевое вино. Memère же делать вообще нечего. Наша мебель скоро прибудет из Флориды, вся эта груда чудовищного хлама о котором я уже писал. Так что мне становится ясно что дурацкий-то я поэтишка, попавшийся в ловушку Америки с несчастной матерью в нищете и позоре. Поэтому меня бесит что я не общепризнанный деятель литературы живущий на ферме в Вермонте, что нет у меня ни вареных устриц ни сюсюкающей жены, ни даже лесов для медитаций. Я все сижу и пишу всякие бессмыслицы, пока бедная Memère в другой комнате залатывает мои старые штаны. Бен Фэган видит всю грусть этого и неловко хмыкая кладет руку мне на плечи.

И однажды ночью иду я в киношку неподалеку и погружаю себя на три часа в трагические истории других людей (Джек Карсон, Джефф Чандлер) и, выходя заполночь из кинотеатра, я бросаю взгляд на Сан-францисский залив в конце улицы совершенно забыв где нахожусь, вижу сияющий в ночи Мост Золотых Ворот и содрогаюсь от ужаса. И проваливается дно души моей. Что-то есть в этом мосту такое, что-то ужасное как говорит мама, вроде забытых подробностей мутного секоналового [23] кошмара. Я проехал три тысячи миль чтобы вздрагивать здесь в ужасе – а Memère сидит дома кутаясь в свою шаль и пытается придумать чем ей заняться. И все это уже просто нелепо, просто совершенно невероятно. Ведь, к примеру, есть у нас своя прекрасная маленькая ванная, но со странным образом скошенными краями днища, и хотя я залезаю по вечерам в радостно пузырящиеся ванны полные горячей воды и с жидким мылом Радость, Memère жалуется что боится этой ванны! Она не будет пользоваться ванной, потому что боится упасть, говорит она. Она уже пишет письма моей сестре, а наша мебель все еще не прибыла из Флориды!

Боже мой! В конце концов кто из нас просил быть рожденным на свет? И что же делать с унылыми лицами прохожих? Что делать с трубкой Бена Фэгана?

Но вот однажды туманным утром заходит старый безумец Алекс Фэйрбразер, причем в шортах-бермудах подумайте только, и притаскивает книжный шкаф чтобы оставить его у меня, и даже шкафом назвать это трудно, а так, доски с кирпичами какие-то – Старина Алекс Фэйрбразер, который когда-то, когда мы были Бродягами Дхармы, забирался со мной и с Джерри на гору и которому все по фигу – Время повернулось вспять – А еще он предлагает заплатить мне за день работы, нужно помочь расчистить его дом в Буэна Висте – Вместо того чтобы улыбнуться Memère и поздороваться с ней, он сходу начинает базарить со мной точь-в-точь как мы делали это в 1955-м, не обращая на нее никакого внимания, даже когда она приносит ему чашку кофе: «Что ж Дулуоз, вижу ты опять добрался до Западного Побережья. Кстати о виржинской знати, они все сваливают назад в Англию знаешь ли – Хитрые дела – А мэр Лондона устроил прием в честь 350-летия и созвал их всех пятьдесят человек и Елизавета Вторая даже выдала им поносить парик Елизаветы (кажется) Первой и кучу других вещей которые из лондонского Тауэра никогда до того не выносились. Знаешь, у меня девчонка из Виржинии была когда-то… А что это за индейцы такие, мескалерос [24] ? Да и библиотека сегодня закрыта…» и Memère на кухне уже решает про себя что все мои друзья сумасшедшие. Но мне действительно очень нужен сейчас этот заработок у Алекса. Я уже был на фабрике где думал подыскать себе работу, но стоило мне увидеть двух парнишек таскающих туда-сюда штабеля ящиков под присмотром придурковатого на вид бригадира, который наверняка в обеденный перерыв пристает к ним с нескромными вопросами о личной жизни, как я свалил оттуда – Я даже зашел в бюро по трудоустройству, и вышел тотчас же словно персонаж Достоевского. Когда ты молод, работаешь потому что думаешь что тебе нужны деньги: состарившись знаешь что кроме смерти тебе ничего не нужно, так зачем тогда работать? А кроме того, «работа» обычно это когда кто-то работает на другого, ты таскаешь чужие коробки и думаешь «А почему он не таскает свои коробки сам?» И в России наверное рабочий думает «А почему Народная Республика не таскает сама свои чертовы коробки?» По крайней мере, работая на Фэйрбразера, я работал для друга: и если он скажет мне пилить ветки, я могу хотя бы подумать так: «Я пилю ветки для старины Алекса Фэйрбразера, потому что он очень смешной и два года назад мы вместе залезали на гору» Но на следующее утро, когда мы отправились на работу пешком и переходили маленькую боковую улочку, откуда ни возьмись объявился полицейский и оштрафовал каждого из нас за переход в неположенном месте на три доллара, а это была уже половина моего заработка за день. Я изумленно смотрел на унылую калифорнийскую рожу копа. «Мы же разговаривали, поэтому красный свет не заметили», сказал я. «К тому же сейчас восемь часов всего, никаких машин нету!» И ведь видел же он лопаты на наших плечах, значит знал что мы идем куда-то работать.

«Я просто делаю свою работу», говорит он, «также как и вы свою». Я поклялся что никогда больше не буду «подрабатывать» на какой-либо «работе» в Америке, пусть хоть оно все огнем горит к чертовой бабушке. Но, конечно, когда надо заботиться о Memère, все не так-то просто – Ничего себе путь, от голубой романтичности сонного Танжера до пустых голубых глаз американского полицейского, они по-своему сентиментальны даже, эти глаза, вроде глаз школьных директоров, и одновременно совершенно анти-сентиментальны, как у дам из Армии Спасения стучащих в бубны на Рождество. «Моя работа смотреть за тем чтобы законы соблюдались» говорит он отрешенно: сейчас они не так уж часто говорят о соблюдении законов, слишком много дурацких законов развелось, включая неизбежно грядущий закон об окончательном запрещении метеоритов, в таком бардаке смешно даже говорить о «законности». И пока он нам тут капает на мозги, в двух кварталах отсюда какой-нибудь придурок взламывает склад нацепив хеллоуинову маску, или того хуже, какой-нибудь конгрессмен готовит закон об ужесточении наказаний за «переход улицы в неположенном месте» - Я вижу как в неположенном месте дорогу переходит Джордж Вашингтон, без шляпы, погруженный в лазарусовские раздумья о судьбах Республик, и нарывается на полицейского на углу Маркет и Полк –

И Алекс Фэйрбразер все это знает, великий сатирик и аналитик ситуации, он смеется над ней своим странным невеселым смехом, и вообще весь остаток дня мы с ним немало веселимся, хотя я немножко и обманываю его, он просит меня снести в мусор кучу нарубленных веток, а я просто перебрасываю их через каменную стену на соседний участок, зная что он не может меня увидеть потому что сидит на карачках зарывшись в подвальную грязищу, он вынимает ее пригоршнями, наполняет ею корзины и передает их мне. Он очень странный чудик, постоянно переезжает с места на место со всей обстановкой, устраивает всякие перестановки в домах и все в них переделывает: стоит ему снять маленький домик в Милл-Волли как он тотчас примется не покладая рук пристраивать маленькую веранду, но вдруг бросает все и переезжает в другое место, где начинает обдирать старые обои. И нисколько неудивительно увидеть его идущим по улице с двумя фортепьянными табуретами под мышкой, или с четырьмя пустыми рамами от картин, или с дюжиной книжек о папоротниках, честно говоря я его совсем не понимаю, но он мне нравится. Однажды он прислал мне упаковку школьных печенюшек, которые все искрошились проделав в посылке три тысячи миль. И в нем самом тоже есть что-то такое искрошенное. Его крошит по всей стране от одной библиотечной работы к другой, явно вводя по ходу дела в шок женщин-библиотекарш. Он много чего знает, но в таких разных и несвязных между собой областях, что никто его не понимает. И он очень печальный на самом-то деле. Он вытирает свои очки, вздыхает и говорит «Взрыв рождаемости ослабляет американскую социальную систему и воистине обескураживает. Может стоит посылать им внутриматочное желе в нефтяных цистернах Шелл? Это будет новая разновидность продукции Тайд произведенной в Америке» (на самом деле он имеет в виду некий текст напечатанный на упаковках идущего на экспорт мыла Тайд, так что он знает о чем говорит, правда вот никто другой не в состоянии понять к чему это все). В этом зыбком мире достаточно трудно понять зачем мы существуем, не говоря уж о том чтобы въехать в то кто как прикалывается. Бык Хаббард говаривал в таких случаях «жизнь невыносимо скучна», или что-то вроде того. «Фэйрбразер, мне скучно!» в конце концов говорю и я –

Снимая очки и вздыхая, «Попробуй Suave [25] . Ацтеки вот пользовались орлиным маслом. Были у них такие длинные имена начинавшиеся на «К» и кончавшиеся на «ойл» [26] . Кетцалькойл. Так что они всегда могли подтереть лишнюю влагу пернатым змеем. Может быть перед тем как вырвать сердце они щекотали его перышком. А вот с американской прессой не все так очевидно, у них такие длинные усищи и наборы ручек с карандашами».

Я вдруг увидел что он просто безумный одинокий поэт, твердящий днем и ночью бесконечные поэтические бормоталки под нос самому себе или любому кто готов это выслушивать.

«Эй Алекс, ты неправильно выговариваешь Кетцалькоатль: надо Куэт-са-куатай. Например койот будет ко-йо-тай, и пейотль пей-о-тай, а вулкан Попокатепетль будет Попо-ка-теп-атай»

«Ну и чего ты плюешься тут своими косточками в бродячих инвалидов, я просто говорю так как принято у нас на Синайской горе… А, скажем, как ты выговариваешь «Магистр наук» если живешь в пещере? [27] »

«Не знаю, я всего-навсего кельт из Корнуолла»

«Корнийский язык называется кернуак. Киммерийской группы. Если бы кельты с кимрами произносили «с» вместо «к», нам пришлось бы Корнуолл называть Сорнуоллом, и что тогда прикажете делать со всей нашей кукурузой [28] . По дороге в Буд берегись подводных течений. А если ты симпатяга, то не очень-то разумно ошиваться в районе Пэдстоу [29] . Иди-ка ты тогда лучше в паб пропустить стаканчик за здоровье мистера Пенагарда, мистера Пентонгимпса, мистера Маранзанвоза, мистера Тревискита и мистера Трегеаргата [30] , или отправляйся искать кистваэны с кромлехами [31] . Или помолись Матери-Земле во имя святого Теата, святого Эрта, святого Брэока, святого Горрана и святого Кью, там неподалеку от долмена, возле старых труб заброшенных оловянных шахт. Да здравствует Черный Принц!» Он говорит это когда мы на закате возвращаемся с лоапатами на плечах, поедая мороженое из стаканчиков (да простятся мне эти неправильные «лопаты» [32] ).

И он добавляет: «Джек, на самом деле тебе просто надо купить себе лендровер и отправиться путешествовать по Внутренней Монголии, а не то бегать тебе ночью с лампой в руках». И мне, как и всем остальным, остается лишь пожать на все это плечами, беспомощно, пока его продолжает нести безо всякого передыху.

Когда мы возвращаемся назад в мой дом, оказывается что наша мебель только что прибыла из Флориды, и мама с Беном радостно пьют вино и распаковывают ее. Старый добрый Бен принес ей сегодня вечером вина, будто знал что на самом-то деле она хочет не распаковывать все эти вещи, а вернуться обратно во Флориду, что мы в конце концов и сделали тремя неделями позже в том запутанном году моей жизни.

Напоследок мы с Беном напились, сидючи в траве под светом луны мы пили виски прямо из горла, ухали и эгегекали прямо как в старые времена, сидя на земле лицом друг к другу, выкрикивая дзенские вопросы: «Кто сидит под неслышным деревом и ломает мою иву?»

«Может, это ты сам?»

«Почему мудрецы всегда спят разинув рот?»

«Может, им выпить еще хочется?»

«А почему мудрецы стоят на коленях в темноте?»

«Может, чтобы не скрипеть?»

«В какую сторону пошел огонь?»

«Направо»

«А ты откуда знаешь?»

«Потому что он меня обжог»

«А это ты откуда знаешь?»

«А этого-то я и не знаю»

И тому подобную чепуху, а еще мы рассказывали длинные истории из прошлого и из детства: «А ты понимаешь Бен что очень скоро будет уже такая тьма тьмущая разных прошлых и разных детств, потому что все кому попало пишут и пишут о них, так что скоро все в отчаянии перестанут это читать – И тогда произойдет взрыв всех этих историй прошлого, и историй детства, и им понадобится завести Необъятный Мозг чтобы записать эти истории на микропленки которые будут хранится на марсианских складах и ему придется потратить семьдесят небесных Коти [33] чтобы разобраться в этом чтиве – Семьдесят миллионов миллиардов Коти! – Эгегей! – Свободны! Все свободны! - »

«И не о чем теперь заморачиваться, мы можем пустить все на самотек, позволить японским порно-автоматам перетрахать всех химических куколок до единой, начхать на больницы для роботов и крематории для калькуляторов, и просто оторваться и быть свободными во всей этой вселенной!»

«Свободными в вечности! Мы сможем летать на облаках словно ханы и смотреть телевидение из Самапатти [34] »

«Так мы это и так уже делаем»

Однажды ночью мы даже закинулись пеойотом, шишечками мексиканского чихуахуанского кактуса который дает видения после предварительных трех часов мутной тошноты – В тот день Бен получил из Японии посылку с набором монашеского буддийского облачения (от друга Джерри) и в тот же день я был твердо намерен создать великие картины с моим жалким набором хозяйственных красок. Можете себе представить эдакое безумие, при полной безобидности двух уторченных раздолбаев, изучающих поэзию в одиночестве: - Солнце на закате, нормальные люди в это время ужинают (в Испании «ужин» величают непритязательно и грустно «La Cena», в чем слышится приземленность и уныние этой простой пищи живых созданий которым без нее никак не обойтись), а у нас с Беном в животах ворочалось зеленое кактусовое месиво, зрачки наших шальных глаз расширились, и вот он сидит в безумных одежках своих на полу домика в полной неподвижности, уставившись в темноту, подняв руки кверху сомкнув их большими пальцами, отказываясь отвечать мне когда я кричу ему со двора, он действительно видит древний Рай Старины тех еще до-райских времен, своими безмятежными глазными яблоками шевелящимися в калейдоскопическом движении глубокой синевы и розовеющей лучезарности – И вот стою я, на коленях в траве в полутьме поливаю эмалевыми красками лист бумаги и дую на них пока они не оживают и не смешиваются, и это несомненно должен получится великий шедевр, но вдруг бедный маленький жучишка садится на него и застревает – Поэтому я провожу последние тридцать минут сумерек в попытках извлечь жучка из моего липкого произведения так чтобы не поранить его и не оторвать ножку, но хрен там – И я лежу глядя на бьющегося в краске маленького жука и понимаю что ради жизни одного этого жука мне никогда не стоило бы писать картин, кем бы он ни был, и кем бы он ни будет – И какой же это странный похожий на дракона маленький жук с благородными очертаниями головы и лба – Я почти плачу – На следующий день картина высыхает и жучок в ней, мертвый – Через несколько месяцев даже пыль его истончится прочь – А может это Фэган послал мне этого жучка из глубин своего мечтательного Самапатти, чтобы показать что искусство, такое гордое и такое чистое искусство вовсе не так уж чисто и гордо как кажется? (Напомнив мне случай когда я писал так быстро что убил жука росчерком своего карандаша, вот ведь подвиг, эх - )

Так чем же заняты мы в этой жизни что проходит подобно полнейшей пустоте и все же посылает предупреждения что умрем мы в муках, распаде, старости, ужасе - ? Хемингуэй называл это гнусной уловкой. Может быть это даже древнее Испытание наложенное зловещим Инквизитором Пространства, вроде испытания решетом и ножницами, или испытания водой когда тебя бросают в воду связав пальцы ног с пальцами рук, О Господи – Только Люцифер может быть так жестокосерд, а я и есть Люцифер, и я не жестокосерд, на самом деле место Люцифера на Небесах – Теплые губы прижатые к теплым шеям в постелях всего мира пытающиеся избавиться от этого гнусного Испытания смертью –

Когда мы с Беном немного отошли я говорю ему «Как же быть со всем этим ужасом повсюду?»

«Это мать Кали танцующая во всем чтобы пожрать то чему она сама дала жизнь, пожрать безо всякого остатка – Она носит ослепительно сияющие танцевальные драгоценности и вся покрыта шелками, украшениями и перьями, ее танец сводит мужчин с ума, единственное непокрытое место на ней это ее вагина окруженная мандалой короны из нефрита, ляпис-лазури, сердолика, жемчуга и перламутра»

«Но без алмазов»

«Нет, это слишком…»

Я спросил свою собственную мать, что нам делать с нашим ужасом и несчастьями, не упоминая про Мать Кали чтобы ее не пугать, она же заходит дальше Матери Кали говоря: «Люди должны жить правильно – Давай выберемся из этой гнусной Калифорнии где полицейские не дают тебе спокойно и шагу ступить, и эти туманы еще, и проклятые холмы вокруг готовые свалиться тебе на голову, и поедем домой»

«Но где это, домой?»

«Домой – это где твоя семья – У тебя есть только одна сестра – У меня есть только один внук – И один сын, это ты – Давайте соберемся все вместе и будем жить мирно. Люди типа твоего Бена Фэгана, твоего Алекса Порбразера [35] , твоего Ирвина Газуцкого [36] , они не умеют жить! – Ты должен радоваться жизни, хорошей еде, хорошей постели, и все тут – La tranquilité qui compte! [37] – Оставь ты всю эту ерунду, что тебя беспокоит то-то и то-то, найди себе в этом мире пристанище, тогда для тебя настанет и рай [38] »

На самом-то деле агнцу живущему нигде не может быть приюта, зато для мертвого агнца приютов хоть отбавляй, да-да, конечно, скоро уже, но я последую за Memère просто потому что она говорит о покое. И она совсем не понимает что именно я-то первый и нарушил покой Бена Фэгана, потому что пришел сюда, ну да ладно. Мы уже начали собирать вещи чтобы ехать назад. Она каждый месяц получала свои пенсионные чеки как я уже говорил, а у меня через месяц должна была выйти книжка. По-настоящему важным из всего сказанного ею были слова о спокойствии. В своей прошлой жизни она наверняка была (если только такая штука как предыдущая жизнь возможна для индивидуальной души) – она должна была быть настоятельницей какого-нибудь удаленного андалусийского или греческого даже монастыря. Когда вечером она ложится спать я слышу как она пощелкивает своими четками. «Кому нужна эта Вечность! Нам нужно Здесь и Сейчас!» кричат танцоры со змеями на улице, уличные беспорядки, гранаты и авиабомбы. И просыпаясь нежно посреди ночи на своей подушке моя мать открывает свои усталые и праведные глаза, должно быть она думает: «Вечность? Здесь и Сейчас? О чем это они говорят?»

Моцарт на своем смертном ложе наверное знал это –

И Блэз Паскаль больше чем кто-либо другой.

Алекс же Фэйрбразер мог ответить на мой вопрос об ужасе лишь своими глазами, слова его были безнадежно запутаны джойсовским потоком премудростей, типа: «Ужас повсюду? Звучит неплохо для рекламы нового турагентства, а? Ты мог бы загнать целую армию безработных в аризонские каньоны и они покупали бы там тортильи и мороженое у застенчивых индейцев навахо, да только мороженое это было б с пейотом будто с фисташками и все они отправились бы по домам распевая Adios Muchachos Companeros de la Vida - »

Или что-то такое. Лишь в его тоскующих глазах можно увидеть ответ, в его искрошенных глазах, разочарованных глазах старого бойскаутского вожатого…

И еще ко всему вдобавок через нашу веранду в дом однажды врывается Коди и ему смертельно необходимо занять десять долларов чтобы суперсрочно достать травы. На самом деле я считай и в Калифорнию-то приехал чтобы быть поближе к старому братишке Коди, но на этот раз его жена отказалась помочь, может быть потому что со мной была Memère, а может потому что она испугалась что со мной он опять начнет безумствовать, как уже было в наши времена на дороге за несколько лет до того – Его это не волнует, он-то никак не изменился, он просто хочет занять десять долларов. Он говорит что вернется назад. А еще он берет десятидолларовую Тибетскую книгу мертвых Бена и уносится прочь, мускулистый как всегда в своей майке и потертых джинсах, ошалелый Коди. «Есть тут поблизости девчонки?» вопит он встревожено выруливая со двора.

Но через неделю я беру с собой в Сан-Франциско Memère чтобы она там покаталась на трамваях и пообедала в Чайнатауне и накупила там в Чайнатауне побрякушек, я оставляю ее в большой католической церкви на Колумбус, а сам мчусь в Местечко, любимое заведение Коди, чтобы посмотреть не смогу ли я вернуть от него эти десять долларов. Бог ты мой, а вот и он, попивает пивко и играет в шахматы с «Бородой». Он похоже удивлен, но он знает что я хочу вернуть свои десять долларов. Он разменивает за стойкой двадцатку и отдает их мне, а потом даже выходит со мной чтобы поздороваться с Memère в церкви. Когда мы входим он встает на колено и крестится также как и я, и Memère оборачивается и видит как мы это делаем. Она понимает что мы с Коди закадычные старые друзья и вовсе не такие уж плохие ребята.

И вот через три дня, когда я стою на коленях на полу распаковывая пачку сигнальных экземпляров моей Дороги, которая вся о Коди и обо мне и о Джоанне и о Тощем Бакле, и Memère ушла в магазин так что я остался дома один, я поднимаю взгляд к входной двери откуда возникает тихий золотой свет: а там стоят Коди, Джоанна (златовласая красавица), Тощий Бакл, и за ними 4,5 футовый карлик Джимми Лоу (хотя «карликом» его никто никогда не зовет, а просто Джимми, или еще как называет его Дени Бле, «Маленький человечек»). И мы все смотрим друг на друга в золотом свете. В полной тишине. Получилось, что я был застукан на месте преступления (мы все прихихикиваем) с экземпляром Дороги в руках, причем еще не успев даже сам на нее взглянуть. Чисто автоматически я протягиваю одну из книжек Коди, который в конце-то концов главный герой этой бедной, безумной и грустной книги. Это один из нескольких случаев в моей жизни когда встреча с Коди кажется залитой тихим золотым светом, потом я расскажу еще об одном таком случае, хоть я и не знаю что это значит, разве что это значит что по сути своей Коди ангел или архангел спустившийся в мир этот, и что я его узнал. Как прекрасно сказать подобное в такой день и в таком возрасте! И в особенности учитывая его сумасшедший образ жизни который через шесть месяцев закончится трагедией, о чем я расскажу вам через минуту – Неплохо так вот болтать про ангелов когда вокруг воры рвут священные четки своих жертв на улицах… Когда высочайшие в мире идеалы основаны на месяце и дне когда произошла какая-то зверская и кровавая революция, и даже более того, когда высочайшие эти идеалы это просто новый повод убивать и грабить людей – А Ангелы? Мы ж этих ангелов в глаза не видели, так о чем же вы говорите? Но ведь именно Христос сказал: «Не видели вы моего отца, что можете знать вы об Отце моем?»

О да, может я и неправ, и все христианские, исламские, неоплатонические, буддийские, индуистские и дзенские мистики были неправы насчет трансцендентальной тайны бытия, но я так не думаю – Подобно тридцати птицам которые добрались до Господа и увидели себя отраженными в Его Зерцале – Тридцать Грязных Птиц, ну а те 970 нас птиц не сумевших пересечь Долину Божественного Просветления, на самом деле и мы добрались туда в Совершенстве своем – Теперь дайте же мне пояснить вам о бедном Коди, хоть я и рассказал уже большую часть его истории. Он верует в жизнь, и хочет попасть на Небеса, но он любит жизнь столь сильно что пытается охватить ее всю, и ему кажется что он грешен и не увидит Небес никогда – Он был католиком и мальчиком-служкой в церкви, даже в те времена когда пытался сшибать на улице четвертаки для своего забулдыги-отца, ныкающегося по подворотням. Десятки тысяч чиновников–материалистов с ледяными глазами могут твердить что и они тоже любят жизнь, но никогда не охватить им ее на той грани греха, и также никогда не увидеть Небес – Они со своими холодными бумагами на столах презирают жизнелюба с горячей кровью, но не потому ли что в них самих крови нет совсем, а значит нет и греха? Нет! Они греховны безжизненностью! Они бармалеи Закона врывающиеся в священное бытие Греха! Э, надо б мне объяснить попроще, без всех этих выкрутас и поэм – У Коди была жена которую он действительно любил, и трое детишек которых он действительно любил, и хорошая работа на железной дороге. Но на закате солнца кровь его вскипала: - вскипала для старых подружек вроде Джоанны, для старых радостей вроде марихуаны и разговоров, для джаза, для все тех беспечностей которых желает в своей жизни каждый респектабельный американец черствеющий год за годом в высушенной Законом Америке. Но он не прячет своего желания и не кричит Высуши себя! Он идет до конца. Он набивает свою машину друзьями и выпивкой и травой и мотается повсюду в поисках экстаза, как какой-нибудь работяга с полей Джорджии субботним вечером когда луна тихонько холодит гитара радостно звенит. Он из крепкой миссурийской породы, из тех кто твердо стоит на ногах. И мы все видели его стоящим на коленях и в поте лица своего молящимся Господу! Когда в тот день мы поехали в Сан-Франциско, целые кордоны полицейских оцепили район Норт Бич в поисках таких сумасшедших как он. И каким-то чудом с полными выпивкой и травой карманами мы прошли прямо сквозь них, смеясь с девушками, с маленьким Джимми, к вечеринкам, к барам, к джазовым подвальчикам. Я не понимаю чем заняты были полицейские! Почему они не искали убийц и грабителей! Когда однажды я высказал это полицейскому, остановившему нас за то что я сигналил своему приятелю в машине железнодорожным фонарем чтобы он не попал в аварию, полицейский сказал «А у тебя голова варит, а?» (имея в виду что я-то как раз и могу быть убийцей и грабителем). Но я не то и не другое, также как и Коди, чтобы быть убийцей и грабителем надо быть ВЫСУШЕННЫМ ДО ДНА! Надо НЕНАВИДЕТЬ жизнь чтобы убивать ее и грабить ее!

Но хватит уже о Калифорнии – Позже у меня были там приключения в Биг Суре, они были совершенно ужасны, так бывает когда становишься старше и твои последние позывы заставляют тебя испробовать все, дойти до безумия, просто чтобы посмотреть на что способна Пустота – Достаточно сказать что когда Коди стал прощаться с нами, в тот день он впервые в нашей жизни не смог на прощание посмотреть мне прямо в глаза, но как-то уклончиво отвел взгляд в сторону – Я не мог понять из-за чего, и до сих пор не понимаю – Я знал что теперь что-то пойдет не так, и оно пошло очень и очень не так, он был арестован через несколько месяцев за хранение марихуаны и провел два года подметая вату в Сан Квентине, и я знаю в чем истинная причина этого ужасного испытания в истинном мире, и не в том дело что у него в кармане оказалось две самокрутки (двое бородатых битников в джинсе спрашивают его из машины «Что за спешка, чувак?», и Коди говорит им: «Подбросьте-ка мне на станцию, только поскорей, а то на поезд опаздываю») (у него за превышение скорости отобрали права) («А я вам за беспокойство травки подгоню») а они оказываются переодетыми легавыми – Настоящей же причиной, кроме того что он не посмотрел мне в глаза, было что однажды я видел его гоняющим ремнем по комнате свою дочку, сцена плача и ужаса наказания, и от этого-то Карма его и повернулась таким образом – Око за око, и песчинка за пылинку – Хотя может за эти два года Коди и стал еще более великим чем когда бы то ни было, если только он осознал все это – Ну а я, чего заслуживаю по этому закону око-за-око я сам?

Ну, разве чтобы земля разверзлась у меня под ногами в маленьком таком землетрясении – Мы с Memère едем всю дорогу до Флориды на сером Грейхаунде, всю эту несчастную дорогу, мебель наша едет за нами, мы находим недорогую квартирку, с верандой выходящей на двор, и поселяемся там – Позднее полуденное солнце немилосердно дубасит по жестяной крыше веранды, и я принимаю несколько холодных ванн в день, потея и умирая – И еще я страшно зол из-за того что мой бедный маленький племянник Малыш Люк постоянно лопает мое Пеканское песочное печенье (печенюшки эти причина одной из крупнейших и нелепейших ошибок в моей жизни), так что вдруг в приступе неистовой ярости я иду и прямо-таки сажусь в автобус назад в Мексику, в Браунсвилль, через границу в Мантаморос, и дальше, и через полтора дня я опять в Мехико-сити – Но по крайней мере с Memère теперь все в порядке, потому что она всего в двух кварталах от моей сестры и вроде бы ей нравится ее квартирка с верандой, потому что там есть кухонный бар который она называет «уголок Габи» - И поймите же вы жизнелюбивые сердца что любить это значит любить – Хоть я и заблудился в неописуемых умственных потемках летописца душевных историй 20-го века опять едущего непонятно зачем в потемки Мексики – Я всегда хотел написать книгу в оправдание кого-нибудь, потому что мне тяжело оправдать себя, у этого путешествия нет оправданий, но может я опять увижу старого Гэйнса – И даже его нет уже там.

О высокоумные печальные джентльмены трубок и лондонских туманов, что ж это стряслось с вами? Виселица на рассвете для коварного судьи в зловещем парике? – Я пошел искать старого Быка по старому адресу, дыра в его окне была заделана, и я забрался по лестнице чтобы навестить свою старую комнатку и женщин-прачек – Молодая чистенькая испанка вселилась в мой дом и покрасила стены набело, она сидела там среди кружев и разговаривала с моей старой домохозяйкой, которую я спросил «Где мистер Гэйнс?» И в моей дурацкой французской голове в сказанном ею «Senor Gaines se murio [39] ” мне послышалось «Мистер Гэйнс умертвил себя» – Но она хотела сказать что после моего отъезда он умер – Ужасно услышать из уст человеческих что собрат по страданию в конце концов умер, пожрал время скоропалительным деянием своим, прорубил пространство своей дерзостью и умер вопреки всем запретам разума и духа – Вырвался наверняка – Забрал это млечно-медовое тело свое к Господу и даже не написал и не сказал ничего тебе – И даже грек из лавочки на углу сказал это, «Senor Gahr-va se murio» - Он умертвил себя – Он, кричавший в последний день вдогонку мне и Ирвину и Саймону когда мы убегали в Америку и в Мир и чего ради? – Так значит никогда более Гэйнсу Роковому не мчаться со мною в такси в Никуда - И никогда больше не наставлять меня в искусстве жизни и умирания –

И вот я иду в центр и снимаю номер в дорогом отеле чтобы хоть как-то возместить себе это. Но это кошмарный Мраморный Муравейник – Теперь после ухода Гэйнса весь Мехико-сити это кошмарный Мраморный Муравейник – Как же выдерживаем мы этот бесконечный Мрак так и не узнаю никогда я – Любовь, Страдание и Труд это девиз нашего рода (Лебри де Кероак), но похоже страдания мне достается больше чем всего остального – Старый и славный Билл наверняка на Небесах, это уж точно – Остается только вопрос, а куда направляется Джек? – Назад во Флориду или в Нью-Йорк? – К дальнейшей пустоте? Старый Мыслитель обдумал последнюю свою мысль – Я ложусь спать в своей новой гостиничной комнате и вскоре все-таки засыпаю, разве могу я сделать что-то чтобы вернуть Гэйнса к сомнительной привилегии жить? – Он же изо всех сил шлет мне свои благословения, но этой ночью у Джины Лоллобриджиды [40] рождается Будда и я слышу как комната поскрипывает, дверка шкафа скрипит туда обратно, стены стонут, вся моя кровать колышется так что я говорю «Где это я, в море что ли?», но понимаю что я не в море, а в Мехико-сити – И все же комната отеля качается как корабль – Это мощное землетрясение раскачивает Мексику – И как тебе умиралось, старина? - Легко? – Я кричу себе (как во время морской бури) «Encore un autre petrain? [41] » и прыгаю под кровать прячусь от рушащихся потолков, а то кто знает - Hurrican [42] разгоняется здесь чтобы вдарить по луизианскому побережью – Большой жилой дом на Калле Обрегон напротив почты рушится убивая всех – Могилы злобно щерятся под лунными соснами – Все кончено.

Позже я возвращаюсь в Нью-Йорк и сижу с Ирвином, Саймоном и Лазарусом, и теперь мы уже более или менее знаменитые писатели, но они удивляются почему я теперь так замкнут, так невосторжен хоть и сидим мы заваленные нашими вышедшими книгами и стихами, впрочем грусть эта, поскольку живу я с Memère в ее собственном домике в нескольких милях от города, по крайней мере грусть умиротворенная. Тихая грусть у себя дома, вот самое лучшее что я могу предложить миру в конечном итоге, и поэтому я сказал моим Ангелам Одиночества прощай. Вот моя новая жизнь.

[1] Администрация по организации Рабочих Мест - организация, обеспечивавшая работой безработных во времена Великой Депрессии, обычно по строительству дорог или подземных коммуникаций.

[2] Это же неразумно (фр.).

[3] in more words then one (большим количеством слов, чем одно).

[4] Вся эта история будет менее понятной, если не вспомнить о том, что в пятидесятые года был в большой моде фрейдизм, утверждающий что сын постоянно и бессознательно ревнует мать к собственному отцу, и на этой почве у него возникают разные болезненные заморочки.

[5] Перевод неточный. В оригинале - "Go swarming in your bliss hair! Go ratcheting after fury! Find the furies! Be historical!", жалко конечно потерянной переклички fury-furies, но мне это оказалось не по силам.

[6] Талахасси - столица штата Флориды. Panhandle Tallahassees означает видимо освещенные пятнышки городов.

[7] Мобиль - река в Алабаме.

[8] Странники свободы (Freedom Riders) – была в 1961 году в Штатах такая организация, Конгресс за Расовое Равноправие, и они организовывали «поездки свободы» (freedom rides), когда белые и черные активисты ездили вперемежку в автобусах по Южным Штатам, в знак протеста против сегрегации.

[9] Акадия - это французская колония (1604-1713) в северо-восточной части Америки (на части территории штата Мэйн, а также Квебека и канадских провинций Нова Скотия, Новый Брюнсвик и острова Принца Эдуарда). В результате англо-французских войн все население ее (акадийцы) было депортировано, часть во Францию, причем большинство погибло по дороге, часть в Луизиану, где их стали называть каджуны (Cajun). Со временем их диалект стал отличаться от канадского (Quebecois), а сейчас они и вообще почти растворились среди англоязычных американцев.

[10] Злосчастных, на искаженном французском, видимо квебекском диалекте.

[11] Кантина - кафе по-испански.

[13] Здесь испанцы смешались с индейцами (фр.)

[15] Сапата (Zapata) Эмилиано (1879-1919), руководитель крестьянского движения в Мексиканской революции 1910-17 (Энциклопедия Кирилла и Мефодия)

[16] Бери, не стесняйся, это для твоей жены (фр.)

[17] Ким Новак - голливудская киноактриса.

[18] Закуска (фр.), часто используется как название в ресторанном меню.

[19] Игра слов dogs of the sea – это похоже на dogfish (рыба-собака) - одну из разновидностей акулы), а еще так обычно называют пиратов.

[21] Pachucos - гопники-малолетки из американцев мексиканского происхождения.

[22] "In the back were still the little God-leak pots of Irwin Garden, his tomato plants, maybe some of our lost dimes and quarters or snapshots"

Это заслуживает отдельной сноски. Один из опрошенных мною по переписке американов пояснил все это так:

«Окей, конечно заморочка тут немалая, но весь этот пассаж может быть замаскированным намеком на марихуану. Гарден, то есть Гинзберг собственно говоря, был одним из главных пропагандистов травы, и как ни странно упоминание о помидорах также не лишено для меня смысла, потому что в этой стране, во времена первопроходцев, помидоры часто считались ядовитым растением, хотя мы все знаем что на самом деле они совершенно безвредны. Возможно это что-то вроде завуалированного выступления в поддержку использования этого вещества. Выращивал ли Гинзи дома траву? Учитывая то, под каким постоянным наблюдением он находился в те дни, сказать об этом прямо в книге значило бы его подставить (вспомни, что многие считают что полиция преследовала Нила Кэссиди, что в конечном итоге привело к его аресту, именно из-за того как Дж.К. описал его в «На дороге») Dime (десятицентовик) это порция травы (в 10 долларов ценой)… Думаю что это выражение вполне современное, но кто знает. Может быть четвертак это упаковка побольше, или четверть унции? И наконец, «истекающие божественностью» это чудесное описание состояния укуренности, когда ты чувствуешь что получаешь немного божественной власти «истекшей» к тебе от настоящего хозяина…»

[23] Секонал – лекарство-барбитурат, используется в медицине как снотворное или успокоительное.

[24] То есть те кто мескалин потребляют, наркотик получаемый из мексиканского кактуса.

[25] Suave – марка шампуня. По-моему сейчас и в России есть. А еще тут может быть второй смысл «suave» – учтивость, вежливость.

[26] “Oil” по-английски «масло».

[27] В оригинале было "Like after all, how do you pronounce D.O.M. when you live in a cave?", я думал это степень ученая такая, типа «доктор медицины», потом оказалось смешнее – сокращение от Dirty Old Man (это вроде «Старый пердун», из которого песок сыпется, а он все за девками бегает). Но по-русски забавней первый вариант получается, неправильный, я его и оставил.

[28] Игра слов – «сorn» (корн) по-английски «кукуруза».

[29] Пэдстоу – старинный город-порт в северном Корнуолле. Буд – приморский городок-курорт там же.

[30] Все это очень кельтско-звучащие имена, в продолжение корнуэлльской темы.

[31] Кромлехи = долмены по-кельтски, т.е. такие древние сложенные из камней постройки, типа как в Стоунхендже. Кистваэны это такие кромлехи J, но в узком смысле построек – могильников у древних кельтов.

[32] Тут тоже фиг переведешь – если английское «shovel» написать как « shoevel», то у слова будет тоже такой кельтский привкус… Так что – «лоапаты».

[33] Коти – индуистская мера времени.

[34] Самапатти – санскритское название одного из состояния медитативной погруженности.

[35] Тут она нарочно коверкает “Fairbrother” – красивый брат, на “Poorbrother” – бедный брат.

[36] Irwin Gazootsky – это уже про Гинзберга (Ирвина Гардена), потому что это звучит очень по-еврейски. Вообще говорят что она терпеть не могла евреев, и это было одной из причин почему она не пускала Гинзберга в дом.

[37] Главное – это покой! (фр.)

[38] По-английски это игра слов, типа: «Make yourself a haven in this world and Heaven comes after”

[39] Потому что по-французски это было бы очень похоже, «se mouru» (умертвил себя), напоминает испанскую фразу «se murio» (умер), поэтому он и ослышался.

[40] Итальянская актриса.

[41] «Опять заваруха?» (фр.)

[42] Hurrican (исп.) – ураган.