Книга Вторая
Часть 2
Протекая сквозь Нью-Йорк
22
Это было ужасное путешествие. Мы договорились, в смысле что это Ирвин договорился, так деловито и ловко как только он это умел, с итальянцем из Нью-Йорка, который работал в Мексике учителем английского, но выглядел при этом точь в точь как лас-вегасский игрок или хулиган с Мотт-стрит, я даже принялся гадать про себя чем он на самом деле промышлял в Мексике. Он дал объявление в газете, у него была машина и он договорился уже с одним пассажиром-пуэрториканцем. И мы забили его машину до отказа, запихав на ее крышу гору нашего багажа. Трое спереди и трое сзади, сжатые коленями друг к другу все три тысячи ужасных миль! Но выхода не было –
Утром нашего отъезда (а я забыл сказать что Гэйнс несколько раз уже тяжко хворал и посылал нас в центр добыть торча, что было нелегко и опасно…), утром нашего отъезда Гэйнс опять был нездоров, но мы попытались ускользнуть незамеченными. На самом-то деле конечно я хотел зайти к нему и попрощаться, но машина уже ждала, и без сомнения он попросил бы меня съездить в город за морфием (который опять кончился). Проходя мимо его окна мы слышали как он кашляет там, за горестными розовыми занавесками, в 8 утра. И я не смог удержаться и быстро прильнул головой к оконной раме, говоря: «Эй Бык, мы поехали. До встречи – когда я вернусь – я скоро вернусь - »
«Нет! Нет!» закричал он дрожащим больным голосом, голосом тех времен когда он пытался обратить муки ломок в барбитуратное отупение, оставлявшее его недвижным среди истерзанной груды халатов и сбившихся простынь в потеках мочи. «Нет! Я хочу чтобы ты съездил в город и сделал кое что для меня – Это не долго - »
Ирвин попытался приободрить его через это окно, но Гэйнс принялся плакать. «Вы не должны оставлять меня одного, такого старика как я. Не сейчас, особенно не сейчас, когда я так болен что даже не способен шевельнуть рукой чтобы найти себе сигарет - »
«Но ты же справлялся сам до того как мы с Джеком приехали сюда, значит ты сможешь справиться и сейчас».
«Нет, нет, позовите Джека! Не оставляйте меня одного в таком состоянии! Разве вы не помните те старые времена когда мы были вместе, и как я раскумаривал вас, делился с вами выручкой с закладных и ссужал вам деньги – Если сегодня утром вы оставите меня такого вот, я просто умру!» плакал он. Нам не было его видно, но мы слышали этот голос с подушки. Ирвин подозвал Саймона, чтобы он крикнул Гэйнсу что-нибудь ободряющее, и потом мы вместе просто убежали в стыде и горестном ужасе, груженные своим багажом, вдоль по улице – Саймон смотрел на нас, бледный как полотно. В замешательстве мы топали по мостовой. Но наша машина уже ждала нас, и естественным трусливым выходом было просто нырнуть в нее и отправиться в Нью-Йорк. Саймон был последним запрыгнувшим внутрь. И – вздох облегчения, но все же я так никогда и не узнал как Гэйнс умудрился выкарабкаться из болезни этого дня. Знаю только что он смог. Но вы увидите что произошло, после…
Водителя звали Норманом. Когда мы все уселись в его машину, он сказал что рессоры не дотянут ни до Нью-Йорка, ни даже до Техаса. В машине было шесть человек и гора сумок и рюкзаков на крыше, крепко стянутая веревками. Опять эта постылая американская картинка. Так что Норман завел машину, разогрел мотор, и покатил ее, словно грузовик нашпигованный динамитом из кино про Латинскую Америку, со скоростью сначала милю в час, потом 2, потом 5, пока мы сидели в ней затаив дыхание конечно же, но потом разогнался до 20, до 30, потом на шоссе до 40 и 50, и вдруг мы почувствовали что это просто начало долгой автомобильной поездки, и мы просто мчимся себе с ветерком на прекрасной и надежной американской машине.
Для начала мы решили, чтобы пообвыкнуться в путешествии, забить парочку косяков, против чего молодой пассажир-пуэрториканец не возражал – он был на пути в Гарлем. И совсем уж чудная штука – ни с того ни с сего здоровенный громила Норман начинает прямо за рулем распевать пронзительным тенором арии, и не замолкает всю ночь до Монтерея. Ирвин, сидящий со мной сзади, присоединяется к нему и поет арии, вот уж не представлял себе что он может знать арии, или распевает ноты токатт и фуг Баха. Я настолько уже сбит с толку всеми этими годами странствий и мучительных печалей, что почти совсем забываю как мы с Ирвином вместе слушали токатты и фуги Баха через наушники библиотеки Колумбийского Университета.
Лазарус сидит спереди и пуэрториканец начинает с любопытством его расспрашивать и, в конце концов поняв что за чудила это парень, к нему присоединяется Норман. К тому времени как через три дня и три ночи мы добираемся до Нью-Йорка, он уже настоятельно советует Лазарусу побольше заниматься, пить молоко, ходить не горбясь и пойти в армию.
Но поначалу в машине царит вражда. Норман постоянно грубит, считая нас просто сборищем поэтов-пидорасов. И когда мы добираемся до гор Зимопана, мы уже изрядно укурились и нас мучают подозрения. И он подливает еще масла в огонь. «Теперь все вы должны считать меня капитаном и полным хозяином этого корабля. Вам не удастся сидеть сложа руки, предоставив делать всю работу мне. Помогайте! Короче, на левом повороте все вместе, не переставая петь, наклоняемся влево, а при правом повороте делаем на-о-бо-рот. Всем понятно?» Сначала я хохочу, потому что мне смешно (очень полезно для шин, так он объяснил), но как только мы минуем первый поворот и мы (все наши) наклоняемся, Норман и Тони этого вовсе не делают, а только смеются. «Теперь вправо!» говорит Норман, и опять та же самая ерунда.
«Эй, а ты-то чего не наклоняешься?» ору я.
«А мне надо думать о том как баранку крутить!. Так что, ребята, делайте как я говорю, и все будет в порядке и мы доберемся до Нью-Йорка» раздраженно, из-за того что кто-то осмелился голос подать. Поначалу я его испугался. В своей марихуановой паранойе я заподозрил что они с Тони бандиты, которые, стоит нам отъехать подальше по дороге, отнимут у нас все наше имущество, хоть и отнимать-то особо было нечего. И поэтому, в конце концов, когда мы отъехали еще и он совсем достал нас, именно Ирвин (который никогда не ввязывается в драки) сказал ему:
«Да заткнись ты»
& с тех пор обстановка разрядилась.
23
Оно даже начало становиться приятным, это путешествие, и на границе в Лоредо мы даже позабавились немало когда нам пришлось распаковывать всю немыслимую груду барахла на крыше, включая нормановский велосипед, чтобы показать его пограничникам, носящим очки в тонкой металлической оправе и отчаявшимся в конце концов копаться в этой куче мусора.
В долине Рио-Гранде задул пронзительный ветер, и я почувствовал себя великолепно. Мы были опять в Техасе. Это было в воздухе. Первым делом я купил по молочному коктейлю на каждого, против чего никто вовсе не возражал. Ночью мы прокатили сквозь Сан-Антонио. Был День Благодарения. Унылые вывески обещали обеды с индейкой в кафешках Сан-Антона. Мы не осмеливались остановиться. Нет ничего страшнее для неугомонного скитальца по американским дорогам чем приостановиться хоть на минуту. Но в 10 вечера Норман слишком устал чтобы ехать дальше и остановил машину около высохшего русла реки покемарить на переднем сиденье, а мы с Ирвином, Саймоном и Лазом вытащили наши спальные мешки и расстелили их на промерзшей земле. Тони улегся на заднем сиденье. Ирвин с Саймоном как-то втиснулись в купленный Ирвином в Мексике французский синий спальник с капюшоном, совсем узкий, в котором вдобавок не вытянуть было толком ног. Лазарусу пришлось лезть в мой армейский спальник вместе со мной. Я дал ему забраться первым, а потом протиснулся и сам, пока не смог застегнуть молнию до подбородка. Повернуться можно было только одновременно. Звезды были холодны и бесстрастны. Заиндевевшие поросли полыни, запах холодного зимнего навоза. И этот воздух, божественный воздух Прерий, я заснул вдыхая его, и в середине нашего сна я пошевелился чтобы перевернуться на другой бок, и Лаз тотчас тоже перекатился. Так странно. Было очень неудобно еще и потому что нельзя было повернуться чуть-чуть, только перевернуться полностью. Но мы проспали всю ночь, а Тони с Норманом, спавшие в машине, замерзли и разбудили нас в 3 ночи, чтобы продолжить путь и согреться печкой машины.
Разнузданная заря в Фредриксбурге, или где-то в другом месте, которое я уже проезжал уже тысячи раз.
24
Долгие монотонные переезды через полуденные просторы штата, некоторые из нас спят, некоторые разговаривают, некоторые едят, некоторые жуют безрадостные бутерброды. Каждый раз когда я так еду, я пробуждаюсь после недолгой дневной дремоты с ощущением что меня везет на Небеса Небесный Возница, кто бы ни был за рулем. Есть что-то странное в том, что один человек ведет машину, а остальные погружены в свои мечтания, вверив свою жизнь ему в руки, что-то такое рыцарственное, что-то из древности человеческой, что-то от старой веры в благородство Человека. Выныриваешь из тягучего сна своего наполненного какими-то простынями на крыше, а ты уж среди сосновых пустошей Арканзаса, мчишься на скорости 60, изумляешься почему и смотришь на водителя, а он суров, недвижен и одинок за своим рулевым колесом.
Мы доехали до Мемфиса к вечеру и наконец-то сытно поужинали в ресторане. Тогда-то Ирвин и сорвался на Нормана, а я испугался что Норман остановит машину и изобьет его прямо на дороге: все потому что Норман придирался к нам всю дорогу, хотя на самом-то деле тогда он уже угомонился; поэтому я сказал: «Ирвин, нельзя с ним так разговаривать, он просто устал в дороге». Так я дал понять всем в машине что я просто мямлящий хлюпик которому главное это чтобы не было драки, какая бы ни была причина. Но Ирвин на меня не обиделся, а Норман с тех пор замолчал. Единственным разом в жизни когда я по-настоящему подрался с человеком было когда тот метелил моего старого братишку Стива Вадковского об машину, ночью, согнувшегося от боли, всего измочаленного, но он все равно продолжал избивать его, здоровенный громила. Я накинулся на него и гонял по улице, дубася его со всех сторон, некоторые из этих ударов попадали в цель, но все были легкими, вроде толчков, или шлепков, по его спине, и так до тех пор пока его ошалевший папаша не оттащил меня в сторону. Я не могу защищать себя, только друзей. Поэтому я не хотел чтобы Ирвин дрался с Норманом. Однажды (в 1953) я разозлился на Ирвина и сказал что набью ему морду, но он ответил «Я могу уничтожить тебя моей мистической силой», что напугало меня. В общем, Ирвин не стерпит обиды ни от кого, а я, я же сижу себе смирно с моим буддийским «обетом доброты» (принятом в лесном одиночестве) и терплю оскорбления с затаенным чувством обиды, никогда не давая ему волю. Но однажды человек, услышавший что Будда (мой герой) (еще один мой герой, первый это Христос) никогда не отвечает на оскорбления, подошел к печальному Бхагавату и плюнул ему в лицо, говорят что Будда ему ответил «Поскольку я не могу воспользоваться твоим оскорблением, можешь получить его назад»
В Мемфисе братья Саймон с Лазарусом вдруг затеяли возню на мостовой около бензозаправки. Разозлившись, Лазарус толканул Саймона одним мощным толчком, заставив его вылететь почти на середину улицы, сильный парень, как бык. Одним патриаршим русским толчком, поразившим меня до крайности. Лаз ростом в шесть футов, крепкого сложения, но ходит он сгорбившись как состарившийся щеголь 1910 года, или скорее как фермер попавший в город (само слово «бит» пришло из старого говора южной глубинки).
На закате, уже в Западной Вирджинии, Норман внезапно доверил мне вести машину. «У тебя получится, не беспокойся, просто крути баранку и все, а я отдохну». Этим-то утром я и научился по-настоящему водить. Держась одной рукой за низ баранки я как-то умудрился преодолеть все эти левые-правые повороты, заставляя едущие с работы машины протискиваться мимо меня по узкой двухполосной трассе. Правый поворот правой рукой, левый поворот левой. Я был поражен. На заднем сиденье все спали. Норман болтал с Тони.
Я был так горд собой, что этим же вечером в Уиллинге купил четвертушку портвейна. Это была лучшая ночь всего путешествия. Мы напились и голосили миллионом арий одновременно, пока Саймон без устали рулил (у Саймона большой опыт водителя «Скорой Помощи») до самого закатного Вашингтона, по отличной автостраде среди лесов. И когда мы вкатили в Вашингтон, Ирвин начал вопить и трясти сонного Лазаруса, чтобы он проснулся и увидел столицу Страны. «Спать хочется».
«Нет, просыпайся! Может тебе никогда больше не придется увидеть Вашингтон! Смотри! Белый Дом это вон тот большой белый купол, освещенный! Памятник Вашингтону, та большая игла торчащая в небо - »
«Старый добрый печатный станок» сказал я когда мы проезжали мимо Монетного Двора.
«Здесь живет президент США, и здесь он ломает себе голову над тем что надо делать Америке. Вставай – сядь вот тут – смотри – куча всяких там министерств юстиции, которые разрабатывают правила цензуры - » Лазарус смотрел кивая головой.
«И куча негров с пустыми карманами стоящих у почтовых ящиков» сказал я.
«А где Эмпай-Стейт-Билдинг», говорит Лаз. Он думает что Вашингтон это в Нью-Йорке. Запросто может оказаться, что он думает что Мексика это тоже где-то неподалеку.
25
Потом мы мчимся к выезду на нью-джерсийскую трассу среди только-только продравшего свои глаза утра трансконтинентального автомобильного кошмара, которым полна история Америки от переселенческого фургона и до Форда – В Вашингтоне Ирвин позвонил консультанту по поэзии Библиотеки Конгресса США, чтобы узнать о Рафаэле, который еще не приехал (разбудив при этом ранним утром его жену) (но поэзия есть поэзия) – И пока мы заезжаем на вашингтонскую транспортную развязку, Норман с Тони на переднем сиденье настоятельно советуют Лазарусу как ему устроить свою жизнь, как не дать себя обставить, как быть себе хозяином – Что же касается вербовки в Армию, Лаз говорит «Не хочу чтобы мне говорили что делать», но Норман настаивает нам том что все мы должны делать то что нам говорят, но я не соглашаюсь, потому что у меня с Армией и с Флотом дела обстоят так же как и у Лазаруса (если мне и удалось отделаться от нее, если ему удастся отделаться, так это лишь уйдя в ночные глубины себя, став одержимым своим собственным и единственным ангелом-хранителем) – Ирвин же с Саймоном к тому моменту уже совершенно и полностью вымотались и сидят сзади возле меня, выпрямившись (полный порядочек, ребята), но уронив свои мученически вспотевшие лбы на грудь, и один лишь вид их, их лоснящихся усталостью небритых и потных лиц, их губ полуоткрытых в гримасе ужаса – Ах – Я начинаю чувствовать что все же не зря я оставил мир моей мексиканской лунной крыши чтобы отправиться с ними юношествовать в трудостранствиях[1] сквозь все бессердечные прихоти этого мира, к какой-то дурацкой но возвышенной цели в иной части Духа Святого – И хоть и не согласен я с их представлениями о мире и поэзии, не могу я не любить их страдальческие потные лица и взъерошенные копны волос их, как у моего отца в день когда я нашел его, мертвого, сидящим в кресле – в кресле у нас дома – Тогда я был совершенно неспособен поверить в существование такой штуки как смерть папы, не говоря уж о моей собственной смерти – И теперь эти двое безумных парней много-много лет спустя, вымотавшиеся, уронившие головы на грудь, как мой мертвый отец (с которым я постоянно пререкался, Ах зачем? Хотя почему бы нет, даже ангелы вопиют о чем-то) – Бедные Ирвин с Саймоном, спутники в мире этом, compañeros [2] своей личной Испании, тоской автостоянок испещрено чело их, носы их преломлены грязью… неугомонные философы без гроша в кармане … святые и ангелы сонмов древности известные ныне в современности как дети небес (разделяю и я это имя) – И падают, падают,со мной, с Люцифером, и с Норманом тоже, падают,падают, мчатся в машине –
И какова будет смерть Ирвина? От смерти кота моего останется коготь в земле. А Ирвин - челюсть? А Саймон - лобная кость? Ухмыляющиеся черепа по всей машине? И за это Лазарус должен идти в армию? А матери этих людей сидящие сейчас горестно в своих гостиных за темными занавесками? А их отцы похороненные с мозолистыми руками и лопатами на груди? А чернильные пальцы печатника обхватившие четки в могиле? А предки их? Оперные певцы глотающие землю? И ныне? Пуэрториканец с тростниковой свирелью своей, там где цапли гнездятся на могильных камнях? Мягкий рассветный ветерок с Карибов, колышет ли он нефтяные факелы Камачо[3]? А в Канаде, задумчивые французские лица созерцают ли ныне толщи земные? И певцам рассветного Мехико твердящим о corazón [4], неужели не откроется им никогда более высокое зарешеченное окошко серенады платки девичьи губы?
Нет.
Да.
26
А сам я найду себе вскорости обильное пшеничное брюшко, которое заставит меня позабыть о смерти на несколько месяцев – звали ее Рут Хипер.
Это случилось так: мы приехали в Манхэттен морозным ноябрьским утром, Норман попрощался с нами, и вот остались мы на мостовой, вчетвером, кашляющие как туберкулезники с недосыпу и от непрерывного курения всю дорогу. Признаться, я был уже уверен что и впрямь подхватил туберкулез. К тому же я был тощ как никогда в жизни, около 155 фунтов (против нынешних моих 195), со впавшими щеками и глубоко утонувшими в пещерах глазниц глазами. А в Нью-Йорке было холодно. Внезапно мне пришло в голову что мы запросто можем взять да и умереть, без денег, кашляющие, стоящие на мостовой с кучей сумок, оглядываясь по всем четырем сторонам обыденно угрюмого Манхэттена, спешащего на работу ради вечерних пиццевых радостей.
«Старый Манхэт» - «очерченный потоками сверкающих огней» - «низкие ВИИИП или ВИИИМ гудков сухогрузов на Канале или в порту. Кашляющие уборщицы в кондитерских, с пустыми глазами, знававшие лучшие времена… где-то»… Короче: «Ирвин, ну и какого хрена, что нам теперь делать?»
«Не беспокойтесь, сейчас постучимся к Филлипу Воэну, это всего в двух кварталах отсюда, на Четырнадцатой» - Филлипа Воэна нету дома – «Жаль, а то мы могли бы, пока не найдем своего жилья, вписаться к нему, на его ковре у стенки заставленной переводами с французского. Давайте еще попробуем двух подружек которых я тут знаю».
Звучит неплохо, но я ожидаю увидеть какую-нибудь парочку подозрительных и несуразных лесбиянок, в сердцах которых для нас найдется только песок – Но когда мы встали под их прелестными диккенсовскими окнами и завопили (и рты наши выдули клубы пара под морозным солнцем), они высунули пару очаровательных темноволосых головок наружу и увидели четверых бродяг, стоящих внизу и окруженных развалом своего неизбежного, провонявшего потом багажа.
«Кто это там?»
«Ирвин Гарден!»
«Привет, Ирвин!»
«Мы только что вернулись из Мексики где женщинам именно так и поют серенады, стоя на улице»
«Ну так спойте нам песенку, вместо того чтобы стоять там и кашлять»
«Мы хотели бы зайти, позвонить кое-куда и отдохнуть пару минут».
«Давайте»
Пару минут конечно же…
Мы пропыхтели четыре этажа вверх и попали в квартиру с поскрипывающим деревянным полом и камином. Одна из девушек, Рут Эрикссон, стояла там встречая нас, и я внезапно вспомнил ее: - старая подружка Жюльена, еще до его женитьбы, та про которую он сказал что сквозь волосы ее текут илистые воды Миссури, имея ввиду что он любит ее волосы, любит Миссури (свой родной штат), и любит брюнеток. У нее были черные глаза, белая кожа, черные волосы и крупные груди: ну и красотка! Мне кажется что она стала как-то повыше с тех пор как мы как-то однажды напились с ней, Жюльеном и ее соседкой по комнате. Но вот из другой спальни выходит Рут Хипер, все еще в пижаме, коричневые шелковистые волосы, черные глаза, надутые губки и кто вы такие и чего вам тут надо? Ну, и фигурка конечно. Или, как говорит Эдгар Кэйс, те-ло-сло-жение.
Ну это-то еще ладно, но вот когда она опускает свое тело на стул, да еще так что мне виден низ ее пижамы, я чувствую что у меня едет крыша. К тому же в ее лице есть что-то, чего я прежде не видывал: - странное мальчишечье, озорное, и даже избалованное, проказливое лицо, но с женскими розовыми губами, нежными щеками, и в прекраснейшем из нарядов утра.
«Рут Хипер?» говорю я как только нас познакомили. «Рут собравшая зернышки маиса[5]?»
«Она самая» говорит она (так мне кажется, точно не помню). И пока Эрикссон спускается вниз забрать воскресные газеты, и Ирвин моется в ванной, так что мы нам приходится сидеть и читать газеты, я никак не могу удержаться и не думать о прекрасных бедрах Хипер там, в пижаме, прямо передо мной.
На самом деле Эрикссон девушка очень известная у нас в Манхэттене, добившаяся какого-то такого влияния что ли при помощи телефонных звонков, мечтаний и интриг за стойкой бара, она умеет сводить людей вместе, а у мужчин остается после нее чувство вины. Потому что (это я про чувство вины) она очень чувствительна и откровенна, впрочем я все равно сразу начинаю подозревать ее в недобрых умыслах. Что же до Хипер, то у нее тоже шальные глазенки, но это потому что ее избаловал богатый дедушка, который шлет ей дорогие подарки к Рождеству, телевизоры например, прямо на дом, что не производит на нее никакого впечатления – Позже я узнал что вдобавок ко всему она любит разгуливать по Гринвич Виллидж в высоких ботинках и с хлыстом. Но мне кажется, что на самом-то деле это ей не очень свойственно.
Каждый из нас четверых хочет ее трахнуть, каждый из четверых омерзительно кашляющих бродяг, появившихся на пороге ее двери, но я вижу что преимущество за мной, просто потому что я стал смотреть ей в глаза такими подростково голодными, жадными, «влекущими» глазами, которые впрочем не лгали, и были так же неподдельны как мои штаны, или ваши, мужчины и женщины – Я хочу ее – Я близок к безумию от усталости и этой дури – Эрикссон приносит мне спасительное пиво – Я должен переспать с Хипер или умереть – Она знает это – Как-то так получается что она начинает петь песни с альбома Моя прекрасная леди и делает это изумительно, безупречно имитируя Джули Эндрюс, ее лондонский говор и все остальное – Мне кажется что эта маленькая кокни [6] в моей прошлой жизни была мальчишкой, маленьким лондонским жуликом и воришкой – Она вернулась ко мне.
Один за одним, как обычно в таких случаях, каждый из нас четверых побывал в ванной, худо-бедно привел себя в порядок, и даже побрился – Теперь нам предстоит веселая ночка, мы собираемся разыскать одного из старых друзей Саймона в Виллидж, вместе с парочкой радостных Рут, и будем бродить влюбленные по холодным и восхитительным нью-йоркским ветрам – Бог ты мой.
Неплохое завершение этого ужасного путешествия.
27
И где ж она теперь, моя «мирная жизнь»? Ах, да вот же она, в этом пижамном животике пшеничного изобилия. В этой шальной девчонке с блестящими черными глазами, знающей что я люблю ее. Мы выходим на улицы Виллидж, стучим в окна, находим «Генри», прогуливаемся по парку Вашингтон-Сквер, и там я показываю Рут свой излюбленный балетный прыжок, который ей очень нравится – Мы идем взявшись за руки, отстав от остальных – Мне кажется, Саймон слегка огорчен тем что она выбрала не его – Бога ради, Саймон, оставь мне хоть что-нибудь – Внезапно Рут говорит что мы с ней должны подняться наверх и опять прослушать альбом Моя прекрасная леди, целиком, а потом встретиться с остальными попозже - Идя с нею держась за руки, я показываю на верхние окна небоскребов моего безумного Манхэттена и говорю «Я хочу написать обо всем что происходит за каждым их этих окон!»
«Чудесно!»
В спальне, когда она ставит пластинку, я начинаю в поцелуе пригибать ее к полу, настойчиво как борец – и она отвечает столь же настойчиво, говоря что если уж она собирается заниматься любовью, то это будет не на полу. А теперь, в интересах 100% литературы, я опишу нашу любовь.
28
Это похоже на сюрреалистический рисунок Пикассо, чьи части тянутся неведомо куда и к неизвестной цели – Пикассо не любит быть чересчур точным. Это как Сад Эдемский и все в нем сущее. Не могу себе представить ничего более чудесного (и красивого) в своей жизни, чем обнимать обнаженную девушку, сидя на кровати, в первом предварительном поцелуе. Бархатистая кожа спины. Волосы, в которых струятся Оби, Параньи и Евфраты. Касание затылка, и вот она превращается в змеящуюся Еву времен изгнания из Сада, там ты ощущаешь ее истинную животную душу, мускулы ее, и само понятие пола пропадает – и О остальное так мягко и неправдоподобно – Если бы мужчины были столь же мягки, я любил бы их тоже – Странно представить себе, что мягкая женщина желает твердого волосатого мужчину! Сама мысль эта поражает меня: где же красота? Но Рут объясняет мне (когда я спрашиваю, забавы ради) что именно из-за необыкновенной мягкости и пшеничного ее брюшка[*] все это ей осточертело, и она возжелала грубости – увидев в ней красоту по контрасту – и поэтому опять-таки как у Пикассо, или в Саду Яна Мюллера[7], мы усмиряли Марса нашим проникновением мягкого и твердого – Еще немного фантазии вдобавок, немного этих маленьких и нежных венских уловок – и вот мы в задыхающейся безвременной ночи чистого любовного наслаждения, закончившейся сном.
Мы пожирали и жадно вспахивали друг друга.
На следующий день она сказала Эрикссон что это был первый extase [8] в ее жизни, и когда та пересказала мне это за утренним кофе, я был польщен, но честно говоря не поверил. Я спустился на 14-ю улицу и купил себе красную куртку на молнии, и этим же вечером мы с Ирвином и ребятами должны были подыскать себе квартиры. В какой-то момент я почти решил снять двойную комнату в YMCA для себя и Лаза, но потом взвесил все за и против и понял что мне с моими несколькими оставшимися долларами это не по зубам. В конце концов мы нашли для Лаза комнату в пуэрто-риканской ночлежке, холодную и унылую, и оставили его горевать там. Ирвин с Саймоном пошли жить к богатому студенту Филиппу Воэну. Этой же ночью Рут Хипер сказала что я могу спать с ней, жить с ней, каждой ночью в ее спальне я могу с ней спать, стучать на машинке все утро когда она уходит на работу в агентство, и болтать целый день с Рут Эрикссон, попивая кофе или пиво, пока она не придет вечером с работы, и тогда я стану в ванной смазывать мазью новые ссадины на ее коже.
29
Рут Эрикссон держала в квартире гигантского немецкого полицейского пса (или овчарку) (или волка), который любил возиться со мной на вощеном деревянном полу, у камина – Он мог бы проглотить целую толпу хулиганов и поэтов по одной только команде, но он знал что я друг Рут Эрикссон – она называла его своим любовником. Время от времени я брал его гулять на поводке (по просьбе Рут), прогуляться туда-сюда окропить каемки мостовых, или по большим делам, он был такой здоровенный что мог протащить тебя полквартала учуяв какой-нибудь запах. Однажды, когда он увидел другую собаку, мне пришлось буквально врасти каблуками в мостовую чтобы удержать его. Я сказал Рут Эрикссон что жестоко держать такую громадину на привязи и в доме, но выяснилось что совсем недавно он чуть было не погиб, и Рут Эрикссон выходила его, не отходя от него целых 24 часа, она по-настоящему любила его. В ее спальне был камин и драгоценности на полке. Как-то раз ее навещал франко-канадец из Монреаля которому я не доверял (он одолжил у меня пять долларов да так и не отдал), и он смотался с одним из ее дорогих колец. Она стала расспрашивать меня о том кто бы мог его взять. Это был не Лаз, не Саймон, не Ирвин, и не я, ясное дело. «Это тот ловкач из Монреаля». На самом деле она вроде была бы очень не против чтобы я стал ее любовником, но она любила Рут Хипер и поэтому об этом не могло быть и речи. Мы проводили целые дни разговаривая и глядя друг другу в глаза. Когда Рут Хипер возвращалась с работы, мы готовили спагетти и устраивали ужины при свечах. Каждый вечер к ней наведывались кандидаты в любовники, но она отказывала им всем (дюжинами), кроме того француза из Канады, который так и не осмелился ни на что (кроме разве что с Рут Хипер, когда меня не было дома), и Тима МакКаффри который осмелился, по его словам, причем с моего разрешения. Он сам (молодой сотрудник Ньюсвика, с длинными под Джеймса Дина волосами) подошел и спросил не против ли я, явно с подначки Эрикссон, чтобы подразнить меня.
Да разве можно представить себе что-нибудь лучше этого? Или хуже?
30
Почему «хуже»? Да потому что сладчайший из даров наших на этой земле, оплодотворение женщины, ощущенье это данное измученному мужчине, приводит к рождению детей, вырываемых из утробы и кричащих умоляя о пощаде, так, будто бросают их на съедение крокодилам жизни – в реку жизней – вот что такое рождение, о леди и джентльмены изысканной Шотландии – «Новорожденные младенцы, вопящие в этом городе, есть жалкие примеры происходящего повсюду», написал я однажды – «Тень, отбрасываемая маленькими девочками на мостовую, короче Тени смерти над этим городом», писал я еще – Обе Рут были рождены кричащими девочками, но вот лет в 14 они внезапно испытали это побуждение заставлять других кричать и кричать в змеящемся сладострастии – Это чудовищно – Основой учения Будды было: «Остановить круг перерождений!», но учение это было похищено, скрыто, опорочено, перевернуто с ног на голову и переделано в дзен, изобретение Мары [9] искусителя, Мары безумного, Мары дьявола – Сегодня пишется куча интеллектуальных книг поясняющих «дзен», который по сути своей есть не что иное как орудие личной борьбы дьявола против сути учения Будды, сказавшего своим 1250 ученикам когда распутница Амра со своими девочками приблизилась к ним с дарами с полей бенгальских: «Хоть и красива она, хоть и одарена познаниями, лучше было б вам попасть в пасть тигра, чем в сети ее». Так ведь? Имея в виду, что ко всем родящимся Кларкам Гейблам и Гэри Куперам, во всей так называемой славе их (или к Хемингуэям) придут болезни, дряхлость, печаль, стенания, старость, смерть, распад – имея в виду что на каждый маленький прелестный комочек младенческого тельца над которым гугукает женщина приходится здоровенный кусок гнилого мяса медленно источаемый червями могил этого мира.
31
Но природа создала женщин столь невыносимо желанными для мужчин, что немыслимое колесо рождения и смерти, которое-действительно-трудно-себе-вообразить, все вращается и вращается, будто некий дьявол упорно и в поте лица своего вращает его, чтобы не прекращался ужас человеческого страдания и попыток оставить свой след в пустоте небесной – Будто бы все, даже реклама пепси-колы с самолетами, должно оставлять свой отпечаток там, до самого светопреставления – Но по воле дьявольской мужчины желают женщин, а женщины стремятся завести от мужчины детишек – Предмет нашей гордости в те времена когда каждый был хозяином своего маленького поместья, как же тошнотворно это ныне, когда автоматические двери супермаркетов открываются сами чтобы впускать беременных женщин, чтобы они могли покупать пищу и вскармливать смерть далее – Можете взять эти слова на заметку, вы, там, в ЮПИ[10]. –
Но человек от рождения жертва этой трепещущей паутины, индусы называли ее «Лила» (цветок), и никак ему из нее не вырваться, разве что уйти в монастырь, где тем не менее часто поджидают его омерзительные извращенцы – Так почему бы тогда не расслабиться наслаждаясь любовью пшеничного брюшка? Но я знал что всему придет свой конец.
Ирвин был совершенно прав, советуя походить по издателям чтобы договориться о публикации и оплате – Они предложили мне 1000$ выплатами по 100$ ежемесячно, и редакторы (а об этом вот я не знал) поднапрягли свои воробьиные мозги над моей вовсе не нуждающейся в этом прозой, и подготовили книгу к публикации с миллионом faux pas[11] человеческого скудоумия (ой?) – Так что я вполне был готов жениться на Рут Хипер и обзавестись домиком в Коннектикуте.
Ссадины на ее коже, как сообщила мне ее дражайшая подруга Эрикссон, возникли в результате моего приезда и наших любовных утех.
32
Вместе с Рут
Эрикссон мы болтали днями напролет, и она рассказала мне историю своей любви к
Жюльену – (ну и ну) – Жюльену, моему наверное лучшему другу, с которым мы жили
вместе на мансарде на 23-й улице, когда он первый раз повстречал Рут Эрикссон –
В те времена он был безумно в нее влюблен, но она не отвечала ему взаимностью
(насколько я знаю, это было не совсем так) – Но теперь когда он женат на
очаровательнейшей из женщин мира, Ванессе фон Зальцбург, мой хитроумный
приятель и наперсник, О теперь-то она хотела его! Он даже звонил ей по
межгороду на Средний Запад, но без особого успеха тогда – Вот уж действительно,
в волосах у нее Миссури, Стикс, или скорее уж тогда Митилена[12]!
Старина Жюльен, вот он приходит с работы из бюро, благополучный молодой администратор в галстуке и с усиками, хотя когда-то в старые времена мы валялись с ним в дождевых лужах, поливая себе волосы чернилами и оглашая улицу воплями мексиканских боррачо [13] (или миссурийскими, долгими) – Приходя домой с работы, он плюхается в изумительное кожаное кресло, первый барский дар своей лаэрдовой[14] жены, вторым стала детская колыбелька, и сидит там у потрескивающего огня, покручивает себе ус – «Нет в жизни занятий важнее чем растить детишек да крутить себе ус», говорит Жюльен, который сказал мне что он новый Будда, желающий перерождений! – Новый Будда, посвятивший себя страданию!
Я часто навещал его в бюро и наблюдал за ним за работой, за тем как он ведет себя там («Эй ты разъебай топай сюда!»), за скороговоркой его речи («Да ты че, любое малюсенькое самоубийство в Западной Вирджинии стоит десяти тонн угля и всех этих Джонов Л. Льюисов!») – Он отвечал за то чтобы самые (с его точки зрения) важные и слезливые материалы шли по каналам его агентства – Он был любимчиком самого главного придурка, президента телеграфного агентства Громилы Джо Такого-то – Его квартира, в которой я иногда зависал днем, за исключением дней когда мы балясничали попивая кофе с Эрикссон, была наверное прекраснейшей из манхэттенских квартир, и в жюльеновом стиле к тому же, с маленьким балкончиком выходящим на неоновые огни, деревья и автомобили площади Шеридан, с холодильником на кухне, забитым кубиками льда и кока-колой, чтобы разбавлять наше старое бухло виски Приятельское – и я коротал там часы разговаривая с его женой Нессой и детишками, которые просили нас говорить потише как только по телевизору начинали показывать Мики-Мауса, а потом входил Жюльен, в своем костюме, расстегнутом воротнике, галстуке, говоря «Черт – приходишь вот домой после тяжкого трудового дня и находишь тут этого маккартиста[15] Дулуоза», и иногда вместе с ним приходил один из помощников редактора типа Джо Скрибнера или Тима Фосетта – Тим Фосетт был глуховат, ходил со слуховым аппаратом, был сострадательным католиком, и до сих пор любил страдальца Жюльена – Плюх, Жюльен падает в кожаное кресло возле растопленного Нессой камина, и покручивает себе ус – У Ирвина с Хаббардом есть такая догадка что Жюльен отрастил себе эти усы чтобы казаться старше и уродливей чем на самом деле – «А есть что-нибудь поесть?» говорит он, и Несса приносит половину жареного цыпленка, от которого от пощипывает рассеянно, пьет кофе, и спрашивает не хочу ли я смотаться вниз за еще одной пинтой Приятельского –
«Скинемся пополам»
«Вечно вы, кануки[16], норовите скинуться скинуться да словчить», и мы спускаемся вниз вместе с черной спаниелихой Почки на поводке, и не доходя до магазинчика заваливаемся в бар чтобы пропустить по стаканчику ржаного виски с колой и посмотреть телевизор вместе с другими менее беззаботными нью-йоркцами.
«Придурок ты, Дулуоз, чистых кануцких кровей придурок»
«Это ты о чем?»
Ни с того ни с сего он хватает меня за пазуху, да так что отскакивают две пуговицы.
«Да что ты прицепился к моей рубашке?»
«Че, мамочки нет поблизости чтобы пришить, а?» и он дергает опять, терзая бедную мою рубаху, и смотрит на меня печально, и печальный взгляд Жюльена говорит мне: -
«Ах ну что за дерьмо чувак, вся эта наша с тобой 24-часовая беготня от звонка до звонка, все эти попытки вырубить себе кусок пожирней – когда мы отправимся на небеса, нам и в голову не придет подумать о том ради чего была вся эта суматоха, и на что мы были похожи». Однажды, встретив девушку, я сказал ему: «Какая прекрасная девушка, грустно» и он сказал «Ах, все мы прекрасны и грустны»
«Почему?»
«Тебе этого не понять, потому что ты чистых кануцких кровей придурок»
«Зачем ты твердишь все время эту ерунду?»
«Потому что ты из семейки толстозадых»
Он единственный в мире кому позволяется оскорблять мою семью, правда-правда, ведь оскорбляет он семью рода человеческого.
«А как насчет твоей семьи?»
Он даже не удостаивает меня ответом. – «Да будь ты даже самим королем, тебя б давно уж повесили». Когда мы возвращаемся в квартиру он начинает возбуждать собаку (у нее течка): «Ах какая черная сочная задница…»
Метет декабрьская пурга. Приходит Рут Эрикссон, в гости, они сидят с Нессой и болтают часами, а мы с Жюльеном смываемся и через его спальню спускаемся по запорошенной снегом пожарной лестнице чтобы догнаться в ближайшем баре виски с содовой. Я вижу как он проворно спрыгивает с нее передо мной, и так же не раздумывая прыгаю. Но он-то делал это уже не раз. Между свисающим концом пожарной лестницы и мостовой десятифутовая пропасть, и в полете я понимаю это, но недостаточно быстро, и падаю прямо головой об асфальт. Хряп! Жюльен поднимает меня с окровавленной головой. «И все это ради того чтобы смыться от баб? Дулуоз, а тебе идет когда ты весь такой окровавленный»
«Это вытекает твоя чертова кануцкая кровь», добавляет он в баре, но это не потому что он жестокий, а просто так. «Вот и в Новой Англии у них тоже, чуть что - сразу лужа кровищи», но видя гримасу боли на моем лице, он проникается сочувствием.
«Ах бедняга Джек» (прижавшись ко мне лбом, как Ирвин, по той же самой и все ж по другой причине) «надо было тебе оставаться там где ты был до приезда сюда - » Он зовет бармена и спрашивает нет ли у него примочки для моей раны. «Старина Джек», бывают времена когда в моем присутствии он становится совершенно смирным, и хочет знать что я на самом деле думаю, или что на самом деле думает он. «А вот сейчас то что ты скажешь важно для меня». Встретив его впервые в 1944 году, я подумал что он просто паскудный юный гаденыш, и в единственный раз когда я курил при нем марихуану я как-то сразу врубился что он против меня, это потом мы с ним всегда только напивались… и все таки. Жюльен, прищурив свои зеленые глаза, стройный, жилистый, мужественный, трясет и колошматит меня. «Поехали, покажешь мне свою девушку». Мы берем такси и едем через снега к Рут Хипер, и как только мы заходим к ней, она видит что я пьян и вцепляется мне в волосы, она тащит меня и дергает несколько раз, выдергивает несколько волосков из места жизненно необходимого мне для причесывания и начинает дубасить кулаками по моей физиономии. Жюльен сидит, смотрит и говорит, что из нее получился б неплохой отбивающий в бейсболе. Так что мы уходим.
«Не нравишься ты своему бейсболисту, чувак», радостно говорит Жюльен в такси. Мы возвращаемся к его жене и Эрикссон, которые до сих пор все еще чешут языками. Боже ж мой, из женщин должны получаться лучшие из лучших писателей.
33
Теперь подходит время ночной телепрограммы, так что мы с Нессой замешиваем на кухне еще по виски с колой, выносим их позвякивая к камину, и расставляем стулья вокруг телеэкрана чтобы посмотреть на Кларка Гейбла и Джин Харлоу в фильме про каучуковые плантации 1930-х, клетка с попугаем, Джин Харлоу чистит ее и говорит попугаю: «Чего это ты нажрался, цемента, что ли?» и мы закатываемся в хохоте.
«Ну парень, таких фильмов теперь снимать не умеют», говорит Жюльен, потягивая свою выпивку и пощипывая себя за ус.
Начинается Самый Последний фильм про Скотленд Ярд. Мы сидим с Жюльеном тихонько и смотрим на истории из нашей с ним прошлой жизни, а Несса смеется. Ей-то приходилось в ее прежней жизни иметь дело лишь с детскими колясками и дагерротипами. И мы смотрим как лондонский оборотень Ллойдс разносит на куски дверь с кривой ухмылкой на губах: -
«Этот сукин сын и двух центов собственной мамочке пожалел бы!»
«Отправил бы ее ночевать в ночлежку!»
«Вздернуть его в Турецких Банях!» орет Жюльен.
«Или в Иннисфри!»
«Подкинь-ка еще дровишек, ма,» говорит Жюльен, «тишками» он называет детишек, а «ма» мамочку, и она делает это с величайшим удовольствием. Наше обсуждение прерывается посетителями из бюро: Тимом Фосеттом, кричащим из-за своей глухоты: -
«Бож-же мой! Эта телеграмма ЮПИ, о какой то мамаше, которая была шлюхой и натерпелась хрен знает чего из-за своего маленького ублюдка!»
«Так ведь помер он, маленький ублюдок-то»
«Помер? Он снес себе полголовы в номере отеля в Харрисбурге!»
Потом мы все напиваемся и кончается все тем что я засыпаю в жюльеновой спальне, а они с Нессой ложатся на разложенной тахте, я открываю окно в свежий метельный воздух и засыпаю под старым писанным маслом портретом жюльенова дедушки Гарета Лова, похороненного подле Джексона Каменной Стены [17] на лексингтонском кладбище в Вирджинии. Утром я просыпаюсь, а пол и часть кровати занесены двухфутовым слоем снега. Жюльен сидит в гостиной бледный и похмельный. Он не может даже поправиться пивом, ему надо идти на работу. Он съедает яйцо всмятку и ничего более. Он надевает свой галстук и, содрогаясь от омерзения, отправляется в бюро. Я спускаюсь вниз, покупаю еще пива, и провожу целый день с Нессой и детишками, разговариваю и таскаю детей на закорках – С приходом темноты появляется опять Жюльен, уже пропустивший пару стаканчиков, и начинается пьянство опять. Несса приносит спаржу, отбивные и вино. Сегодня вечером в гости приходят все (Ирвин, Саймон, Лаз, Эрикссон и несколько писателей из Виллидж, в том числе несколько итальянцев) чтобы посмотреть с нами телевизор. Мы глядим как Перри Комо и Гай Ломбардо обнимаются в программе Зрелище. «Дерьмо» говорит Жюльен, сидя в кожаном кресле с выпивкой в руке, и даже не покручивает свой ус, «Лучше б эти итальяшки убирались себе домой, хавали там свои равиоли и захлебнулись собственной блевотиной»
Смеюсь этому один я (кроме Нессы, про себя), потому что Жюльен единственный в Нью-Йорке кто всегда выскажет что у него на уме, что бы там у него ни было, не важно, за это-то я его и люблю: - Лаэрд, господа (и да простят нас итальяшки).
34
Я видел фото Жюльена когда
ему было 14, в материнском доме, и был поражен тем что кто-то может быть так
прекрасен – Блондин, с настоящим ореолом света вокруг волос, резкими чертами
лица, и этими восточными его глазами – Я подумал «Вот черт, а понравился бы мне Жюльен в 14 лет, вот такой вот?» но
как только я сказал его сестре что мне нравится эта карточка, как она спрятала
ее, так что в следующий раз (через год) когда мы случайно забрели к ней в гости
на ее квартиру на Парк Авеню и: «А где эта обалденная фотка Жюльена?», ее не
было, она то ли спрятала, то ли уничтожила ее – Бедолага Жюльен, за его светлой
головой я видел взгляд американских автостоянок, суровый взгляд – Взгляд типа
«А ты кто такой, засранец?» - На самом-то деле он просто потерянный и грустный парнишка,
которого я понимал потому что знал многих потерянных грустных пареньков в Ой ой
французской Канаде, точно также, я уверен, и Ирвин знавал многих в Ой ой
еврейском Нью-Йорке – Парнишка, слишком прекрасный для этой жизни, но в конце
концов спасенный, женой, старой доброй Нессой, которая однажды сказала мне: «Я
заметила, когда ты ложился на тахту, что у тебя штаны лоснятся!»
Однажды я сказал Жюльену, «А Нессу я буду называть «Ножки», потому что у нее ноги красивые», и он ответил: -
«Если я только замечу что ты хоть взгляд на нее бросил, я тебя пришибу», и он не шутил.
Его сыновей звали Питер, Гарет и еще один был на подходе, который будет назван Эзра.
35
Жюльен был зол на меня, за то что я трахнул одну из его старых подружек, другую, не Рут Эрикссон – Но когда у нас была вечеринка дома у Рут, кто-то закидал тухлыми яйцами наши окна, и мы с Саймоном спустились вниз разобраться. Всего неделю до того на Ирвина с Саймоном напала банда малолетней гопоты, приставив к их горлам горлышки битых бутылок, и всего лишь за то что Саймон посмотрел на них перед входом в магазин торгующий разными (вот уж и впрямь, разными) товарами - Теперь я увидел этих пацанов и спросил «Кто тут кидался тухлыми яйцами?»
«А собака где?» сказал парень, подошедший вместе с здоровенным, ростом в шесть футов, подростком.
«Она вас не тронет. Это ты яйцами кидаешься?»
«Че, какими яйцами?»
Мне показалось, стоя и разговаривая с ними, что они хотят вытащить ножи и пырнуть меня, и испугался. Но они повернулись и пошли прочь, и я заметил имя «Сила» на спине куртки этого парня, я сказал: «Окей, Джонни Сила, не кидайся больше яйцами». Он повернулся и посмотрел на меня. «Хорошее имя», сказал я. «Джонни Сила». Этим все более или менее закончилось.
Но потом Ирвин с Саймоном договорились об интервью с Сальвадором Дали. Но вначале я должен рассказать о своем пальто, нет, вначале о лазарусовском брате Тони.
У Саймона с Лазарусом было два брата в сумасшедшем доме, как я уже говорил, один из них безнадежный кататоник, не обращавший ни на кого внимания и возможно думавший, глядя на санитаров: «Надеюсь, что эти ребята не захотят чтобы я дотрагивался до них, потому что я полон чудовищных электрических змей», но второй брат, бывший всего лишь (продвинутым) шизофреником, хотел еще кое чего от этого мира, и поэтому (честное слово) с помощью Саймона бежал из госпиталя на Лонг Айленде, в результате какого-то тщательно разработанного плана, типа как у французских братьев-воров Рифиф по телевизору – Так что теперь Тони был на воле и работал (делая самую разную всячину, как я раньше), подносил кегли в кегельбане, хоть и в самом Бауэри [18], куда мы пошли повидаться с ним и где я увидел его, согнувшегося в три погибели в кегельбановой яме, спешащего побыстрей подобрать рассыпанные кегли – Потом, позднее, следующей ночью, когда я слонялся по квартире Филипа Воэна, читая Малларме, Пруста и Корбьера по-французски, Ирвин позвонил в звонок и я вышел к дверям встретить их троих, Ирвина, Саймона и маленького прыщеватого блондина Тони посередине – «Тони, познакомься с Джеком». Как только Тони увидел мое лицо, или глаза, или тело, или что-то такое еще, уж не знаю, он резко повернулся и ушел от нас, и больше я его не видел.
Я думаю, что напомнил ему старшего брата-кататоника, по крайней мере Лаз сказал мне так.
Позже я пошел навестить моего старого друга Дени Бле.
Дени Бле это совершенно невероятный тип, с которым я жил вместе на Западном Побережье во времена моих путешествий по трассе, который воровал все что плохо лежало, но иногда при этом для того лишь чтобы отдать краденое вдовам (bon coeur, доброе сердце) и который жил теперь, довольно паршиво должен сказать я, на 13-ой улице, около побережья, в квартирке с холодильником (в котором всегда все ж таки имелся запас его коронного блюда – куриного консоме) – Который, надевая шеф-поварскую шапку, жарил здоровенных индеек на День Благодарения на вечеринках тусовщиков и битников из Виллидж, а они в конце вечера незаметно выскальзывали наружу с барабанными палочками в карманах пальто – И все это потому что ему охота было подцепить классную деваху из Гринвич Виллидж – Бедняга Дени. Дени, у которого был телефон, и набитый холодильник, и куча бродяг которые постоянно кидали его, иногда, когда он уезжал на выходные, бродяги оставляли горящий свет, текущую воду и открытые двери в квартиру – Которого постоянно кто-нибудь предавал, даже я, как он утверждал. «Слушай Дулуоз», говорит этот толстый весом в 220 фунтов черноволосый француз (который всегда воровал, и теперь крадет только то что ему причитается), «ты постоянно доставал меня, даже если пытался изо всех сил делать по другому – я теперь понимаю это и мне жалко тебя». Он вытащил какие-то государственные ценные бумаги с его фотографией, и тыкал мне в них пальцем, в место где было написано красными чернилами: Я всегда смогу позволить себе консоме и индейку. Он жил всего в квартале от дома Рут. «Теперь, видя тебя в такой заднице, таким грустным, несчастным, потерянным, неспособным купить себе выпивку, или просто сказать мне: «Дени, ты уже столько раз помогал мне, но не мог бы ты одолжить мне столько-то?» потому что ты никогда, никогда не одалживал у меня денег» (во времена между путешествиями он работал моряком, или перевозил мебель, старый мой школьных еще пор приятель, которого видел мой отец и он ему понравился) (но Жюльен сказал что его руки и ноги слишком маленькие для такой здоровенной мощной фигуры) (но чье мнение важней?) и теперь он говорит мне: «Так что я хочу подарить тебе это прекрасное вигуньевое пальто, как только этой бритвой я отпорю чрезвычайно ценную меховую подкладку - »
«Откуда у тебя это пальто?»
«Какое тебе дело откуда у меня это пальто, но раз уж ты настаиваешь, раз уж тебе так охота до меня докопаться, раз уж en effet vous ne voulez pas me croire[19], я раздобыл это пальто в пустом складе, откуда я вывозил мебель – Так получилось, что я узнал наверняка что владелец пальто умер, mort [20], поэтому я его взял, теперь тебе все понятно, Дулуоз?»
«Ага»
«Он говорит “ага”», глядя на своего ангелоподобного том вульфовского брата. «Я собираюсь подарить ему пальто, стоящее двести долларов, и все что он может мне сказать, это «ага»!» (Это было за год до вашингтонского скандала по поводу вигуньевых пальто, пальто из кожи нерожденных телят) (но сначала он отрезал-таки меховую подкладку). Пальто было гигантским и длинным, свисая мне до самых пят.
Я сказал «Дени, ты что рассчитываешь что я стану разгуливать по Нью-Йорку в пальто свисающем до самых пят?»
«Я рассчитываю не только на это», сказал он, надевая мне на голову вязаную лыжную шапочку и натягивая ее на самые уши, «еще я рассчитываю что ты будешь продолжать помешивать эти яйца, как я тебе сказал». Он замешал омлет из шести яиц с четвертью фунта масла, сыром и приправами, поставил его на медленный огонь и дал мне помешивать ложкой, а сам стал специальной давилкой разминать картошку с маслом, для картофельного пюре на ужин. Это было очень вкусно. Он показал мне несколько мельчайших (с песчинку) фигурок слонов, из слоновой кости (из Индии), и рассказал какие они хрупкие и как какой-то шутник выбил их у него из рук в баре на Новый Год. А еще он раздобыл бутылку ликера бенедиктин, которую мы распивали всю ночь. Он хотел, чтобы я познакомил его с обеими Рут. Но я знал что толку из этого не будет. Дени старомодный французский raconteur и bon vivant[21], которому нужна французская жена, и которому не стоило бы болтаться по Виллидж пытаясь подцепить одну из тамошних одиноких бесчувственных девиц. Но, как всегда, он взял меня за руку и стал мне рассказывать все свои последние байки, которые повторил потом еще раз этим же вечером, когда я пригласил его выпить к Жюльену и Нессе. По этому поводу он послал телеграмму своей очередной безразличной девице, написав что мы приглашены на коктейль в дом к “le grande journaliste, Жюльену Лову”, но она так и не появилась. И когда он рассказал все свои анекдоты, Несса принялась за свои, и он до того ухохотался что обмочил себе трусы, пошел в ванную (он убьет меня за это), постирал их, повесил там, а потом вернулся назад продолжая хохотать и совершенно о них забыв, и когда на следующее утро мы с Нессой и Жюльеном проснулись несчастные, с затуманенными глазами, мы рассмеялись увидев его широченные всемирные трусы висящими в их душе – «Кто это у нас такой немаленький?»
На самом деле Дени вовсе не был неряхой.
36
Надев громадное пальто Дени и натянув на уши вязаную шапочку, я пошел с Ирвином и Саймоном, которые привели меня в Русскую чайную встречаться с Сальвадором Дали.
Он сидел за столиком Café, опустив подбородок на изразцовый набалдашник своей изящной трости, синего и белого цветов, рядом со своей женой. У него были маленькие подвощенные усики, и был он худощав. Когда официант спросил его что он желает, он ответил «Один грейпфрут… фьють!» и у него были большие синие глаза, настоящий испанец, oro[22]. Он сказал нам что художник ничего не стоит, если он не умеет делать деньги. Возможно, он говорил об Учелло, Гьянондри, Франка? А мы на самом деле не знали что это за штука такая деньги, и что делать с ними. Дали уже прочитал статью о «мятежных» «битниках», и заинтересовался нами. Когда Ирвин сказал ему (по-испански) что мы хотели бы повстречаться с Марлоном Брандо (который обедал в Русской чайной) он сказал, помахивая тремя пальцами в мою сторону, «Он прекраснее Марлона Брандо»
Я удивился почему он так сказал, видимо у него была какая-то стычка со стариной Марлом. Но он имел в виду мои глаза, синие, как у него, и мои волосы, черные, как у него, и когда я посмотрел ему в глаза, и когда он посмотрел в мои глаза, мы не смогли выдержать всей этой тоски. То есть, когда мы с Дали смотримся в зеркало, нам не вынести всей этой тоски. И для Дали тоска прекрасна. «В том что касается политики, я монархист – я хотел бы чтобы испанская Корона возродилась, а Франко и всех остальных к черту – Прошлой ночью я закончил свой последний рисунок и сделал последние мазки лобковыми волосками»
«Правда, что ли?»
Его жена никак не отреагировала на это сообщение, как будто это было совершенно нормальным, так собственно говоря оно и было. Раз уж ты замужем за Дали, таскающим за собой эту фаллическую трость, ah Quoi[23]? На самом деле мы подружились с его женой, пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-англо-испанском наречии с безумным Ирвином, делающим вид (впрочем, наверное так оно и было) что понимает его.
“Pero, qu`est ce que vous penser de Franco?”
“C`est nes pas`d mon affaire, mon homme, entiendes?”[24]
Между тем, на следующий день старина Дени, хоть и не сам Дали, но это вовсе не хуже, пригласил меня заработать 4 доллара затащив газовую плиту на шесть этажей вверх – Мы сплели наши пальцы, напрягли запястья, подняли плиту и пронесли ее на шесть этажей вверх, на квартиру двух педиков, один из которых, увидев мое ободранное запястье, любезно наложил на него меркурохром.
37
Подоспело Рождество, дедуля Рут Хипер обеспокоил ее своим подарком, переносным телевизором, а я поехал на юг повидаться опять с матерью – Рут поцеловала меня и занялась со мной любовью на прощанье. По дороге я решил заехать к Рафаэлю, живущему в доме Варнума Рэндома, поэтического консультанта Библиотеки Конгресса – Ну и заваруху же мы устроили! Но как это было смешно! Даже Варнум, должно быть, вспоминает это с веселым ужасом. Такси, взятое на вокзале, везет меня в пригороды Вашингтона.
Я вижу шикарный дом с ночными неярко светящимися окнами и звоню в звонок. Мне отвечает Рафаэль, говоря: «Тебя здесь быть не должно, но здесь есть я, который рассказал тебе что здесь есть я, и вот ты теперь тоже здесь»
«А что, Рэндом против?»
«Нет, конечно нет – но сейчас он спит со своей женой»
«А выпивка тут есть?»
«Тут есть две очаровательные взрослые дочки, ты их увидишь завтра – Здесь полный ништяк, и это не для тебя. Завтра мы поедем в зоопарк на его мерседесе - »
«У тебя пыхнуть найдется?»
«Осталось еще немного с Мексики»
Так что мы забиваем косяк в большой и пустой гостиной с пианино, и Рафаэль засыпает на раскладной тахте, поэтому я могу спуститься на нижний этаж и спать там на маленькой кровати за занавеской, оборудованной Рэндомами для Рафаэля.
Спустившись вниз укуренный я вижу тюбики краски, и альбомы с бумагой для рисования, и перед сном рисую две картинки… «Ангел» и «Кот»…
Утром я понимаю весь ужас происходящего, фактически я просто добавил к этому ужасу свое воистину назойливое присутствие (но я хотел увидеть Рафаэля). Сейчас я помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я прямо таки свалились на голову этой тихой и кроткой семье, глава которой, Варнум, бородатый добрый иезуит (так мне показалось), переносил все это с истинно аристократическим бестрепетным изяществом, как быть может и мне придется позднее? Но Варнум знал что Рафаэль действительно великий поэт, и повез его днем на вечеринку в Иголку Клеопатры, пока я ошивался у него в гостиной пиша стихи и разговаривая с младшей дочкой 14-ти лет, и со старшей, 18-ти, и размышляя где у них в доме может быть припрятана бутылочка виски Джек Дениэлс – до которой я добрался попозже –
Вот он, Варнум Рэндом, великий американский поэт, смотрящий по телеку Кубок Мэда поверх своего Лондонского Литературного Обозрения, похоже все иезуиты любят футбол – Он показал мне свои стихи, которые были по-мертоновски прекрасны и по-лоуэлловски формальны – Литературные стили ограничивают людей, даже меня. И будь хоть капля мрака в летящих на войну безгрешных самолетах, я добавил бы им последний темный мазок. И если бы каждый в этом мире, увидевший во сне петуха, умирал бы, как пророчил Си Ань, все были бы мертвы на рассвете в Мексике, Бирме и всем мире… (и в Индиане тоже). Но не случается таких вещей в мире реальном, даже на Монмартре, где Апполинер карабкается на холм по груде кирпичей, чтобы попасть в комнатушку пьянства своего, под дуновение февральских ветров. Будь же благословен путь.
38
И вот полоумный Рафаэль, вооружившись огромным молотком и огромным гвоздем, колошматит по изящно украшенной стенке чтобы повесить свою написанную маслом по деревянной доске картину микеланджелова Давида – я вижу как морщится хозяйка – Рафаэль несомненно полагает что эта картина будет вечно и почтительно храниться здесь на стене, подле болдуиновского пианино и ковра династии Тянь - Более того, он требует потом завтрак – Мне начинает казаться, что мне лучше уйти – Но Варнум Рэндом, как ни удивительно, просит меня остаться еще на один день, так что я провожу целый день в гостиной, закинувшись бенькой и пиша стихи, названные мною Вашингтонский Блюз – Рэндом и Урсо спорят со мной по поводу моей теории полной спонтанности – На кухне Рэндом достает бутылку Джека Дениэлса и говорит, «Как же ты можешь выразить достаточно отточенные и хорошо выношенные мысли в этом, как ты его называешь, спонтанном потоке? Это все может закончиться только невнятной тарабарщиной». И это он искренне, без гарвардских штучек. Но я говорю:
«Если получается тарабарщина, значит это тарабарщина. На самом деле ты ведь все равно управляешь этим потоком, как человек рассказывающий в баре какую-нибудь байку, без перерыва и даже без заминки».
«Может, это и станет новомодной диковинкой, но я предпочитаю рассматривать поэзию как искусство»
«Искусство, оно искусство и есть »
«Да? В каком это смысле?»
«Искусственное оно. Душа же штука хитрая, ее ремеслом не выразить» [25]
Рафаэль встал на сторону Рэндома и заорал: «Когда Шелли писал «Ласточку», ему было наплевать на теории. Дулуоз, у тебя башка набита теориями как у старого университетского перфессора, ты думаешь что знаешь все» («Думаешь, только ты знаешь все», добавил он про себя). И торжественно свалил в рэндомовском мерседесе на встречу с Карлом Сэндбергом [26] или еще кем-то в этом роде. Отличный образец публичного скандала, сам Ирвин позавидовал бы. Я заорал им вслед:
«Если б я основал Университет Поэзии, знаешь что написал бы я над входом?»
«Здесь Учат Неведению! Не парьте мне мозги, почтеннейшие! Поэзия это хрень телячья! Я предсказываю это! Я пошлю все эти школы в изгнание! Мне по фигу!» Они не взяли меня с собой на встречу с Карлом Сэндбергом, которого я и так уже встречал семь лет назад на разных вечеринках, где он стоял в смокинге перед камином и рассказывал об иллинойских товарняках 1910 года. И в конце концов обнял меня, крича «Ха ха х! Да ты такой же как я!»
Зачем я все это рассказываю? Я чувствовал себя потерянным и брошенным, даже когда мы с Рафаэлем и женой Рэндома пошли в зоопарк и я увидел как обезьянья самка отсасывает у самца (в нижнем Ист-Сайде мы называли это пунтанг) и я сказал: «Видели, она ему миньет делает?». Женщина залилась краской, а Рафаэль сказал: «Не говори так!» – они-то откуда знают слово миньет!
Но мы отлично пообедали вместе в центре, и вашингтонцы пялились на бородача, одетого в мое громадное вигуньевое пальто (которое я отдал Рэндому, обменяв на летную кожанку с меховым воротником), на двух хорошеньких дочек рядом с ним, элегантную жену, взъерошенного и чумазого черноволосого Рафаэля с альбомом Бойто в руках, и с альбомом Габриэлли тоже, и меня (в джинсах), пришедших всех вместе и севших за задние столики, заказав пива и цыплят. К тому же все мы чудесным образом втиснулись в один маленький мерседес.
39
Я предвидел тогда уже что вся эта литературная известность это просто очередная тухлятина. Вечером я вызвал такси отвезти меня на автобусную станцию, и ожидая его выдул полбутылки Джека Дениэлса, сидя на кухонной скамеечке и набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери, готовящейся отправиться в колледж имени Сары Лоурэнс чтобы узнать все про Эриха Фромма, кастрюли и сковородки. Я оставил ей рисунок, довольно тщательный, думая что она будет хранить его вечно вместе с рафаэлевским Микеланджело. Но когда мы оба месяцем позже возвратились в Нью-Йорк, к нам пришла по почте большая коробка со всеми нашими картинами, рисунками и забытыми майками, безо всяких объяснений, что значило «Слава Богу, что вы нас покинули». И я не виню их, мне до сих пор стыдно за тот незваный визит, я больше никогда так не поступал, и не буду.
Я приехал на автобусную станцию, вместе со своим рюкзаком, и сдуру (перебрав Джека Дениэлса) разболтался с какими-то моряками, которые потом наняли парня с машиной отвезти нас в какие-то вашингтонские закоулки в поисках где еще можно раздобыть бутылку. И пока мы торговались с каким-то негром, подошел негр-полицейский чтобы нас обыскать, но нас оказалось слишком много. Я просто ушел оттуда со своим рюкзаком за плечами, на станцию, залез в автобус и завалился спать, оставив рюкзак у водительского места. Когда же на рассвете я проснулся в Роаноке Рапидс, рюкзак исчез. Кто-то стащил его в Ричмонде. И я уронил голову на сиденье, не в силах вынести ослепительно жестокого восхода, трудно себе представить что-нибудь хуже когда ты в Америке и в муках идиотского похмелья. Целый новый роман (Ангелы одиночества), целая книга стихов, и заключительные главы еще одного романа (о Тристессе), вместе со всеми моими рисунками, не говоря уже о вещах (спальник, пончо, нежно любимый свитер, отличное и простое снаряжение, результат многолетнего отбора), пропали, пропали навсегда. Я стал плакать. И я посмотрел вверх и увидел промозглые сосны у промозглых фабрик Роаноке Рапидс, в бесповоротной безысходности, безысходности человека которому ничего не осталось кроме как покинуть этот мир навеки. Солдаты курили, поджидая автобус. Старые толстые каролинцы смотрели, сцепив пальцы за спиной. Воскресное утро, и у меня не осталось больше никаких маленьких радостей делающей жизнь выносимой. Брошенный сирота, сидящий черт знает где, больной и плачущий. Будто в момент смерти, я увидел как передо мной пролетели все мои прожитые годы, и все попытки моего отца придать жизни хоть какой-нибудь смысл, и кончившееся все той же смертью, бессмысленной смертью на восходе автомобильного дня, автомобильных кладбищ, целых полей автомобильных кладбищ повсюду. Я увидел хмурые лица моей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, всех их, безнадежно пытающихся найти свою веру. И беспечные радостные студенты на заднем сиденье автобуса сделали мою тоску еще острей, при одной мысли о том что все их радужные планы нелепо закончатся автомобильным кладбищем бессмысленного страхового бюро. Где ныне тот старый мул, похоронен на сосновой полянке, или кормит собой стервятников? Кака, мир сплошная кака. Я вспомнил беспросветное отчаяние тех времен, когда мне было 24 и я просиживал целый день дома у матери, пока она была на работе на обувной фабрике, в том самом кресле в котором умер отец, невидяще и никчемно глядя в страницы Гете. Иногда вставая и наигрывая на пианино сонаты, сочиняемые мною на ходу сонаты, падая потом на кровать и плача. Глядя в окно на автомобильное зарево бульвара Кроссби. Склоняясь над своим первым романом, не в силах продолжать, замученный отчаянием. Размышляя о Голдсмите и Джонсоне, отрыгавших тоску жизни у своих очагов, жизни слишком долгой. Именно это и сказал мне отец за ночь до смерти, «Жизнь слишком длинна».
Так неужто же существует такой персональный Бог, который действительно лично занимается происходящим с нами, с каждым из нас? Вверяющий нас тяготам? Времени? Вопящему ужасу рождения и невероятной потерянности ожидания смерти? И зачем? Потому лишь что мы падшие ангелы, сказавшие Небесам «Небеса это здорово, но может быть и получше!» и пали вниз? Но разве вы помните, и разве я помню что-нибудь подобное?
Я помню только что до рождения своего я пребывал в блаженстве. Я действительно помню тьму кипящего блаженства 1917 года, хотя я родился только в 1922-м! Наступил Новый Год, и закончился, а я был просто блаженством. Но когда я был выпихнут из материнской утробы, посиневший, синенький младенец, они стали орать на меня, и шлепать чтобы я проснулся, и с тех самых пор я стал мучим, и все радостное для меня закончилось навсегда. Никто не шлепал меня в блаженстве! И разве Господь это все? Ведь раз Господь это все, значит это Господь шлепнул меня! И чего ради? Чтобы я таскал за собой это тело и называл его своим?
Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сказал мне что мой рюкзак был отослан в конечный пункт, в Уинтер Парк. «Господь благословит вас», сказал я, и он медленно поднял на меня глаза.
40
Что же касается моей матери, то другой такой на свете не найдется, правда. Может быть, она вынашивала меня, чтоб дитя стало утехой сердца её? Это желание сбылось.
К тому времени она уже вышла на пенсию, заслуженную ею за всю жизнь (начиная с 14-ти лет) обтачивания обуви на обувных фабриках Новой Англии, и, позднее, Нью-Йорка, получала грошовую пенсию и жила с моей замужней сестрой в качестве домохозяйки, что-то вроде того, ведь она вовсе и не чуралась никакой домашней работы, это было так для нее естественно. Опрятная франко-канадка, родившаяся в Сен-Пакоме в 1895, когда ее беременная мать приехала в Канаду из Нью-Хэмпшира. Она родилась вместе с сестрой, но ее радостная толстенькая маленькая близняшка умерла (О на кого она была бы похожа?), потом умерла и мать. Так что моя мать теряла близких с самого детства. Потом в 38 лет умер ее отец. Она служила домработницей для всех своих теток и дядьев, пока не повстречала моего отца, который пришел в ярость увидев как с ней обращаются. Теперь, когда мой отец умер а я стал бродягой, она опять работала домохозяйкой для родни, хотя в свои лучшие времена (в Нью-Йорке военных лет) она зарабатывала по 120$ в неделю на обувных фабриках Канальной улицы и Бруклина, и когда я бывал слишком болен или печален чтобы оставаться вместе с женами и друзьями и приезжал домой, она во всех смыслах поддерживала меня, пока я как-то там писал свои книги (без всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художественная блажь). В 1949 году я получил 1000$ долларов авансом за мой первый роман, но дальше того дело не пошло, поэтому сейчас она живет у моей сестры, вот она стоит в дверях, вот во дворе опустошает чан с мусором, за плитой жарит кусок мяса, у раковины моет посуду, за гладильной доской, с пылесосом, и всегда радостная. Иногда впадая в параноидальную подозрительность, как тогда когда она сказала что Ирвин и Жюльен дьяволы которые погубят меня (возможно, так оно и есть), она тем не менее чаще всего была весела как ребенок. Все ее любили. Единственный случай когда у моего отца был повод обижаться на эту милую крестьянскую женщину, был когда она закатила ему скандал за то что он проиграл все свои деньги в карты. И когда старик умер (в возрасти 57 лет), он сказал ей, Memère, как мой племянник теперь ее называет (сокращенное от grandmère [27]) – “Энджи, я никогда раньше не понимал, какая ты прекрасная женщина. Простишь ли ты меня за все то плохое что я делал, за то как я пропадал целыми днями, за все эти проигранные в карты деньги, несколько несчастных долларов которые я мог бы потратить на тебя, купив какую-нибудь дурацкую шляпку? - »
«Да, Эмиль, но ведь ты всегда оставлял нам деньги на еду и плату за дом»
«Да, но я потерял гораздо больше на лошадях, играя в карты и еще те деньги которые я раздал куче оборванцев – Ах! – Но теперь похоже я умираю, и ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки тут чтобы заботиться обо мне, а я не заслуживаю этого, теперь-то я понимаю что я потерял – все эти годы - » Однажды ночью он сказал что ему хотелось бы полакомиться настоящей хорошей китайской едой, поэтому Memère дала мне пять долларов и послала на подземке всю дорогу с Озон Парка до нью-йоркского Чайнатауна купить китайской еды в коробке и привезти ее домой. Па съел все до последней крошки, но потом вытошнил все назад (рак печени).
Когда мы хоронили его, она настояла на покупке дорогого гроба, что черт знает как разозлило меня, и более того, она (хотя против этого я уже не возражал), она отправила его старое драгоценное тело в Нью Хэмпшир, чтобы он был похоронен там возле своего сына, Жерара, святого брата моего, так что теперь, когда громыхает гроза в Мехико-Сити, где я пишу сейчас, они лежат там бок о бок, проведшие 35 и 15 лет на этой земле, но я никогда не навещал их могилы, зная что лежащее там это вовсе не папа Эмиль или Жерар, а просто гниль. Потому что если душа не может покинуть тела, отдайте тогда мир Мао Цзе Дуну.
41
И более того, я знаю что личный, персональный Бог существует, потому что я узнал много таких вещей, о которых не прочитать ни в каких книжках. По сути дела все чему они пытались нас научить когда я приехал в Колумбию, это был Маркс, будто нужен мне этот их Маркс, я пропускал занятия и оставался в своей комнате и спал в руках Господа (Именно это диалектические материалисты и называют «херувимскими наклонностями», а психиатры – «шизоидными наклонностями»). Спросите лучше про наклонности моего брата и отца в их могиле.
Я вижу, как они клонятся к золотой бесконечности, где все восстановлено навеки, где все, что ты любил, воплощено в единой Сущности – единственной.
На дворе Рождество и мы сидим вокруг телевизора, попивая мартини. Маленький и славный Дэйви, серый котенок который когда-то сопровождал меня в северо-каролинские леса куда я отправлялся медитировать вместе с собаками, который любил прятаться на дереве у меня над головой, сбрасывая иногда на меня веточку или лист чтобы обратить на себя внимание, стал теперь косматым котищем, любителем загулять и подраться, один раз его змея даже ужалила. Я попытался усадить его на колени, но он больше не помнил меня (дело в том, что мой зять все время выбрасывал его за двери). Старый пес Боб, который когда-то провожал меня через лес полуночными тропами, едва белевшими в темноте, он теперь уже умер. Я думаю, Дэйв скучал по нему.
Я достал свой альбом для рисования и набросал ма, дремлющую в своем кресле под полуночную мессу из Нью-Йорка. Когда позже я показал этот рисунок одной нью-йоркской подружке, она сказала что он выглядит очень средневеково – сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.
Однажды в Мехико-Сити я привел домой пятерых плановых тусарей, продававших мне траву, но они оказались ворами, укравшими мой скаутский нож, фонарик, глазные капли и крем для кожи, пока я стоял к ним спиной, и хотя я заметил это, я ничего не сказал. Был такой момент когда их главарь стоял позади меня, сидящего, секунд тридцать в полной тишине, за это время я вдруг понял что возможно он собирается пырнуть меня моим же ножом, чтобы они могли обыскать квартиру в поисках спрятанных денег. Я даже не испугался, я просто сидел укуренный и мне было все равно. Когда же в конце концов на рассвете воры стали уходить, один из них стал требовать чтобы я отдал им мой 50-ти долларовый плащ, и я сказал резко «Non», ясно и окончательно, сказав что моя мать убьет меня: «Mi madre, бабах!», изображая удар в подбородок – На что их странный главарь сказал по-английски: «Так значит чего-то ты все-таки боишься».
На веранде дома стояли мой старый письменный стол, забитый неизданными рукописями, и кушетка на которой я спал. Сесть за свой старый стол и задумчиво рассматривать его было грустно. Сколько же работы проделано за ним, четыре романа, и бесчисленные сны[28], и стихи, и записи. И я внезапно увидел, что работал в этом мире не менее других, так за что же мне себя упрекать, в глубине души своей или иначе? Святой Павел писал (Коринфянам, 8:10): «"Для того я и пишу сие в отсутствии, чтобы в присутствии не употребить строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к разорению." [29]
И когда я уезжал, после того как ма приготовила на Новый Год обильный и вкуснейший обед с индейкой, я сказал ей что вернусь осенью, чтобы перевезти ее в ее собственный маленький домик, рассчитывая что смогу заработать достаточно денег на книге, которая только что была принята к изданию. Она сказала: «Qui, Jean, мне хотелось бы иметь свой маленький домик», почти плача, и я поцеловал ее на прощанье. «Не давай этим твоим нью-йоркским бродягам втянуть себя во что-нибудь», добавила она, потому что она была убеждена что Ирвин Гарден охотится за мной чтобы меня прикончить, как почему-то предсказывал мой отец, говоря: «Энджи, скажи Джеку что этот Ирвин Гарден погубит его когда-нибудь, и этот Хаббард тоже – Этот Жюльен еще ничего – Но Гарден и Хаббард точно прикончат его». И было бы странно не обращать внимания на такие слова, потому что он сказал это перед смертью, тихим пророческим голосом, так, будто бы я сам Святой Павел, или даже Иисус окруженный Иудами и врагами в Царстве Небесном. «Держись от них подальше! Оставайся со своей маленькой подружкой, которая прислала тебе сигары!» кричала моя ма, имея в виду коробку сигар присланную Рут Хипер на Рождество. «Они погубят тебя, дай им только волю! Мне не равятся эти их подозрительные усмешки!» И все-таки, как ни странно, я собирался вернувшись в Нью-Йорк одолжить 225 долларов у Ирвина, чтобы уплыть в Марокко, в Танжер, и навестить там Хаббарда!
Ну и ну.
42
А в это самое время в Нью-Йорке Ирвин, Рафаэль и Рут Хипер позировали на квартире у Рут для скверных фоток, с Ирвином в черном свитере под самое горло, Рафаэлем в развратной шапочке (явно трахающем Рут) и самой Рут в своей пижаме.
Рафаэль постоянно отбивал у меня моих девушек. Жаль что мой па был с ним незнаком.
Из поезда идущего в Нью-Йорк я увидел беременную женщину с коляской перед входом на кладбище.
(Как дра-ма-тично).
Первой же ожидавшей меня новостью, как только я отнес свой рюкзак в спальню Рут Хипер, была та что журнал Лайф собирается снять нас вместе в лавке Жерара Роуза, торгующей печатной продукцией и рамками для картин в Гринвич-Вилидж. Все это было устроено Ирвином. Жерар Роуз никогда не любил меня, и ему была совсем не по вкусу эта идея. Жерар был настоящим крутым «подпольщиком» [30], таким задерганным и тормознутым одновременно, но красивым при этом словно Жерар Филип. Он выглядел настолько утомленным жизнью и скучающим, что познакомившись с ним Хаббард сказал мне потом о нем так: - «Легко могу себе представить, сидим мы вот с Жераром в баре и монголы вторгаются в Нью-Йорк – а он склоняет голову на ладонь и говорит «Ах, татары повсюду». Но мне конечно же нравился Жерар, и когда в конце концов осенью я опубликовал свою книгу, он крикнул мне: «Ого-го! Король поколения битников? Хочешь купить мерседес?» (будто бы он был мне по зубам тогда или сейчас).
Так что я напился перед встречей с фотографами из Лайфа, и, пьяный, причесавшись, стал им позировать стоя на голове: «Скажите всем что это лучший способ позабыть про докторов!» Они даже не улыбнулись. Они сделали еще много снимков нас с Рафаэлем, Ирвином и Саймоном сидящих на полу, взяли у нас интервью и записали услышанное, потом ушли пригласив нас на вечеринку, и никогда так эти снимки и не опубликовали. Есть у них такая профессиональная шутка что пол монтажной мастерской журнала «Лайф» завален на фут глубиной слоем «лишних рож», или как их тут еще называют, «рожами с монтажного пола». Не сказать конечно чтобы это так уж навеки погубило меня как художника, как писателя, просто это была дурацкая растрата энергии и в общем-то скверная шутка.
Потом мы пошли на ту самую вечеринку куда нас позвали, и услышали как какой-то тип в куртке Братьев Брук сказал: «Что это еще за кайфоломщики у нас на вечеринке?», и как только мы услышали это «кайфоломщики», так сразу и ушли, так все это было нелепо и мерзко, будто попердывающий вожатый в скаутском лагере.
43
Да, это было только начало. Но в те дни происходили ужасно забавные вещи, Рафаэль вот, например, расписывал хозяйственной краской стену бара на углу 14-й и 8-й авеню, за деньги, а хозяевами бара были какие-то грозные итальянские бандиты с пистолетами. И они столпились кругом в просторных пиджаках, наблюдая как Рафаэль рисует громадных монахов у них на стене. «Чем больше я на это смотрю, тем больше мне нравится», сказал один из бандюков, подбегая к звонящему телефону, записывая ставку и опуская ее в свою шляпу. Однако бандюк-бармен не был так уверен:
«Ну не знаю, по моему Рафаэль сам не знает чего хочет»
Рафаэль вертит взад-вперед кистью, и итальянским жестом другой руки, большим пальцем к указательному, «Слушайте сюда, парни! Вы ничего не понимаете в красоте! Все вы тут крутые бандюки и хотите знать где сокрыта красота! Красота сокрыта в Рафаэле!»
«Почему это красота сокрыта в Рафаэле?» спрашивают они несколько встревоженно, почесывая себе подмышками, сдвигая шляпы на затылок и договариваясь по телефону о ставках.
Я сидел там попивая пиво, и мне было интересно чем это все закончится. Но Рафаэль кричал на них: и я вдруг понял, что из него получился бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей мафии: «Эй! Всю свою жизнь вы лопаете леденцы на Кенмэр стрит, но когда вы вырастаете, вы не несете в мир никакой ленденцовой красоты! Посмотрите на эту картину! Это красота!»
«А я там есть?» спрашивает бармен, Рокко, с ангельски восторженным видом разглядывая фреску, явно чтобы рассмешить остальных бандитов.
«Конечно ты там есть, ты это монах в самом конце, черный монах – Тебе просто не хватает светлых волос!» орет Рафаэль, окуная внезапно кисть в ведро с белой краской и мгновенно набрасывая вокруг головы черного монаха огромные белые водопады.
«Эй!», кричит Рокко, непритворно изумленный. «У меня ж нету светлых волос, никаких таких длинных светлых волос?»
«Теперь есть, потому что я так сказал. Я нарекаю тебя Прекрасноволосый!» и Рафаэль одним взмахом заляпывает белым всю фреску совершенно портя ее при этом, и все кругом хохочут, а он улыбается этой своей тонкой рафаэлевской усмешкой, будто у него весь рот забит смехом и он просто не хочет выпускать его наружу. И именно тогда-то я его действительно полюбил, потому что он не боялся никаких бандитов, на самом деле он сам был считай бандитом, и бандиты знали об этом. И когда мы спешим из бара назад к Рут, на ужин со спагетти, Рафаэль говорит мне сердито: «Эх, брошу я наверное эту поэтическую суету. Ничего она мне хорошего не дает. А я хочу голубятню на крыше и виллу на Капри или Крите. Не хочу больше разговаривать у этими обдолбанными игроками и гопниками. Я буду встречать герцогов и принцесс».
«Ты хочешь отгородиться рвом?»
«Я хочу ров в форме сердца, как у Дали – И встретив Кирка Дугласа, я не должен буду стыдиться». Когда мы приходим к Рут, он сразу чувствует себя как дома и начинает варить устриц в бачке с маслом, одновременно варит спагетти, вываливает все это, смешивает, режет салат, зажигает свечу, и вот он наш отличный итальянский ужин, из спагетти с устрицами, и мы смеемся. Появляются певцы из авангардной оперы и начинают петь прекрасные песни Блоу и Парселла, вместе с Рут Эрикссон, но Рафаэль говорит мне: «Это еще кто, что за безмазняк?» (получается как-то так: «безмазнья-а-ак») – «Это же просто уроды, чувак». Ему охота поцеловать Рут Хипер, но здесь сейчас я, поэтому он несется в бар на Минетта Лэйн чтобы снять девочку, смешанный бар для цветных и белых, но уже закрытый к тому времени.
На следующий день Ирвин хватает нас с Саймоном и Рафаэлем в охапку и отвозит на автобусе в нью-джерсийский Разерфорд, на встречу с Вильямом Карлосом Вильямсом, великим и старым поэтом Америки 20 века. Всю свою жизнь Вильямс был практикующим врачом, и его офис до сих пор находится там же где он 40 лет осматривал пациентов и собирал материал для своих изысканных в стиле Томаса Харди стихотворений. Он сидит и смотрит в окно, а мы читаем ему свои стихи и прозу. Ему очень скучно. А кому не было бы скучно в 72 года? Он все еще подтянут, моложав и величественен, впрочем, в конце концов он идет в подвал и приносит нам бутылочку вина чтобы маленько нас растормошить. Он говорит мне: «Так вот и продолжай писать». Ему понравились стихи Саймона, и после в литературном обозрении он написал что Саймон самый интересный новый поэт Америки (Саймон любит писать строчки типа «Не прорыдать пожарному гидранту столь много слез, как мне» или «Звездочкою красной зажег я сигарету») – И конечно же доктору Вильямсу нравится Ирвин, который родом из соседнего Патерсона, за его грандиозное, вне рамок суждений человеческих, воющее однозвучное величие (как у Диззи Гиллеспи на трубе, просто Диззи наплывает на вас не фразами, а мысленными волнами) – Дайте Ирвину с Диззи разойтись, и стены падут, ну или хотя бы ваши ушные перегородки это уж точно – Ирвин пишет о стенаниях с громким и плачущим стоном, и доктор Вильямс достаточно стар чтобы это понять – Такое вот историческое событие, и в конце концов мы, очумевшие поэты, просим его дать нам свой последний завет, он стоит и, глядя за муслиновые занавески своей гостиной на мельтешение нью-джерсийских машин снаружи, говорит:
«Все-таки там куча придурков»
Я до сих пор удивляюсь, что бы это могло значить.
А я большинство времени провел беседуя с очаровательной женой доктора, 65-ти лет, которая рассказывала каким милым Билл был в молодые годы.
Мужчина под стать тебе.
44
Ирвинов отец Гарри Гарден приехал в дом доктора Вильямса чтобы отвезти нас домой, в собственный дом в Патерсоне, где мы поужинаем и будем долго спорить о поэзии. – Сам Гарри тоже поэт (несколько раз в год он публикуется на редакционных страницах Таймс и Трибьюн с идеально рифмованной печальной любовной лирикой) – Но есть у него свой заскок, постоянные прибаутки, и входя в дом доктора Вильямса он сразу заявляет: «Винцо попиваете значит? Раз стакан пустеет враз, значит выпить ты горазд» – «Ха ха х» – Не такая уж ужасная шутка, но Ирвин смотрит на меня так страдальчески, что все это становится похоже на какую-то немыслимую семейную сцену из Достоевского. «Не нужен вам, ребята, галстук ручной работы, расписанный пятнами соуса?»
Гарри Гарден преподает в колледже, ему около 60 и он собирается на пенсию. У него голубые глаза и песчаного цвета волосы, как у его старшего сына Леонарда Гардена, адвоката, а у Ирвина волосы черные, и черные же глаза его прекрасной матери Ревекки, о которой он писал, ныне покойной.
Гарри бодро везет нас к себе домой, проявляя в десять раз больше энергии чем парни которые ему во внуки годятся. У него на кухне с обоями в завитушках я упиваюсь вином до ошаления, пока он читает и травит свои байки с чашечкой кофе в руках. Мы переходим в его кабинет. Я начинаю читать свое дурацкое заумное стихотворение, с каким-то похрюкиваньем и всякими «г р р» и «ф р р» должными означать звуки уличного движения в Мексико-Сити –
Рафаэль выкрикивает «Э, это не поэзия!», и старик Гарри смотрит на нас искренними синими глазами и говорит: -
«Вы что, ругаетесь, мальчики?» и я ловлю быстрый искоса взгляд Ирвина. Саймон безучастен на небесах.
Битва с бандитом Рафаэлем продолжается и когда мы садимся в автобус из Патерсона в Нью-Йорк. Я заскакиваю в автобус, плачу за проезд, Саймон платит за себя (Ирвин остался с отцом), но Рафаэль вопит «У меня нет денег, так чего б тебе не заплатить за меня, а, Джек?» Я отказываюсь. Саймон платит за него из ирвиновских денег. Рафаэль начинает доставать меня на тему какой я бессердечный жадина-канук. Когда мы доезжаем до Порт-Осорити, я уже почти плачу. А он все говорит: «Ты прячешь денежки под личиной красоты, вот чем ты занимаешься! И превращаешься в урода! Ты так и сдохнешь зажав свои деньги в кулаке, и будешь еще удивляться, почему это ангелы не возносят тебя!»
«У тебя нет денег, потому что ты их сразу растрачиваешь»
«Да, я растрачиваю их! А почему бы нет? Деньги это ложь, а поэзия истина – Могу разве я заплатить за проезд в автобусе истиной? Разве водитель это поймет? Нет! Потому что он вроде тебя Дулуоз, запуганный прижимистый и хитрожопый сукин сын, позапрятавший свои денежки в носках, купленных на грошовой распродаже! В этой жизни ему осталось только СДОХНУТЬ!»
И хотя я мог бы привести кучу доводов, спросить например, зачем Рафаэль потратил все деньги на самолет из Мексики хотя мог бы спокойно ехать с нами на этой несчастной машине, я ничего не могу поделать, только вытираю слезы с глаз. И я не знаю почему, может быть он прав и когда все уже сказано и сделано, нам остается лишь получать хорошие денежки на все наши похороны, ох – О ждущие меня похороны, на которые должен буду я одевать галстук! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны Рафаэля, похороны ма, похороны сестры, и я уже надевал галстук и тоскливо смотрел в глину похорон моего отца! Цветочки и похороны, утрата плеч широких! Вместо нетерпеливо цокота подошв куда-то по мостовой унылая возня в могиле, как в французском фильме, и даже кресту не воспрять в этих шелках и грязи – О Талейран!
«Рафаэль, я хочу чтоб ты знал что я люблю тебя» (эта информация была с готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее значимость). «Но не парь мне мозги насчет денег. Ты всегда говоришь о том что деньги тебе не нужны, но на самом деле ты только этого и хочешь. Ты попался в ловушку неведения. Я-то по крайней мере это знаю. Но я люблю тебя»
«Оставь себе свои деньги. Я поеду в Грецию и у меня будут видения – Люди станут давать мне деньги, а я буду отбрасывать их – Я буду спать на деньгах – Я буду лежа во сне ворочаться на деньгах»
Шел снег. Рафаэль пошел со мной к Рут Хипер, где мы собирались поужинать и рассказать ей о нашей встрече с Вильямом Карлосом Вильямсом. Я увидел какое-то чудное выражение у нее в глазах, и у Рут Эрикссон тоже. «Что случилось?»
В спальне моя любовь Рут рассказала мне, что ее психоаналитик посоветовал ей предложить мне убраться из ее комнаты и подыскать себе отдельное жилье, потому что это плохо для нашей с ней психики.
«Этот мудак сам хочет тебя трахнуть!»
«Трахнуть этот как раз нужное слово [31]. Он сказал что ты используешь меня, что ты безответственный, ничего хорошего мне не несешь, нажираешься, приводишь пьяных дружков – в любое время ночи – я даже отдохнуть спокойно не могу».
Я сложил все свое барахло и вышел с Рафаэлем на улицу в крепнущую вьюгу. Мы спустились по улице Бликер, нет, по Горестной улице[32], это уж точно. Теперь Рафаэль переживал за меня. Он поцеловал меня в щеку перед тем как уйти (на ужин с девушкой в пригороде), и сказал, «Бедный Джек, прости меня Джеки. Я тоже тебя люблю».
Я остаюсь один среди снегов, и поэтому иду к Жюльену и мы опять напиваемся сидя перед телевизором, Жюльен в конце концов начинает психовать и сдирает рубашку и майку даже с моей спины, я засыпаю пьяный и сплю до полудня.
На следующий день я снимаю комнату в гостинице Марлтон на 8-й улице и начинаю перепечатывать для издателей написанное в Мексике, чистенько, через двойной интервал, тысячи долларов спрятаны в этом моем рюкзаке.
45
У меня осталось всего десять долларов, и я иду в лавку на угол 5-й авеню купить пачку курева, рассчитывая чтобы вечером мне хватило денег еще на жареного цыпленка, чтобы съесть его не отходя от печатной машинки (одолженной мной у Рут Хипер). Но в лавке этот тип говорит мне «Ну как там дела в Глакаморе? А ты здесь по соседству живешь, или из Индианы приехал? Знаешь, что сказал этот старый хрен перед тем как загнулся…» И возвращаясь в свою комнату я обнаруживаю что он дал мне сдачу только с пятерки. Запудрил мозги и заныкал сдачу. Я возвращаюсь в лавку, но его смена уже закончилась, он ушел, а администратор смотрит на меня с подозрением. «У вас тут работает парень, который навострился ловчить со сдачей – Я ни на кого не хочу показывать пальцем, но верните мне мои деньги – я есть хочу!» Но я так никогда и не получил назад своих денег, остался в полной заднице. И продолжал печатать сидя на одном кофе. Позже я позвонил Ирвину, и он посоветовал мне позвонить рафаэлевской девушке из пригорода, потому что ее уже достал Рафаэль, и может быть я смог бы жить у нее.
«А почему ее достал Рафаэль?»
«Потому что он все время валяется на диване и говорит «Покорми Рафаэля!» Честное слово! Я думаю ты ей понравишься. Просто будь классным и милым Джеком и позвони ей». И я ей позвонил, девушке по имени Элис Ньюман, и сказал что умираю с голоду, и не могла бы она встретиться со мной в баре у Ховарда Джонсона на 6-й авеню и купить мне пару сосисок? Она сказала окей, низенькая блондинка в красном пальто. И в 8 вечера я увидел ее в дверях.
Она купила сосиски и я набросился на них. И посмотрел уже на нее, и сказал: «Почему б мне не поселиться у тебя в квартире, мне еще осталось очень много отпечатать, а меня кинули сегодня на все деньги в лавке»
«Если хочешь»
46
Но это оказалось началом может быть даже самой лучшей моей любви, потому что Элис была интересной молодой девушкой, изящной еврейкой из среднего класса, печальной и ищущей чего-то такого своего. Она выглядела невероятно по-польски, с крестьянскими ногами, худощавым недоразвитым задом, torque [33] волос (светлых) и печальными понимающими глазами. Так получилось, что она вроде как влюбилась в меня. Но это просто потому что я совсем не пытался как-то ее обмануть. И когда в два часа ночи я просил яичницу с ветчиной и яблочным соком, она с готовностью это делала, потому что я просил искренне. Искренне? А что неискреннего в просьбе: «Покорми Рафаэля!» Старушка Элис (22 лет) тем не менее сказала:
«Мне кажется, ты станешь этаким литературным кумиром и все они попытаются тебя сожрать, так что ты должен позволить мне тебя оберегать»
«И как же это они пожирают литературных кумиров?»
«Они их достают. Будут тебя грызть до тех пор пока от тебя ничего не останется»
«А ты откуда это знаешь?»
«Я читала книги – Я встречалась с писателями – Я и сама пишу роман – Думаю, назову его Лети птичка, потом заплатишь, но издателям кажется что у них возникнут проблемы с авиакомпаниями»
«Назови его Заплати мне пенни потом»
«Очень мило - Прочесть
тебе главу?» Внезапно я оказался в тихом спокойном доме под светом лампы, с
тихой и спокойной девушкой, которая окажется очень пылкой в постели как я увижу
после, но Бог ты мой – мне не нравятся
блондинки.
«Мне не нравятся блондинки», сказал я.
«Но может тебе понравлюсь я. Хочешь, покрашу волосы?»
«У блондинок слишком мягкие характеры – И мне еще много жизней придется с этими мягкими характерами сражаться - »
«Теперь ты захотел твердости? Рут Хипер на самом деле не так уж великолепна как тебе кажется, на самом-то деле она просто замороченная девица которая не знает что ей по жизни делать»
Теперь у меня появилась спутница, и даже более того, как я увидел той ночью когда я надрался в Белой Лошади (а сзади с пивом в руке сидел Норман Мейлер и говорил об анархии, Бог мой, напоят ли они нас пивом после революции? или желчью?) – Сижу я пьяный, и вдруг входит Рут Хипер с собакой Эрикссон на поводке, и начинает говорить со мной, уговаривая меня пойти к ней домой ночевать.
«Но я живу теперь с Элис - »
«Но разве ты меня больше не любишь?»
«Но ты сказала что твой доктор…»
«Пойдем!» Но тут почему-то здесь, в Белой Лошади, оказывается Элис, и выволакивает меня оттуда чуть ли не за волосы, сажает в такси и везет домой, и так я узнаю: Элис Ньюман не позволит никому отнять своего мужчину, кем бы он ни был. И я был горд. Я пел синатрову песенку «Какой же я дурак» всю дорогу домой в такси. В такси мчащемся подле океанических судов приставших у пирсов Северной Реки.
47
И впрямь из нас с Элис вышли потрясающие и искренние любовники – Она хотела лишь чтобы я давал ей счастье, и делала все что могла чтобы я тоже был счастлив, и этого хватало – «Ты должен получше узнать еврейских девушек! Они не только любят тебя, но еще и приносят к твоему утреннему кофе ржаного хлеба со сладким маслом»
«А кто твой отец?»
«Он курит сигары - »
«А мать?»
«Вяжет кружевные салфеточки сидя в гостиной - »
«А ты?»
«Я не знаю»
«Значит ты собираешься стать великой романисткой – А каких писателей ты любишь?» Но все они были не те, хотя я все-таки знал что у нее это получится, получиться стать первой великой писательницей в мире, но я думаю, мне кажется, все-таки ей хотелось бы детей – Она была очень мила, и нынешней ночью я ее по-прежнему люблю.
Мы пробыли вместе чудовищно долгое время, года – Жюльен называл ее Лакомым Кусочком – Так совпало, что ее лучшая подруга, темноволосая Барбара Липп, была влюблена в Ирвина Гардена – И это именно Ирвин направил меня в сей приют. В приюте сем я спал с ней чтобы ее любить, но когда мы заканчивали, я уходил во внешнюю спальню, в которой всю зиму держал окно постоянно открытым и выключал обогреватель, и спал там в своем спальнике. Таким способом я наконец-то избавился от мучавшего меня с Мексики туберкулезного кашля – Не такой уж я дурень (как всегда говорила мне ма).
48
Так что Ирвин с теми самыми 225$ в кармане отводит меня для начала в Рокфеллеровский Центр, чтобы получить паспорт, а потом мы отправляемся бродить по центру разговаривая обо всем сразу, как в наши старые студенческие времена – «Так значит, теперь ты собираешься в Танжер повидаться с Хаббардом».
«Моя мать говорит что он меня погубит»
«О, может он конечно и попытается, но у него ничего не выйдет, не то что у меня», прижав свою голову к моей щеке и смеясь. Ох уж этот Ирвин. «Есть куча людей которые хотят погубить меня, а я все продолжаю опираться лбом о мост»
«Какой мост?»
«Бруклинский. Мост через Пассаик в Патерсоне. И даже твой хохочущий безумно мост через Мерримак. Просто любой мост. Я опираюсь лбом о любой старый мост, где бы он ни был. Вроде как негр с Седьмой Авеню опирается лбом об унитазы, что-то такое. Я не борюсь с Богом».
«А кто такой Бог?»
«Большая радарная вышка в небесах по-моему, ну или взгляд мертвеца» Он цитировал одно из своих юношеских стихотворений, «Взгляд мертвеца».
«А что видит взгляд мертвеца?»
«Помнишь тот большой дом который мы, укуренные, видели на 34-й однажды утром, и нам показалось что в нем живет великан?»
«Ага – с ногами торчащими наружу, или что-то вроде того? Давно же это было»
«Ну так вот, взгляд мертвеца видит этого великана, и не менее того, хоть невидимые чернила уже не видны, и даже великана-то самого давно нет»
«Тебе нравится Элис?»
«Да ничего так»
«Она сказала мне что Барбара в тебя влюблена»
«Да, кажется». Ему было явно невероятно скучно. «Я люблю Саймона и не хочу чтобы толстозадые еврейские женушки со своими тарелками орали на меня – Смотри какая гнусная рожа только что протопала». И я обернулся чтобы увидеть спину женщины.
«Гнусная? Почему?»
«У нее на лице написаны презрение и безнадежность, пропащая душонка, тьфу»
«А разве Бог не любит ее?»
«Ох, да иди ты почитай что ли Шекспира, или еще какую-нибудь чушь, ты становишься слезливым нытиком», но даже этого он не сказал, так ему было неинтересно. Он озирался по сторонам, выглядывая кого-нибудь в этом Рокфеллеровском Центре. «Смотри кто идет». Это была Барбара Липп, она помахала нам рукой и подошла.
Мы перекинулись парой слов, а потом я получил свой паспорт, мы пошли по центральным улицам разговаривая, и только мы перешли перекресток Четвертой Авеню и 12-й, как, откуда ни возьмись, нам навстречу опять Барбара, машет рукой, и конечно же по чистому совпадению, очень странный случай, правда.
«Ишь ты, второй раз сегодня на вас натыкаюсь», говорит Барбара, которая выглядит точь-в-точь как Ирвин, черные волосы, серые глаза, и такой же низкий голос.
Ирвин говорит: «Мы ищем хороший дозняк»
«Что это такое, хороший дозняк» (Барбара)
«Это хороший дозняк какого-нибудь дерьма». И тут вдруг они поднимают страшный еврейский хай на тему дерьмового дозняка, я уже совсем ничего не понимаю, они стоят передо мной и смеются, прямо-таки хихикают. Ох уж эти манхэттенские лентяйки…
49
Так что я покупаю билет на воскресенье в замызганной конторе югославского пароходства на 14-ой улице. Корабль называется Словения, и сегодня пятница.
В субботу утром я появляюсь дома у Жюльена, в темных очках потому что у меня с похмелья болят глаза, и обмотанный шарфом чтобы унять кашель – Элис со мной, и мы последний раз едем на такси вдоль гудзоновых причалов, смотрим на громадные изогнутые носы всех этих Либерте и Королев Элизабет, готовых забросить свои якоря в гавани Ле-Гавра – Жюльен смотрит на меня и кричит: «Фернандо!»
Он имеет в виду Фернандо Ламаса, мексиканского актера. «Фернандо старый всемирный roué! Едешь в Танжер проверить как там ай-рабские девчонки, э?» Несса укутывает детишек, сегодня у Жюльена выходной, и мы вместе отправляемся на мой бруклинский причал чтобы устроить отвальную пирушку в моей каюте. У меня целая двухместная каюта на одного, потому что никто не плавает югославскими судами кроме шпионов и conspirateurs [35]. Элис наслаждается мачтами кораблей и полуденным солнцем на воде гавани, хотя уже давно предпочитает Триллинга Вулфу. Жюльена интересует только одно – как бы полазить с детишками среди оснастки мачт. Я же пока подготавливаю выпивку в каюте которую уже перекосило, потому что они загружают корабль начиная с ближнего борта, и палубу кренит в сторону причала. Милая Несса уже подготовила для меня прощальный подарок, Danger à Tanger[36], грошовый французский роман об арабах сбрасывающих кирпичи на головы работников британского консульства. Члены экипажа даже не говорят по-английски, только по-югославски, хоть и окидывают Нессу с Элис такими уверенными взглядами будто способны говорить на любом языке мира. Мы с Жюльеном берем его мальчишек на капитанский мостик чтобы посмотреть на погрузку.
Представьте, приходится вам двигаться по времени влача за собой каждый день жизни это лицо свое, да еще помнить что оно должно выглядеть вашим! Вот уж действительно, Фернандо Ламас! Бедняга Жюльен с этими его усами, он влачит свое лицо непреклонно и неустанно, что бы и кто бы ему ни говорил, будь он хоть раскакой угодно философ. Сотките себе эту опухшую маску, и пусть она выглядит вами, пока ваша печень копит, сердце колотится, этого достаточно чтобы плачущий Господь сказал «Все чада мои мученики, и я хочу вернуть их в покой нерушимый! Зачем же я породил их когда-то, не потому ли что хотелось мне увидеть кино плоти человеческой?» Улыбаясь, беременные женщины не ведают этого. Бог являющийся всем, уже явившийся, тот, Кого повстречал я на Пике Одиночества, сам Он подобен такой женщине, улыбающейся, неведающей. И стоит ли мне сетовать на то как жестоки были они с Кларком Гэйблом в Шанхае, или Гэри Купером в Полуденном Городе, или о том как сводили меня с ума старые затерянные студенческие мои дорожки под луною, ох, под лунным светом, под лунным светом, освети меня лунностью, свет лунный – лунносвети меня сияньем хмельной лунности[37], отверди и укрепи меня. Жюльен продолжает кривить губы, мззгг, и Несса вздымает высокие скулы плоти, и Элис мычит «Мммм» длинноволосой печали своей, и даже дети малые умирают. Старый философ Фернандо хотел бы сказать Жюльену что-то важное, чтобы он передал это по всемирному телеграфу всему свету. Но югославским краснозвездным работягам на все наплевать пока у них есть хлеб, вино и женщина – Хоть, может статься, и они встречают гневным пристальным взглядом проходящего Тито, рр – Все та же старая история удерживания личины своей, личины своего я, изо дня в день, и вы можете дать ей упасть (как пытается сделать Ирвин), но в конце концов спрос ангельский преисполнит вас изумлением. Мы с Жюльеном мешаем безумные коктейли, выпиваем их, они с Нессой и детишками сходят в сумерках вниз по трапу, а мы с Элис забываемся на моей койке до 11 вечера, когда югославский стюард стучится в мою дверь и говорит «Вы остаетесь на корабле? Окей?» и отправляется в Бруклин чтобы надраться с остальным экипажем – В час ночи мы с Элис просыпаемся, держась за руки на этом наводящем ужас корабле, ах – Один лишь вахтенный прогуливается по палубе – Все пьянствуют по нью-йоркским барам.
«Элис», говорю я, «давай встанем, помоемся, и поедем на подземке в Нью-Йорк – Мы выйдем на Вест-Энд и отлично выпьем там пивка» Но что такое этот Вест-Энд как ни смерть сама?
Элис хочется не пива, а плыть со мной в Африку. Но мы одеваемся и, держась за руки, спускаемся вниз по трапу, по пустому причалу мы идем по огромным бруклинским площадям, среди шаек уличной гопоты, и я держу бутылку вина в руках как оружие.
Никогда не видел более опасных мест чем эти бруклинские кварталы за причалами Бушевского морского вокзала.
В конце концов мы добираемся до Боро Холла, ныряем в подземку, по линии Ван Кортландт доезжаем прямо до перекрестка 110-й и Бродвея, и идем в бар где мой старый приятель бармен Джонни наливает нам по пиву.
Я заказываю виски и бурбон - И передо мной встает видение изможденных ужасных мертвенных лиц, проходящих одно за другим в бар этого мира, но Бог ты мой, все они в стоят в очереди, в бесконечной очереди, которая непрерывно ведет их в могилу. Что же мне делать? Я пытаюсь сказать Элис: -
«Лиси, я не вижу вокруг ничего кроме ужаса и страха - »
«Это потому что ты болен, оттого что слишком много пьешь»
«Но что же мне делать с этим ужасом и страхом передо мной?»
«Тебе надо просто проспаться, чувак - »
«Но бармен смотрит на меня так безразлично – будто бы я мертвец»
«Может так оно и есть»
«Потому что я не остаюсь с тобой?»
«Именно»
«Но это же дурацкое и эгоистичное женское объяснение того ужаса который мы оба чувствуем - »
«Да, чувствуем, и не забывай, что оба»
Бесконечная очередь на бесконечное кладбище, и полное тараканов к тому же, которые все бегут и бегут в голодные измученные глаза бармена Джонни – Я сказал «Джонни, разве ты не понимаешь? Мы же все созданы для измены?» и тут вдруг я понял что как всегда начинаю творить поэзию из ничего, на пустом месте, и даже будь я берроузовой Механической Счетной Машиной, даже тогда заставил бы я цифры кружиться в танце передо мной. Все что угодно, лишь бы было трагично.
И бедная Лиси, она не понимала этих моих гойских штучек.
Переходим к третьей части.