КНИГА ВТОРАЯ

 

Протекая сквозь…*

 

 

 

 

Часть 1

 

Протекая сквозь Мексику

 

 

 

1

 

И вот, после всего пережитого на вершине горы, где целых два месяца оставался я в полном одиночестве никого не видя и не слыша ни одного человеческого слова, началось для меня время полного переворота всех моих представлений о жизни – Тогда я хотел сохранить это состояние абсолютного покоя в мире общества, но в то же время тайно жаждал некоторых удовольствий этим обществом доставляемых (таких как зрелища, секс, удобства, хорошая еда и выпивка), всего того чего на горной вершине не найдешь – Именно тогда я начал понимать что вся моя жизнь была поиском покоя в творчестве, и не только в творчестве – Ведь я человек скорее склонный к созерцанию чем к действию, древние даосы-китайцы называли это «Недеянием» (У-Вэй), и способ жизни этот сам по себе прекрасней всех иных и подобен неторопливому монастырскому деланию среди лихорадочной болтовни жаждущих действия в этом и других «современных» мирах –

Я хотел доказать что способен «предаваться недеянию» даже находясь посреди самого буйного общества, в котором я оказался спустившись с гор штата Вашингтон в Сан-Франциско, как вы уже знаете, и проведя неделю в пьяных «раздолбасах» (как сказал однажды Коди) с ангелами одиночества, поэтами и персонажами Сан-францисского Ренессанса – Всего неделю и не более того, после которой (с сильного похмелья и ясное дело с некоторыми угрызениями совести) я запрыгнул на товарняк до самого Эл-Эй[1] и отправился в Старую Мексику чтобы опять оказаться в уединении но на этот раз в городской лачуге.

Понятное дело, что как художнику мне необходимы одиночество и что-то вроде этой философии «недеяния», позволяющей мне проводить весь день в грезах, записывая главы ускользающих из памяти мечтаний, которые годами позже составляются в целую повесть – И в этом смысле я не посоветовал бы всем, поскольку все не могут быть художниками,  мой образ жизни как подходящую философию – В этом смысле я просто чудак, вроде Рембрандта – Рембрандт мог писать портреты деловых бюргеров позирующих ему в свободную минутку после обеда, но ночью, когда они спали отдыхая перед очередным рабочим днем, старый Рембрандт бодрствовал в своей студии нанося легкими прикосновениями пятна темноты на свои холсты – И бюргеры не требовали от Рембрандта быть кем-то еще кроме как художником и поэтому они не стучались в полночь в его дверь и не спрашивали: «Почему ты так живешь, Рембрандт? Почему ты проводишь свои ночи в одиночестве? О чем это ты грезишь?» А также они не ожидали от Рембрандта что он повернется к ним и скажет: «Вы должны жить так как я, принять философию одиночества, и другого пути нет».

Итак я искал себе спокойной жизни заполненной созерцанием  во всей его утонченности, и не только чтобы заниматься своим искусством (в моем случае прозой, повествованием) (прозаическим описанием того что я видел и того как я это увидел), также я пытался найти свой собственный способ жизни, то есть, я хотел увидеть мир с точки зрения одиночества и медитировать на этот мир не впутываясь в сумятицу его свершений, которые уже тогда пугали меня и внушали мне отвращение – Я хотел быть Человеком Дао, наблюдающим облака и не обращающим внимания на бушующую под ними историю (что после Мао и Камю уже непростительно?) (но придет время) –

Но мне и в голову не могло придти что, несмотря на всю мою решимость, мой опыт творчества в одиночестве и свободу моей бедности – мне не могло придти в голову что меня тоже затянет в деятельность этого мира – Я не думал что может так случиться что –

Ну ладно, перейдем к подробностям, в которых-то и вся суть дела –

 

2

Сначала все шло как по маслу, после того как я увидел тот тюремный автобус на выезде из Лос-Анджелеса, и даже когда полицейские остановили меня той ночью в аризонской пустыне когда в два часа ночи при свете полной луны я пешком выбирался из Таксона чтобы расстелить свой спальник на песке где-нибудь за городом – И обнаружив что у меня хватает денег на отель, они хотели знать почему я все же собираюсь спать в пустыне – Невозможно объяснить это полиции, не станешь же пускаться в долгие рассуждения – В те времена я был отчаянным сыном солнца, весил всего 165 фунтов и мог идти многие мили без передышки с полным рюкзаком за плечами, и сворачивал себе самокрутки на курево, и знал как удобно устроиться на ночлег в пересохшем русле ручья, и даже как прожить на жалкие гроши – Теперь же, после перенесенного мною ужаса литературной известности и водопада выпивки протекшей сквозь мою глотку, нескольких лет прятанья дома от сотен охотников до моего времени (полуночный камешек в мое окно «Эй Джек, выходи, давай выпьем, вокруг такое творится!») – ой – И когда круг замкнулся вокруг меня, старого независимого вероотступника, я стал выглядеть как Буржуа, с брюшком и так далее, и это начало отражаться на моем лице гримасой недоверчивости и сытости (они ведь всегда неразлучны друг с другом?) – Так что (ну, почти) если б копы сейчас остановили меня в два ночи на трассе, я не удивился бы если б они просто козырнули мне – Но тогда, всего пять лет назад, я выглядел дико и необузданно – Они окружили меня двумя патрульными машинами.

И направив лучи своих фонариков на меня, стоящего на дороге в джинсах и рабочей одежке, с громадным ужасающим рюкзаком за плечами, они спросили: - «Куда направляешься?», точно такой же вопрос они задали мне годом позже под телевизионными софитами в Нью-Йорке «Куда вы направляетесь?» – И точно так же как не объяснишь этого полиции, не скажешь и обществу «Я ищу покоя».

Разве это так важно?

Подожди, и ты увидишь.

P.S. Представь себя объясняющим тысяче беснующихся на токийских улицах танцоров Змеиных Танцев[2] что ты ищешь покоя и поэтому вне их карнавала!

 

3

Мехико – прекрасный город для художника, где можно раздобыть дешевое жилье, хорошую еду, полно развлечений субботними вечерами (включая продажных девочек) – Где можно беспрепятственно бродить по улицам и бульварам в любой час дня и ночи, и маленькие вежливые полицейские даже не смотрят на тебя занимаясь своими собственными делами, то есть раскрытием и предотвращением преступлений – Перед моим внутренним взором Мехико-сити всегда предстает как город жизнерадостный и восхитительный (особенно в 4 часа дня, когда летний проливной дождь заставляет людей спешить по сверкающим тротуарам отражающим синие и розовые неоновые огни, спешащие индейские ноги, автобусы, дождевики, промозглые бакалейные лавочки и сапожные мастерские, милые ликующие голоса женщин и детей, сдержанное возбуждение мужчин до сих пор выглядящих настоящими Ацтеками) – Свет свечи в одинокой комнатушке и писание повести о мире.

Но приехав в Мехико, я всегда поражаюсь тому что позабыл некоторую все же безотрадность, и даже грусть, темноту, которую например чувствуешь при виде какого-нибудь индейца в коричневом ржавого цвета костюме, в белой рубашке с распахнутым воротом, ждущего автобус на Сиркумваласьон, с коробкой завернутой в газету (Эль Диарио Универсаль), автобус его забит сидящими и болтающимися в ременных петлях людьми, внутри мерцает темно-зеленый мрак, освещения нет, и ему предстоит трястись в нем по глинистым ухабистым закоулочкам добрых полчаса до пригородных глинобитных трущоб где навсегда воцарилась вонь дохлятины и дерьма – И упиваться описанием убожества этого человека просто-напросто нечестно, это, в конце концов, недостойно – И я не стану этого делать – Его жизнь это ужас – Но тут вдруг на глаза вам попадается полная индейская старушка в платке держащая маленькую девочку за руку, они идут в пастелерию[3] за разноцветными пирожными! Девчушка счастлива – Лишь в Мексике, искренней и невинной, рождение и смерть кажутся чем-то действительно стоящим…

 

4

Я приехал в город на автобусе из Ногалеса и немедленно снял себе глинобитную мазанку стоявшую на крыше дома, обустроил ее на свой вкус, зажег свечу и принялся писать о спуске-с-горы и безумной неделе проведенной в Фриско.

И единственной моей компанией был обитавший внизу подо мной, в мрачной комнатушке, старый мой приятель 60-летний Бык Гэйнс.

Он тоже жил жизнью спокойной.

Как всегда неторопливый, вечно одна и та же история, вот стоит он сутулящийся и худощавый, поглощенный бесконечными поисками в карманах пальто, ящиках комода, чемодане, под коврами и ворохом газет своих бесчисленных заначек  торча – Он говорит мне «Такие вот дела, мне тоже хочется мирной жизни – Наверное у тебя есть твое искусство как ты говоришь, хоть и не похоже на то» (косясь на меня из под очков чтобы посмотреть как мне эта его шуточка) «но у меня есть мой дозняк – И пока у меня есть мой дозняк, я совершенно удовлетворен тем что могу сидеть спокойно дома и читать Очерки истории Г. Уэллса, которые я перечитал кажется уж сотню раз – И мне вполне достаточно чашечки Нескафе под рукой, газеты, бутерброда с ветчиной по случаю, и парочки колес барбитуры на сон грядущий, м-м-м-м-м» –

Каждый раз заканчивая фразу Гэйнс издает это «м-м-м-м-м», дрожащий глухой стон торчка, стон какого-то тайного смеха или удовольствия от удачно законченной фразы,  законченной с некоторым шиком, как в этом случае «парочки колес барбитуры» – Но даже говоря «Пойду-ка я что ли спать», он добавляет это «м-м-м-м-м», и ты понимаешь что это просто такой его способ пропеть сказанное – Вроде как, представьте себе индийского певца выпевающего этот звук под ритм таблов и дравидийских барабанчиков. Старый гуру Гэйнс, первый из множества подобных персонажей встретившихся мне с тех наивных времен – И он продолжает похлопывать по карманам своего халата в поисках утерянной кодеинетты, забыв что уже проглотил ее прошлой ночью – У него есть типичный наркомански унылый комод, с зеркалами в полный рост на обеих скрипучих дверцах, внутри него висят поношенные нью-йоркские одежки чьи карманы после 30 лет наркомании можно уже выпаривать на ложке – «Во многих отношениях», говорит он, «есть много общего между так называемым торчком и так называемым художником, оба они хотят чтобы их оставили одних, в покое, наедине с тем что им нужно больше всего – Они не носятся как угорелые ища чего бы такого им сделать, потому что самое для них важное у них внутри, и часами могут сидеть без движения. Они восприимчивы, так сказать, и не гнушаются чтением хороших книг. Посмотри-ка на эти картины Ороско, которые я вырезал из мексиканского журнальчика и повесил на стену. Я все время их рассматриваю, я их люблю – М-м-м-м-м-м».

Он поворачивается, высокий и похожий на чародея, и начинает делать себе бутерброд. Длинными тонкими белыми пальцами он подцепляет кусочек хлеба, ловко, будто пинцетом. Затем кладет на хлеб ветчину, тщательно ее укладывая и подравнивая, эта медитация длится почти две минуты. Потом он кладет сверху еще один кусочек хлеба и относит бутерброд к себе на кровать, садится на ее край прикрыв глаза и размышляет о том, способен ли он его съесть, с зарождающимся м-м-м-м-м-м. «Точно тебе говорю», произносит он начиная вновь свои поиски старой ватки в прикроватной тумбочке, «у торчка и художника есть много общего».

 

5

Окна его комнаты открываются прямо на мостовую Мехико, по которой проходят тысячи парней, ребятишек и тараторящих людей – С улицы видны его розовые занавески, похожие на занавеси персидских покоев, или цыганской комнатушки – Внутри же стоит растерзанная кровать продавленная посередине, также прикрытая розовым покрывалом, и удобное кресло (старенькое, но его длинные старческие ноги удобно свисают с него почти вровень с полом) – Затем «горелка» на которой он подогревает воду для бритья, что-то вроде старого электронагревателя перевернутого вверх ногами (честно говоря, никак не могу припомнить в точности это диковинное, гениальное и очень простое изобретение, такое могло придти в голову только торчку) – Затем горестное ведерко в которое старый инвалид ходил в туалет, и вынужден был после подниматься каждый день вверх по лестнице чтобы опорожнить его в единственную в доме уборную, услуга которую я всегда оказывал ему когда мне доводилось жить поблизости, а это случалось уже второй раз – И всякий раз, поднимаясь наверх с этим ведром под взглядами всех женщин этого дома я вспоминал чудесные слова Будды: «Вспоминается мне, что за время пятисот предыдущих перерождений я использовал жизнь за жизнью чтобы практиковать смирение и взгляд на собственное существование как на покорное служение праведного существа, призванного страдать беспрекословно» – Или, другими словами, я знал что в моем возрасте, в 34 года, лучше прислуживать старику чем ехидствовать в праздности – Я думал о своем отце, вспоминал как помогал ему сходить в туалет когда он умирал в 1946-м – И не сказать чтобы я был образцом страдальца, ведь и я более чем внес свою лепту в дело идиотского греха и глупого хвастовства.

В комнате Быка царила Персия, будто бы он старый Гуру Министр какого-то Восточного Двора временно принимающий наркотики в далеком городе зная постоянно что его участь – быть отравленным Царской женой по некоей старой зловещей и загадочной причине, о которой он не скажет ничего кроме «М-м-м-м-м».

И когда старый Министр ехал со мной в такси направляясь в центр города пополнить свой запас морфия, он всегда садился подле меня касаясь своими костлявыми коленями моих – Он никогда даже не пробовал ни положить ладонь мне на руку когда мы были с ним в комнате наедине, ни даже коснуться меня пальцем чтобы привлечь внимание к своим словам, но на задних сиденьях такси он становился преувеличенно дряхлым и беспомощным (думаю, чтобы надурить таксистов) и облокачивался своими сведенными вместе коленями на мои, и даже обмякал на сиденье как старый обнищавший игрок на скачках – Но при этом, когда мы вылезали из машины и шли по тротуару, он футов на шесть-семь отставал от меня держась у меня за спиной, будто мы были друг с другом незнакомы, что было очередной его уловкой чтобы обмануть шпиков в этой стране его изгнания («Человек из Цинциннати»[4], говаривал он) – Таксист видел инвалида, населенье же мостовых видело дряхлеющего богемного страца, бредущего в одиночестве.

К этому времени Гэйнс был уже широко известным персонажем, каждый день своей нью-йоркской жизни он крал по дорогому пальто и закладывал его чтобы купить торча, такой вот великий вор.

Его рассказ: «Когда первый раз я приехал в Мексику, какой-то козел спер мои часы – Я пошел в лавку торгующую часами, и в разговоре размахивал там рукой все время пока не подцепил (выудил) (стибрил) другой рукой себе новые, и вышел с ними, и квиты! – Я так разозлился что сильно рисковал, но все же никто меня не заметил – Я должен был вернуть себе часы назад – Ничто не может быть хуже для старого вора - »

«Спереть часы в мексиканской лавке это кое-что!» сказал я.

«М-м-м-м-м»

Затем он послал меня с поручением: в лавку за угол, купить вареной ветчины нарезанной специальной машинкой хозяином греком, который был типичным жмотским мексиканским торгашом но почему-то ему нравился Старый Бык Гэйнс, и он называл его «Сеньор Гар-ва» (почти как на санскрите) – Потом мне пришлось тащиться на улицу Инсургентес в Сирс Робак за его еженедельными Ньюс Рипорт и Тайм, которые он от корки до корки прочитывал сидя в своем кресле, опьяненный морфием, иногда засыпая прямо в середине какого-нибудь высказывания в люсовском[5] стиле, но просыпался чтобы дочитать его начав точно с места где отключился, и все это для того лишь чтобы опять заснуть на следующей фразе, так и сидел он поклевывая носом, пока я задумчиво витал в облаках в обществе этого прекрасного и тишайшего человека – В его комнате, комнате его изгнания, хоть и мрачноватой, как в монастыре.

 

6

И еще я должен был ходить в супермеркадо[6] покупать его любимые конфеты, треугольные шоколадные фигурки со сливочной начинкой и замороженные – Но когда подходило время идти в прачечную, он отправлялся вместе со мной чтобы перекинуться там парой шуток со стариком китайцем. Обычно он спрашивает его: «Где твой опиум?» и рукой изображает опийную трубочку. «Давай говори, где!»

И маленький сморщенный опиюшник-китаец всегда отвечает «Не знаю совсем. Не не не»

«Эти китайцы самые хитрожопые торчки в мире», говорит Бык.

Мы залезаем в такси и опять едем в центр, он чуть облокачивается на меня со слабой улыбочкой – Говорит «Скажи таксисту пусть тормозит у каждой встречной аптеки, а сам выскакивай и покупай там по трубочке кодеинетты, держи вот пятьдесят песо». Так мы и делаем. «Незачем палиться по-глупому, чтобы эти аптекари смекнули что к чему и потом стуканули на нас». И по пути домой он всегда просит таксиста остановиться у Сине такого-то, ближайшего кинотеатра, и проходит квартал пешком чтобы таксист не знал где он живет. «И когда я перехожу границу, меня им не поймать, потому что я держу палец в заднице!»[7]

Что за дурацкая картина, старик переходящий пешком границу засунув себе в задницу палец?

«У меня есть резиновый палец, типа тех которые доктора используют. Заполняю его торчем, засовываю - Никто не может стукануть на меня потому что у меня палец в заднице! К тому же я всегда перехожу границу в новом месте», добавляет он.

Когда мы возвращаемся из очередной поездки на такси все домохозяйки приветствуют его с почтением «Сеньор Гарв-а! Си?» Он открывает свой висячий замок, потом еще один дверной замок снизу, и толкнув дверь заходит в комнату, в ней промозгло от постоянной сырости. Сколько не жги тут дымящую керосиновую печку, не помогает.  «Джек, если бы ты действительно хотел помочь старику, ты отправился бы со мной на Западное Побережье  Мексики и мы поселились бы в крытой травой лачуге, курили местный опиум на солнышке и разводили цыплят. Вот как хотелось бы мне закончить дни свои».

У него худощавое лицо, с прилизанными водой как у подростка седыми волосами. Он надевает свои малиновые шлепанцы, садится в кресло и, убаюканный дозой, начинает перечитывать Очерки Истории. День за днем он наставляет меня целыми лекциями на самые разные темы. Когда же приходит мое время удалиться в свою мансарду на крыше и писать, он говорит «М-м-м-м-м, еще так рано, почему бы тебе не остаться еще немножко».

За розовыми занавесками город жужжит и напевает свое ночное ча-ча-ча. А тут он все продолжает бормотать: «По всей видимости, тебя интересует мистика, Джек - »

И я продолжаю сидеть с ним, и когда он ненадолго засыпает, мне не остается ничего другого кроме как размышлять, и часто я думал так «Да как может кто-то, утверждающий что он находится в здравом рассудке, назвать этого кроткого старика злодеем – пусть он десять раз вор, и что это такое, вор… преступный… как все ваши повседневные почтенные дела… воры?»

 

7

За исключением тех времен когда он неистово мучился из-за недостатка своего лекарства и я по его наводкам должен был мотаться по трущобам, где его знакомцы по имени Тристесса[8] или Чернушник[9] сидели за своими собственными розовыми занавесками, я проводил время в спокойствии на своей крыше, особенно меня радовали звезды, луна, прохладный воздух здесь наверху, на расстоянии трех лестничных пролетов над гремящей музыкой улицей. Там я мог сидеть на краю крыши, смотреть вниз и слушать ча-ча-ча музыкальных автоматов из закусочных с тако[10]. И я попивал себе потихонечку винцо, мой собственный наркотик полегче (для приятного возбуждения, доброго сна, созерцания, или просто за компанию[11]) – и, когда день заканчивался и все прачки дома засыпали, вся крыша оставалась мне одному. И я расхаживал по ней в своих мягких пустынных ботинках. Или заходил в домик и ставил на огонь очередной котелок кофе или какао. И засыпал прекрасно, а просыпался на заре яркого солнечного дня. Я написал целый роман, закончил еще один, и написал целую книжку стихов.

Время от времени старый бедняга Бык с мучительным трудом вскарабкивался по продуваемой ветрами железной лестнице, я готовил ему спагетти и он задремывал на моей кровати, прожигая в ней дырку сигаретой. Проснувшись, он начинал рассказывать о Рембо или еще о чем-нибудь таком. Самые долгие его повествования были об Александре Великом, Эпопее Гильгамеш, Античном Крите, Петронии, Малларме, и Насущных Проблемах вроде Суэцкого кризиса того времени (ах, ну какое дело облакам до Суэцкого Кризиса), о старых денечках в бостонском Таллахасси Лексингтоне[12] и Нью-Йорке, о своих любимых песенках, и байки про его старого приятеля Эдди Корпорала. «Эдди Корпорал каждый день приходил в один и тот же магазин, болтал там и хохмил с продавцом, а потом выходил вон со сложенным вдвое и засунутым за пряжку ремня костюмом, не знаю уж как это ему удавалось, какой-то у него там был свой хитрый трюк. Совсем был без тормозов, из тех что старчиваются за пару лет. Дашь  ему пять гран, и он их сразу вмажет, за раз»

«Так чего там с Александром Великим?»

«Это был единственный известный мне полководец который скакал на коне перед своей кавалерией размахивая мечом», и засыпает опять.

И этой же ночью я вижу Луну, Цитлаполь по-ацтекски, и даже рисую ее на залитой лунным светом крыше хозяйской краской, в синих и белых тонах.

 

8

Вот, стало быть, пример моей мирной жизни в те времена.

Но события нарастали стремительно.

Чтобы эта история стала более понятной взгляните-ка на меня попристальней (теперь я уже совсем пьян): - Я сын вдовы, которая живет сейчас с нашими родственниками без гроша в кармане. Все мое имущество состоит в летнем жаловании горного пожарного смотрителя обращенном в эти несчастные пятидолларовые туристические чеки – и здоровенном рюкзачище забитом старыми свитерами, пакетиками орехов с изюмом на голодные времена и прочим бродяжьим барахлишком – Мне 34, выгляжу вполне обычно, но люди с подозрением косятся на меня в моих джинсах и пугающем их прикиде, потому что я и впрямь похож на беглого пациента психушки у которого хватило физической силы и врожденного собачьего чутья чтобы выбраться из этого заведения, прокормить себя и скитаться с места на место в мире, который с каждым днем становится все непримиримее в своих воззрениях на чудачество – Проходя улицами городов американской глуши, я ловил на себе самые недоумевающие взгляды – И я был полон решимости прожить жизнь по-своему – Выражение «нонконформизм» было мне знакомо очень смутно (Адлер? Эрих Фромм?) – Но я намеревался прожить жизнь в радости! – Достоевский сказал «Дайте человеку его Утопию и он непременно разрушит ее с ухмылкою» и с той же самой ухмылкой я собирался опровергнуть Достоевского! – К тому же я был отъявленным пьяницей который впадал в неистовство всегда и везде стоило лишь ему добраться до выпивки – Мои друзья в Сан-Франциско прозвали меня Дзенским Безумцем, ну Пьяным Безумцем это уж точно, и все же сами они сидели и пили вместе со мной в залитых лунным светом полях – Когда мне был 21 год, меня списали с Флота как «шизоидную личность» после того как я сказал флотским докторам что не способен переносить дисциплину – Я даже толком не знаю как объяснить то что думаю – Когда мои книги стали широко известны (Поколение Битников) и журналисты пытались задавать мне вопросы, я просто отвечал им все что взбредет в голову – У меня не хватало духу попросить их оставить меня в покое, то есть сделать так как позднее предложил Дэйв Уэйн (великий персонаж «Биг Сура») «Скажи им что занят интервью с самим собой» – С медицинской точки зрения, в те времена когда начиналась эта история, на крыше над Гэйнсом, я был типичным Тщеславным Параноиком – Ничто не могло остановить меня от писания длинных книг прозы и поэзии, безнадежного писания, то есть без всякой надежды когда-либо это опубликовать – Я писал их просто потому что был «Идеалистом» и верил в «Жизнь», что и собирался доказать своей искренней писаниной – Как ни странно, эта писанина оказалась первой и единственной в своем роде, я разработал (сам не зная того, можно так сказать?) новый способ описания жизни, никакой литературы, никакой художественности, никакой обработки собственных мыслей, лишь истовая преданность этому своему испытанию истинным огнем, когда ты не можешь остановиться, но должен хранить обет «сказать это сейчас или заткнуться навсегда», хранить эту непрерывную исповедальность; преданность, превращающая разум в слугу языка, при полной невозможности лжи или доработки написанного (в соответствии с установками не только Dichtung Warheit[13] Гете, но и Католической Церкви моего детства) – Я писал эти рукописи так же как пишу сейчас и эту, в дешевых блокнотах за цент штука, при свечах, в бедности и славе – Славе царившей во мне самом – Потому что я был «Ти Жан»[14], и поэтому так трудно мне все это объяснять, как и объяснить что значит «Ти Жан» читателям, не знающим предыстории из прежних книг – А предыстория в том что у меня был брат Жерар, который перед своей смертью успел рассказать мне многое, хоть я и не помню ни слова, или вспоминаю что-то, чуть-чуть (мне было всего четыре года) – Но он рассказывал мне о благоговении перед жизнью, нет, о благоговении перед идеей жизни, что я понял для себя так что жизнь сама и есть Дух Святой –

Что все мы просто бредем сквозь плоть свою, и голубка взывает к нам, возвращающимся к Голубке Небесной –

Вот поэтому-то я и писал, чтобы писанием своим почтить все это, и у меня были друзья, такие как Ирвин Гарден и Коди Померэй, сказавшие что я делаю это хорошо и поддержавшие меня, хоть я и был так сладостно одержим, что не прислушался бы даже и к ним, я все равно не остановился бы – И что же это за Свет такой, низвергающий нас -  Свет Падения – Ангелы по-прежнему Падают – Вот какая смутная догадка, навряд ли ставшая бы темой обсуждения на семинаре в Нью-йоркском Университете, мелькала у меня, и я падал вместе с человеком, и вместе с Люцифером, к буддийскому идеалу смиренного чудачества – (А иначе, зачем стал бы Кафка писать что он был просто большущим Тараканом) –

Но не думайте все же что я так уж невинен – Бабник, бродяга[15], я слонялся без дела, надувал старушек, и даже гомиков, превращался в полного придурка, нет, скорее пьяного младенца-индейца во времена запоев – И везде получал в морду но никогда не давал сдачи (разве что в те времена когда был юным напористым футболистом) – На самом деле, я сам не знаю кем я был – Каким-то лихорадочным существом изменчивым как снежинка. (Я начинаю говорить как Саймон, который скоро появится здесь). В любом случае, поразительным клубком противоречий (неплохо, по-уитменовски), место которому скорее на Святой Руси 19 века чем в этой современной Америке стриженных затылков и злобных рож в Понтиаках –

«Все ли я высказал?» спросил лорд Ричард Бакли перед смертью.

Короче, события надвигались: - ребята ехали в Мехико-Сити чтобы встретиться со мной. Снова Ангелы Одиночества.

 

9

Ирвин Гарден также как и я был художником,  автором великой и необычной поэмы «Вой», но никогда не нуждался в одиночестве в том смысле который я вкладываю в это слово, он постоянно был окружен друзьями и зачастую дюжиной каких-то бородатых людей постучавшихся легонько в его двери в  середине ночи – Ирвин всегда появлялся вместе со своей тусовкой, как вы уже знаете, начиная со своего спутника и любовника Саймона Дарловского.

Ирвин был гомосексуалистом и говорил об этом публично, вызывая этим негодование всех, будь они в деловых костюмах или тренировочных штанах, от Филадельфии и до Стокгольма - Так, недавно на пути ко мне (а я не гомосексуалист) в Мексику Ирвин разделся догола на поэтических чтениях в Лос-Анджелесе, когда кто-то из публики заорал ему «Что это ты имеешь в виду, нагая?» (имея в виду выражения типа «нагая красота» или «нагая откровенность» которые он использовал в своих стихах) – Тогда он разделся и стоял там голый перед мужчинами и женщинами, впрочем все они были видавшим виды невозмутимым сборищем бывших парижских эмигрантов и сюрреалистов –

Он приехал ко мне в Мексику с Саймоном, белокурым парнишкой русских кровей, который изначально не был гомиком, но полюбил Ирвина, его «душу» и поэзию, и поэтому последовал за своим Мастером во всем – а еще Ирвин привез с собой в Мексику двоих ребят[16], одним из которых был саймоновский братишка Лазарус (15 с половиной лет) а другим Рафаэль Урсо из Нью-Йорка, великий молодой поэт (позднее написавший «Атомную бомбу» которую перепечатал журнал Тайм специально чтобы показать ее нелепость, но она всем наоборот очень понравилась) –

Кстати говоря, читатель должен понимать что став писателем я познакомился со многими гомосексуалистами – 60-70% наших лучших писателей голубые, видимо секс с мужчинами этому как-то способствует, и конечно я постоянно встречался с ними, общался, обменивался рукописями, встречал их на вечеринках, поэтических чтениях, везде – Это не мешает писателю-негомосексуалисту быть писателем или объединяться с ними – Точно в таком же положении был и Рафаэль, который просто «знал всех» также как и я – Я мог бы выдать вам список гомосексуалистов в искусстве в милю длиной, но не вижу никакого смысла находить какой-то цимес[17] в этом безвредном и вполне нейтральном факте – Каждому свое.

Ирвин написал мне письмо и сказал что они появятся через неделю, поэтому я заторопился и закончил свой роман исступленным запойным писанием как раз ко времени их приезда, но они опоздали на две недели из за дурацкой задержки en route в Гвадалахаре, посещения какой-то занудной поэтессы. Так что в конце концов мне оставалось только сидеть на краю своей техадо[18] крыши пялясь вниз на улицу и ожидая когда же появятся идущие вдоль по Оризабе четверо Братьев Маркс[19]

Все это время старый Гэйнс тоже нетерпеливо ждал их приезда, годы изгнания (вдали от семьи и законов США) заставили его почувствовать себя одиноким и кроме того он отлично знал Ирвина по старым временам на Таймс-сквер когда (в 1945-м) мы с Ирвином, Хаббардом и Хаком мотались по барыжьим барам вырубая себе дозняк. В те дни Гэйнс был в зените своей славы одежного вора и частенько читал нам целые лекции по археологии и антропологии, иногда прямо перед статуей Отца Даффи, несмотря на то что никто его толком не слушал. (Собственно, это я первый дошел до гениальной идеи послушать что говорит Гэйнс, впрочем нет, Ирвин тоже к нему прислушивался, даже в те давние времена).

Теперь вы понимаете что за чудной чувак этот Ирвин. Во времена наших с Коди путешествий на дороге он ездил за нами в Денвер, возя с собой повсюду свои апокалиптические поэмы и сумасшедшие глаза.  Теперь, став знаменитым поэтом, он как-то поуспокоился, стал делать все то что ему хотелось делать всегда, путешествовать еще больше прежнего, впрочем писать стал меньше, но по-прежнему сматывая в клубок нити своего замысла – так и подмывает назвать его «Мамаша Гарден».

Ночью, сидя на краю крыши, я воображал как они приедут, и что я сделаю тогда, кину в них камушком, заору, как-нибудь уж собью их с толку, но на самом деле я никак не мог по-настоящему представить себе их приезд в обыденной реальности.

 

10

Я спал, просидев всю ночь карябая стишки и блюзовые песенки при свече, обычно я спал до полудня. Дверь проскрипела настежь и в нее вошел Ирвин, один. Там, в Фриско, поэт Бен Фэган сказал ему: «Как будешь в Мексике черкани мне письмецо и напиши что первое ты увидел в комнате Джека». Он ответил в письме: «Драные штаны свисающие с гвоздя в стене». Он стоял рассматривая комнату. Я протер глаза и сказал «Черт тебя дери, ты опоздал на две недели».

«Мы ночевали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову, странную поэтессу. У нее чумовые попугаи, квартира и муж – А ты как, Джеки?» и он ласково положил руку мне на плечо.

Как это странно, какой все же долгий путь проходят люди в этой жизни, мы с Ирвином, когда-то давно подружившиеся в кампусе Колумбийского Университета в Нью-Йорке, стоим сейчас друг перед другом в глинобитной лачуге в Мехико-Сити, так вот людские судьбы струятся себе неторопливо длинными червями через ночную площадь – Взад и вперед, вверх и вниз, в болезни и здравии, и хочется спросить, неужто судьбы наших предков текли так же? ”Как протекали жизни наших предков?»

Ирвин говорит «Сидели они себе по домам да хихикали. Давай же, вставай наконец. Мы идем сейчас в центр смотреть на Воровской Рынок. Всю дорогу от Тихуаны Рафаэль сочинял безумные стихи о злом роке Мексики, хочу теперь показать ему настоящий злой рок, продающийся на рынке. Видел эти поломанные куклы без рук которых они тут продают? И старые ветхие изъеденные червями ацтекские деревянные статуэтки которые и в руки-то взять страшно? - »

«Старые открывашки»

«Чудные старые продуктовые сумки 1910 года».

Опять мы за свое, стоит нам встретиться как разговор становится похож на раскачивающееся взад-вперед стихотворение, прерываемое рассказываемыми байками. «Хлопья свернувшегося молока в гороховом супе»

«Ну а как тут с квартирами?»

«Прежде всего, ага, надо квартиру снять, Гэйнс сказал что внизу есть одна, дешево, и с кухней».

«А где остальные?»

«Все у Гэйнса»

«И Гэйнс говорит»

«Гэйнс говорит и рассказывает им о Минойской Цивилизации. Пошли»

В комнате Гэйнса Лазарус, 15-летний чудила который никогда не говорит, сидит и слушает Гэйнса честно глядя невинными глазами. Рафаэль плюхнувшись в кресло старика наслаждается лекцией. Гэйнс ораторствует сидя на краю своей кровати и зажав кончик галстука в зубах, потому что как раз перетягивает себе руку чтобы выступила вена или случилось наконец что-то чтобы он мог вмазаться шприцом с морфием. Саймон стоит в углу с видом русского святого старца. Это великое событие. Мы все вместе в одной комнате.

Ирвин получил дозняк от Гэйнса, лег на кровать под розовыми занавесками и махнул нам рукой. Детка Лаз получил стаканчик гэйнсовского лимонада. Рафаэль пролистывал Очерки Истории желая знать гэйнсову версию жизнеописания Александра Великого. «Я хочу быть как Александр Великий», вопил он, как-то так получалось что он всегда вопил, «Хочу одеваться в роскошные полководческие одежды усыпанные алмазами, грозить своим мечом Индии и смотаться поглазеть на Самарканд!»

«Ага», сказал я, «но ты же не хочешь чтобы убили твоего старого друга лейтенанта и вырезали целую деревню женщин и детей!» Начался спор. Так мне вспоминается этот день, первым делом мы начали спорить об Александре Македонском.

Рафаэль Урсо тоже мне нравился, несмотря на, а может наоборот, из-за наших старых разборок по поводу одной «подземной» девчонки, как я уже рассказывал раньше[20]. И он тоже вроде как хорошо ко мне относился, хоть и говорил про меня за глаза всякую хрень, впрочем он болтал так про всех. Так и сейчас, отойдя в угол он шепнул мне на ухо «Этот твой Гэйнс мерзкий урод!»

«Это ты о чем?»

«Пришел день горбуна, уродец льстивый…»

«Но я-то думал что он тебе нравится!»

«Смотри, вот мои стихи - » Он показал мне блокнот исписанный чернильными каракулями и рисунками, превосходными и жуткими зарисовками истощенных детей пьющих «Кока-колу» из здоровенных бутылок с ножками и сиськами, наверху завиток волос со словами «Злой рок Мексики» - «В Мексике царит смерть – Я видел ветряную мельницу чье колесо гнало смерть сюда – Мне здесь не нравится – и этот твой Гэйнс просто мерзкий урод».

Это чисто для примера. Но все-таки я любил его, за чрезмерность его горестных раздумий, за то как он стоит на углу, глядя под ноги, ночью, рука прижата ко лбу, не зная куда ему податься в мире этом. Он чувствовал также как и все мы, но драматизируя до крайности. И в его стихах это выражено лучше всего. И поэтому назвать немощного бедолагу Гэйнса «уродом» было для Рафаэля лишь проявлением его беспощадного но искреннего ужаса.

Что же касается Лазаруса, то спросишь его «Эй Лаз, как дела?» и он поднимет свои невинные и кроткие синие глаза с легким намеком на улыбку, такую херувимскую почти что, печальный, и никакой ответ уже не нужен. По правде говоря, он напоминал мне моего брата Жерара больше чем кто-либо другой в мире. Он был высоким сутулящимся подростком, прыщавым, но с красивыми чертами лица, совершенно беспомощным без поддержки и покровительства своего брата Саймона. Он не был способен правильно пересчитать деньги, спросить дорогу не попав при этом в передрягу, а в особенности устроиться на работу, разобраться в каких-нибудь официальных бумажках или даже в газете. Он был на грани впадения в кататонию, подобно своему старшему брату находящемуся сейчас в психушке (между прочим, тому самому старшему брату который всегда был его кумиром). Если б не было Саймона с Ирвином которые присматривали за ним, защищали, обеспечивали жильем и кормежкой, его самого тоже быстренько сцапали бы. И не то чтобы он был полным кретином, или слабоумным. На самом деле он был просто умницей. Я видел письма написанные им в возрасте 14 лет, до его недавнего обета молчания: они были совершенно нормальными и уровнем выше среднего, пожалуй он был восприимчивей и писал лучше чем я в свои 14 когда сам был таким же простодушным и замкнутым чудовищем. Что же до его увлечения, рисования, то он был лучше большинства ныне живущих художников, и я всегда знал что он настоящий юный гений-художник сторонящийся людей чтобы те оставили его в покое, и не заставляли бы устраиваться на работу. Я частенько подмечал его странный взгляд обращенный ко мне искоса, похожий на взгляд собрата или сообщника в мире суетливых зануд, что-то вроде того –

Такой взгляд говорил: «Я знаю Джек, ты понимаешь зачем я это делаю, и ты делаешь то же самое, но по-своему». Потому что Лаз, точно так же как и я, проводил целые дни неподвижно глядя в пространство, не делая вообще ничего, кроме разве расчесывания своих волос, просто вслушиваясь в собственное сознание как будто он тоже был наедине со своим Ангелом-Хранителем. Обычно Саймон был чем-то занят, но во время своих полугодовых «шизофренических» приступов он избегал людей и тоже сидел у себя в комнате ничего не делая. (Говорю вам, это были настоящие русские братья) (Если точнее, то с примесью польских кровей).

 

11

Когда Ирвин впервые встретился с Саймоном, тот показывал на деревья и говорил «Видишь, они машут мне и кланяются приветственно». Помимо его этого своего маняще причудливого туземного мистицизма, он был парнишкой с ангельским характером и, к примеру, зайдя в комнату Гэйнса он сразу вызвался оттащить стариково ведерко наверх, даже сполоснул его там, и спустился вниз улыбаясь и кивая любопытным тетушкам (толпящимся на кухне возле кастрюлек с варящимися бобами и жарящимися тортильями) – Потом он подмел комнату веником с совком непреклонно гоняя нас с места на место, вытер стол и спросил Гэйнса не нужно ли ему что-нибудь из магазина (чуть ли не поклонившись ему при этом). В качестве иллюстрации его отношения ко мне, когда он (позже) принес мне на сковородке яичницу из двух яиц и сказал «Ешь давай! Ешь!», и я отказался потому что не был голоден, он заорал «Ешь черт тебя дери! Лучше поберегись, а то сделаем революцию и придется тебе работать на шахтах!»

Так что теперь с приездом Саймона, Лаза, Рафаэля и Ирвина стала происходить куча обалденно забавных вещей, особенно когда мы все собрались вместе с хозяйкой дома обсудить вопросы оплаты их новой квартиры на первом этаже с окнами выходящими на мощеный плиткой внутренний дворик.

Родом хозяйка была откуда-то из Европы, по-моему француженкой, и поскольку я предупредил ее что должны приехать «поэты», она сидела на диване с видом вежливым и приготовившись что на нее сейчас будут производить впечатление. Но ее представление о поэтах сводилось к какому-нибудь Де-Мюссе в плаще или элегантному Малларме – а тут перед ней предстала шайка бандитов. И Ирвин предложил ей всего 100 песо или что-то вроде под предлогом отсутствия горячей воды и достаточного количества кроватей. Она сказала мне по-французски: «Monsieur Duluoz, est ce qu`ils sont des poetes vraiment ces gens?»[21]

«Qui madame», ответил за меня Ирвин самым своим светским тоном, входя в образ, как он это называл, «дрессированного венгра» «Nous sommes des poetes dans la grande tradition de Whitman et Melville, et surtout, Blake»

« Mais, ce jeune la» Она показала на Лаза. «Il est un poete?»

«Mais certainement, dans sa maniere» (Ирвин)

«Eh bien, et vous n`avez pas l`argent pour louer a cinq cent pesos?»

«Comment?»[22]

«Пять сто песо – cinquo ciente pesos[23]»

«А», сказал Ирвин переходя на испанский, «Si, pero el departamento[24] n`est pas assez grande[25] для всей толпы”.

Она понимала все три языка и ей пришлось сдаться. Теперь, когда все было улажено, мы помчались в город на Воровской Рынок, но только мы появились на улице, как какие-то мексиканские чуваки с банками колы в руках издали длинный протяжный свист при виде нас. Я разозлился, и не только потому что мне приходилось терпеть теперь такое в компании своей разношерстной и безумной тусовки, но и потому что мне казалось это просто несправедливым. Однако Ирвин, старый международный тусарь, сказал «Это они не пидорам свистят, или что ты там себе вообразил в своей паранойе – это свист восхищения»

«Восхищения?»

«Ясно дело» и через несколько ночей точно, мексиканцы постучались в наши двери с бутылками мескаля (неочищенной текилы) в руках, желая выпить и закорешиться с нами, тусовка мексиканских студентов-медиков, и как позже выяснилось, живущих двумя этажами выше нас.

Свою первую прогулку по Мехико мы начали с улицы Оризаба. Впереди шли мы с Ирвином и Саймоном, болтая; Рафаэль (подобно Гэйнсу) шел чуть в стороне, у обочины, задумавшись; и Лазарус топал своей неторопливой чудо-юдской походочкой в полуквартале за нами, иногда начиная пялиться на сентаво у себя на ладони в раздумьях как бы ему купить себе мороженого с газировкой. В конце концов обернувшись мы увидели как он заходит в рыбную лавку. Нам пришлось разворачиваться и идти его вызволять. Он стоял там перед хихикающими мексиканскими девчонками протягивая руку с горстью сентаво и повторял «Мороженое, газировка – хочу мороженого с газировкой» своим смешным нью-йоркским выговором, бормоча и глядя на них простодушно.

«Pero, senor, no comprende»[26]

«Мороженое газировка»

И когда Ирвин с Саймоном мягко вывели его вон, он, как только мы продолжили свой путь, опять отстал от нас на полквартала и (как прорыдал безутешный Рафаэль) «Бедняга Лазарус – разглядывает свои песо! Потерялся в Мексике и не может понять песо! Что-то будет с бедным Лазарусом! Как грустно, как грустно, эта жизнь, ну что за жизнь, ну как это вынести!»

Но Ирвин с Саймоном радостно шагали вперед к новым приключениям.

 

12

Так что моя спокойная жизнь в Мехико-Сити подошла к концу, хоть я и не особо огорчился, потому что с писательством на какое-то время было покончено, но когда на следующее утро, когда я сладко спал на своей отшельнической крыше, ко мне ворвался Ирвин с воплями «Вставай! Мы едем в Университет Мехико-Сити!», это было уже слишком.

«На кой черт мне этот Университет Мехико-Сити, дай поспать спокойно!» Мне снилась моя таинственная гора в которой воплотился весь мир, все и вся, к чему эта дурацкая суета?

«Ты придурок», сказал Ирвин, редкий случай когда с его языка сорвалось то что он на самом деле обо мне думает, «как ты можешь дрыхнуть тут целый день, ничего не видя и не слыша, зачем вообще тогда жить?»

«А ты скрытный ублюдок, и я вижу тебя насквозь».

«Правда что ли?» внезапно заинтересовался он и присел на мою кровать. «Ну и как, чего ж ты видишь?»

«Вижу как куча маленьких Гарденов собирается слоняться по миру всю жизнь валяя дурака до самой смерти и болтая о всяких дурацких чудесах». Это наш старый спор о Самсаре и Нирване, хотя высочайшее буддистское учение (то есть Махаяна) и  утверждает что не существует разницы между Самсарой (этим миром) и Нирваной (отсутствием мира), и вполне может быть что так оно и есть. Ну и Хайдеггер этот еще, со своими «сущностями» и «ничто». «А раз так», говорю я, «то я собираюсь спать дальше».

«Но Самсара это же просто крестик загадочной отметины на поверхности Нирваны – как ты можешь отвергать этот мир и не замечать его, как ты пытаешься делать, хоть и довольно неудачно, ведь мир это оболочка твоих истинных желаний и ты должен знать его!»

«И из этого следует что я должен трястись на вонючих автобусах в идиотский университет со стадионом в форме сердечка или еще какой-нибудь хренью, так что ли?»

«Но это же большой международный знаменитый университет, там куча врубных чуваков[27], анархистов, есть даже студенты из Дели и Москвы - »

«Так на хуй эту Москву!»

Тем временем ко мне на крышу забирается Лазарус таща за собой стул и груду новехоньких книжек которые он вчера упросил Саймона ему купить (причем довольно дорогих) (книг по рисованию и искусству) – Он ставит свой стул на краю крыши, на солнышке, под хихиканье прачек, и начинает читать. Но не успели мы с Ирвином в моей комнатушке закончить наш спор о Нирване, как он встает со стула и спускается вниз оставив стул и книги на крыше – и никогда больше даже не взглянув в их сторону.

«Это идиотизм!» кричу я. «Я поеду с тобой чтобы показать тебе Пирамиды Теотиуакана или еще что-нибудь интересное, но не тащи меня на эту дебильную экскурсию - » Но дело кончается тем что я иду с ними, потому что мне интересно куда их понесет потом.

В конце концов, единственный смысл жизни или повести в том «Что же будет потом?»

 

13

В их квартире на первом этаже творился полный бардак. Ирвин с Саймоном спали на двуспальной кровати в единственной спальне. Лазарус спал на хлипком диванчике в гостиной (по своему обыкновению, закутавшись в единственную простыню подогнутую со всех сторон, как мумия), и Рафаэль у противоположной стены на другом диванчике и того короче, свернувшись на нем не снимая всех своих одежек, маленькой печальной но горделивой кучкой.

И кухня была уже завалена всеми этими манго, бананами, апельсинами, стручками гороха гарбанзо, яблоками, капустой и кастрюлями купленными нами вчера на рынках Мехико.

Я всегда сидел там с банкой пива в руке наблюдая за ними. И стоило мне свернуть косяк, как они немедленно выкуривали его, впрочем не произнося при этом ни слова.

«Я хочу ростбиф!» заорал Рафаэль просыпаясь на своем диванчике. «Где тут у них мясо? В этой Мексике смерти должна быть куча мяса!»

«Сначала мы едем в университет!»

«А я сначала хочу мяса! С чесноком!»

«Рафаэль!», кричу я, «когда мы вернемся из этого ирвиновского университета я свожу тебя к Куку, где ты сможешь съесть здоровенный бифштекс на кости, а кость кинуть потом через плечо как Александр Великий!»

«Хочу банан», говорит Лазарус.

«Ты их все ночью слопал, маньяк!» говорит Саймон брату, заправляя при этом аккуратно его постель подоткнув простынку под одеяло.

«Ах как прелестно», говорит Ирвин появляясь из спальни с рафаэлевым блокнотом в руках. И громко цитирует: «Всплеск пламени соломенной вселенной,  фонтаном искр исчезают чернила Лжи»[28] Ух ты, вот это да – врубаетесь как это прекрасно? Вся вселенная в огне, и какой-то хитрец[29] вроде того проныры у Мелвилла пишет историю этого мира на воспламеняющейся ткани или типа того, и вдобавок еще и исчезающими чернилами, вот это прикол, всех обставил, так маги создают миры и потом оставляют их медленно растворяться».

«Разве этому учат в университетах?» говорю я. Но в конце концов мы отправляемся. Мы садимся в автобус, едем много миль и ничего не происходит. Мы бродим по громадному ацтекскому кампусу и разговариваем. Единственным запомнившимся мне событием дня была статья Кокто в парижской газете, прочитанная мною в читальном зале. Видимо самым интересным в этот день и был этот огненный маг симпатических чернил.

Вернувшись в город я повел всех в ресторанчик Куку, а потом в бар на углу Коахуилы и Инсургентес. Этот ресторанчик много лет назад присоветовал мне Хаббард (встреча с ним еще ждет нас) как неплохой (для этого индейского города) и забавный венский ресторан, которым заправлял малый из Вены, очень бойкий и тщеславный. Там можно было пообедать прекрасным супом за 5 песо с кучей всякой всячины которой хватает чтобы наесться на целый день, и конечно же громадными бифштексами на кости со всяческими подливами и гарнирами, и все удовольствие за 80 центов на американские деньги. Сидишь там да лопаешь эти здоровенные бифштексы в полутьме при свечах и запиваешь отличным бочковым пивом. И в те времена о которых я пишу, белокурый хозяин-венец энергично бегал по ресторану присматривая все ли в порядке. Но вот вчера вечером (сейчас, в 1961-м) я опять зашел туда, и он спал развалившись в кресле на кухне, официант стоя в углу поплевывал в потолок, а в ресторанном туалете не было воды. И мне принесли старый паршивый плохо прожаренный бифштекс засыпанный картофельными чипсами – но в те времена бифштексы еще были отличными и ребята долго мучились пытаясь разрезать их ножами для масла. Я сказал, «Говорил же я вам, надо есть как Александр Великий, руками», так что после нескольких опасливых взглядов в окружающую полутьму они ухватились за свои бифштексы и вцепились в них жадными зубами. Но выглядели они при этом очень смущенными, как же так, все ж таки в ресторане!

Этой ночью, когда мы вернулись в квартиру и ручейки дождя зажурчали по дворику, Лаза вдруг начало лихорадить и он слег в постель – Старый Бык Гэйнс нанес ежевечерний визит надев свой лучший краденый твидовый пиджак. Лаза мучил какой-то загадочный вирус который многие американские туристы цепляют приехав в Мексику, и не дизентерия даже, а что-то такое непонятное.  «Одно верное средство», говорит Бык, «хороший дозняк морфия». Так что Ирвин с Саймоном встревоженно это обсудив решили попробовать. На Лаза было жалко посмотреть. Пот, судороги, тошнота. Гэйнс уселся на краю застеленной простыней кровати, перетянул ему руку, всадил в нее одну шестнадцатую грана, и утром Лаз вскочил как ни в чем не бывало и ломанулся искать мороженое с газировкой. Что заставляет понять что запреты на наркотики (или, лекарства) в Америке создаются докторами которые не хотят чтобы люди могли лечить себя сами –

Аминь, Анслингер[30] –

 

14

И вот настал этот по-настоящему великий день когда мы вместе отправились к Пирамидам Теотиуакана – Вначале мы сфотографировались у какого-то фотографа, перед Прадо – Мы стояли там горделиво, мы с Ирвином и Саймоном стоя (сегодня я изумляюсь тому как широки тогда были мои плечи), и Рафаэль с Лазом присев на корточки перед нами, как настоящая Команда.

Как это грустно. Как на старых побуревших от времени фотографиях на которых отец моей матери вместе со своей тусовкой позируют горделиво в Нью-Гэмпшире 1890-го – Их усы, свет освещавший их головы – или как на старых фотках найденных на чердаке заброшенной коннектикутской фермы и запечатлевших дитя 1860 года в колыбели, умершее уже дитя, и на самом-то деле ты сам уже умер – Свет старого Коннектикута 1860 заставил бы Тома Вульфа уронить слезинку на потемневшее фото неведомой и гордой хлопотуньи-матери ребенка – Но наш снимок напоминает мне старые времен Гражданской Войны Фотографии Однополчан Томаса Бреди, гордые плененные Конфедераты смотрят на Янки но такие они славные что трудно увидеть за этим какую-то ненависть, только эту старую уитменовскую сентиментальность, заставлявшую Уитмена рыдать  и ухаживать за ранеными –

Мы вскакиваем в автобус и с грохотом трясемся в нем всю дорогу до Пирамид, миль 20-30, несясь по заросшим агавами полям – Лазарус глазеет на странных мексиканских лазарусов, глазеющих на него с той же святой невинностью, но не голубыми а карими глазами.

Приехав, мы идем к пирамидам все тем же беспорядочным порядком, мы с Ирвином и Саймоном впереди разговаривая, Рафаэль чуть в стороне в задумчивости, и Лаз в 50 ярдах сзади шлепая ногами как Франкенштейн. Мы начинаем восхождение каменными ступенями Пирамиды Солнца.

Все огнепоклонники чтили солнце, и когда они жертвовали кого-нибудь солнцу поедая его сердце, на самом деле они вкушали Солнце. Эта Пирамида была воплощением кошмаров, здесь они клали жертву спиной над каменной раковиной и вырезали ее бьющееся сердце одним или двумя взмахами сердцереза, поднимали это сердце к солнцу, и затем съедали его. Чудовищные жрецы, теперь и ребенка ими не испугаешь. (В современной Мексике дети в День Всех Святых[31] едят конфетные сердечки и черепа).

Потому что все эти  индейские страшилки на самом деле сон старого немецкого фантазера.[32]

И когда мы забрались на самую вершину Пирамиды, я поджег самокрутку с марихуаной чтобы мы могли вместе почувствовать это место. Лазарус воздел руки к солнцу, прямо в небеса, хотя никто из нас не рассказывал ему об этом месте и не объяснял как здесь следует себя вести. И хоть он и выглядел при этом глуповато, я понял что на самом деле он понимает больше любого из нас.

Не считая вашего плюшевого мишки…

Он протянул руки вверх и честное слово где-то секунд тридцать пытался схватить солнце руками. Я же, считавший себя выше всего этого и сидящий великим Буддой в позе медитации на вершине горы, оперся рукой о землю, и тут же почувствовал жгучий укус. «Боже мой, меня укусил скорпион!», но я взглянул вниз на свою кровоточащую руку и увидел что это был всего лишь осколок битого стекла оставленный туристами. Так что я просто замотал себе руку красным шейным платком.

Но сидя там, укуренный и погрузившись в размышления, я начал понимать об истории Мексики кое-что о чем не прочесть в книжках. Усталые гонцы приносят весть что все Тексако затянулось багровой дымкою войны. Блестит тревожно озеро Тексоко на горизонтах юга, а с запада чудовищный угрозы призрак, там царство кратера: – Империя Ацтеков. Ох. Жрецы Теотиуакана ублажают сонмы богов, придумывая новых на ходу. С вершины этой погребальной две мощные империи видны невооруженным глазом, лишь 30 миль до них. Они же в ужасе отводят взгляд на север туда где высится округло ровная гора за пирамидами на чьей вершине травянистой (где я сидел осознавая)  без сомнения живет в своей лачуге дряхлеющий мудрец, Король Теотиуакана. По вечерам они спускаются к нему прося совета. В ответ он машет им пером как будто мир ему неинтересен и говорит «О!», или скорее даже «Ух ты!»

Все это я рассказал Рафаэлю который тут же прикрыл глаза зорким козырьком своей полководческой руки и принялся всматриваться в сверкание вод Озера. «Бог ты мой, да ты прав, ну и стремак же тут был!» Но когда я рассказал о горе, там позади, и о Мудреце, он сказал только «Ну да, какой-нибудь чудила-козопас Эдип». А Лазарус все пытался схватить солнце.

Ребятишки подбежали к нам пытаясь продать то что они называли настоящими древностями найденными под землей: маленькие каменные головы и тела. Какие-то мастера изготавливали превосходно сделанные подделки, выглядящие очень древними, в деревне внизу где в обскуре[33] сумерек мальчишки играли в печальный баскетбол (Ух ты, прямо как в Дарелле и Лоури[34]!)

«Давайте исследуем пещеры!» кричит Саймон. В тот же момент на вершину влезает какая-то американская туристка и просит нас посидеть спокойно чтобы она могла сфотографировать нас на цветную пленку.  На этой фотографии я сижу по-турецки с перевязанной рукой отвернувшись глядя на машущего Ирвина и хихикающих остальных: позже она прислала нам фотку (по оставленному адресу) из Гвадалахары.

Спускаемся исследовать пещеры, ходы под Пирамидой, мы с Саймоном прячемся в тупичке одной из пещер и когда Ирвин с Рафаэлем на ощупь выходят к нам, вопим «Ууууу!» Лазарус же чувствует себя как дома, молчаливым призраком топоча вверх-вниз по пещерам. Его не испугал бы даже ураган в ванной комнате. А что касается меня, то последний раз я играл в страшилки во время войны в море неподалеку от берегов Исландии.

Затем мы выбираемся из пещер и идем через поле в сторону Пирамиды Луны, здесь куча муравейников, и вокруг каждого из них кипит лихорадочная деятельность. Рафаэль кидает веточку на вершину одной из Спарт и все ее воины спешат к ней и торопятся ее унести дабы не потревожить покой Сенатора с его сломанной скамьей[35]. Мы кладем еще одну ветку, побольше, и эти сумасшедшие муравьи уносят и ее прочь. Целый час, выкуривая косяк за косяком, мы проводим склонившись над муравейниками и рассматриваем их. Но не наносим вреда ни одному их обитателю. «Посмотрите на вон того чувака, он ломится с края муравейника таща кусок дохлого скорпиона к той дыре - » Забивает себе дырку мясными припасами на зиму. «А прикиньте, будь у нас банка меду, они б точно выпали на измену что начался Армагеддон?»[36]

«И принялись бы читать длинные мормонские молитвы голубкам».

«И строить храмы скрепляя их муравьиной мочой?»

«На самом-то деле Джек – они просто начали бы ныкать этот мед куда подальше, а о тебе даже и не вспомнили бы» (Ирвин).

«Интересно, а у них там в муравейнике есть муравьиные больницы?» Мы наклонились над муравьиным поселением все впятером рассматривая его с любопытством. И когда мы насыпали им маленькие  холмики песка, муравьи тотчас мобилизовывались на общественные работы общегосударственной важности по их растаскиванию. «Можно раздавить всю деревню, заставив их парламент трястись в гневе и ужасе! Одним движением ноги!»

«А когда ацтекские жрецы оттопыривались там наверху, эти ребята-муравьи как раз начинали копать свой подземный супермаркет».

«Видать немало уже накопали»

«Можно взять лопату и исследовать их ходы – Господь должно быть пожалел этих букашек ни разу на них не наступив» конечно это была чистая болтовня, но не успели мы договорить как Лазарус поворачивается и задумчиво безразлично топает назад к пещерам оставляя исполинские следы прямо по нескольким аккуратным римским поселениям.

Мы идем вслед за ним аккуратно обходя все муравейники. Я говорю: «Ирвин, разве Лаз не слышал как мы говорили о муравьях – битый час?»

«А, ну да» радостно «но теперь он думает о чем-то другом»

«Но он же идет прямо по ним, прямо по их домам и головам - »

«Ну да»

«Своими здоровенными ужасными ботинками!»

«Ага, но думает он о чем-то другом»

«Что?»

«Не знаю – если бы он ехал на велосипеде было б еще хуже»

И мы смотрим как Лаз топает прямо через Поле Луны к своей цели, а именно удобному камешку чтоб присесть.

«Он чудовище!» кричу я.

«Ну а ты тоже не меньше его чудовище, если ешь мясо – подумай обо всех этих милейших бактериях которых ждет отвратительный путь сквозь катакомбы твоих едких кишок!»

«И все они превращаются в мохнатых букашек!» добавляет Саймон.

 

15

И, так же как Лазарус прошел по муравейникам, так и Господь ступает по нашим судьбам, и вот мы труженики и воины суетимся встревоженными букашками[37] пытаясь побыстрее залатать ущерб, хотя в конце концов все это так безнадежно. Потому что ступня Господня больше ступни Лазаруса и всех Тексоко, Тексако и завтрашних Маньянас[38]. И вот стоим мы в сумерках на автобусной остановке и смотрим как индейские ребятишки играют в баскетбол. Под старым деревом стоим мы, на перекрестке двух проселочных дорог, и пыль медленно пропитывает нас,  принесенная степными ветрами Мексиканского Плоскогорья, унылее которых не найти нигде, разве может осенью, в Вайоминге, поздним октябрем…

 

P.S. Последний раз когда я был в Теотиуакане, Хаббард сказал мне «Хочешь взглянуть на скорпиона, парень?», и приподнял камень – Под ним сидела самка скорпиона возле скелета своего спутника, сожранного ею ранее – С воплем «Ааааа!» Хаббард схватил здоровенный камень и с размаху обрушил его на эту сценку (и хоть мы с Хаббардом очень разные люди, на этот раз я с ним был согласен).

 

16

Какой же невероятно тусклой кажется реальность после всех твоих мечтаний о ликующих улицах полных беззаботных шлюх и ликующих ночных клубах с танцами до рассвета, но в конце концов дело кончается тем же что и у нас с Ирвином и Саймоном, однажды ночью мы вышли вместе на улицу изумленно вглядываясь в безучастную костистость ночной мостовой – Хотя в конце переулка и мелькало что-то похожее на неоновые огоньки, переулок этот был совершенно безрадостен, невыносимо, невозможно безрадостен – Мы вышли из дома приодевшись более-менее повеселей, таща за собой упирающегося Рафаэля и собираясь на танцы в Бомбейский Клуб, но как только отрешенно задумчивый Рафаэль почувствовал вонь дохлой собачятины пропитавшую эти улицы, увидел замызганные одинаковые костюмчики певцов мариачи[39], услышал рыдания хаоса и безумного ужаса что суть ночные улицы современного города, как тут же укатил домой на такси сказав «К чертовой матери все это, хочу Эвридику и рог Персефоны – и не хочу лазить тут по грязюке через всю эту мерзость»

Но Ирвин, от природы обладающий непреклонной и деспотичной веселостью, увлекает нас с Саймоном к этим порочным огням – В Бомбейском Клубе десяток безумных мексиканских девиц танцуют под дождем бросаемых песо ввинчивая свои вращающиеся зады прямо в мужскую толпу, иногда хватают мужчин за ширинку, под звуки невероятно меланхоличного оркестра выдувающего из своих труб печальные песенки со своего скорбного помоста – На лицах трубачей отсутствует всякое выражение, скучающий барабанщик отстукивает ум-ца-ум-ца, вокалисту кажется что он в Ногалесе и распевает серенады звездам, но на самом-то деле он торчит в сквернейшей из трущоб и голос его просто сдувает грязь с наших губ -  И с губ шлюх, стоящих рядами за углом Бомбея, у щербатой стены кишащей клопами и тараканами, и призывно окликающих прогуливающихся похотливцев, снующих туда обратно пытаясь разглядеть во тьме лица девушек – Саймон, одетый в ярко рыжую спортивную куртку, романтично вытанцовывает разбрасывая свои песо по всему полу и отвешивая поклоны черноволосым партнершам. «Правда, он романтично выглядит?» говорит Ирвин, маша ему рукой из кабинки где мы сидим попивая Дос Экюс.

«Не сказал бы чтоб он был особо похож на беспечного американского туриста прожигающего жизнь в Мексике - »

«Но почему?» раздраженно спрашивает Ирвин.

«Так уж по дурацки устроен мир, повсюду – например, представь, приезжаете вы с Саймоном в Париж, и там повсюду плащи и блистательно печальная Триумфальная Арка, а вы точно так же позевываете на автобусных остановках»

«Да, но Саймон же оттягивается». И все же Ирвин не может полностью со мной не согласиться, и когда мы прогуливаемся взад-вперед по кварталу борделей, он тоже содрогается подмечая промельк грязи в колыбельках, под розовым тряпьем. Он не хочет подобрать себе девушку чтобы зайти внутрь. Проделать это должны мы с Саймоном. И я нахожу целую кучку шлюх сидящих семейкой на крыльце, те кто постарше присматривают за молоденькими, и показываю на совсем юную, лет четырнадцати. Мы заходим внутрь, и она кричит «Agua Caliente[40]» девице которая сегодня отвечает за горячую воду. За тонкими занавесками слышно поскрипывание помостов там где худые матрасики положены на подгнившие доски. Стены сочатся влажной безысходностью. Как только мексиканская девушка выныривает из-под занавески показывая промельк темных бедер и дешевого шелка опуская ноги назад на землю, моя малышка заводит меня внутрь и начинает бесцеремонно подмываться присев на корточки. «Tres peso[41]», говорит она строго, чтобы удостовериться что получит свои 24 цента до того как мы начнем. Когда же мы наконец начинаем, она оказывается такой маленькой что мне не удается попасть в нее за по меньшей мере минуту попыток на ощупь. И побежали кролики, как говорят американские старшеклассники, со скоростью миля в минуту… единственный способ доступный молодым, на самом деле. Но ее все это мало интересует. И я чувствую что начинаю кончать в нее, позабыв о своей хваленой наработанной способности притормаживать в такие минуты, такими примерно отвлеченностями «Я свободен как зверь в диком тропическом лесу[42]!», ну и я продолжаю, все равно никому это не интересно.

А в это время Саймон в одном из приступов своей причудливой русской эксцентричности подцепил толстую старую шлюху которую уж точно молотили все подряд от самого Хуареса и со времен Диаса[43], он уходит с ней в задние комнаты и нам (даже с улицы) слышны взрывы хохота когда Саймон конечно же перешучивается там со всеми встречными девушками. Иконы Девы Марии прожигают дырки в стенах. Звуки труб из-за угла, ужасная вонь старых жареных колбасок, запахи кирпича, влажный кирпич, грязь, банановые ошметки – и в прорехе раздолбанной стены внезапно видишь звезды.

Неделей позже у бедняги Саймона начинается гонорея и ему приходится колоть пенициллин. Он не позаботился о том чтобы на всякий случай очиститься потом специальной мазью, как это сделал я.

 

17

Но тогда он этого еще не знал, и мы покинули квартал борделей и пошли прогуляться вдоль по главной артерии бьющей[44] ночной жизни (бедной жизни) Мехико-Сити, улице Редондас. И вдруг мы увидели потрясающее зрелище. Маленький юный и изящный педик лет шестнадцати пронесся мимо нас держа за руку одетого в тряпье босоногого индейского мальчонку двенадцати лет.  Они постоянно оглядывались куда-то. Я тоже оглянулся и увидел что за ними следят полицейские. Они резко свернули и спрятались в темном подъезде. Ирвин был в экстазе. «Ты видел старшего, они точь в точь как Чарли Чаплин с Малышом, промчались вдоль по улице влюбленные, взявшись за руки, преследуемые здоровенным зверюгой копом – Давайте с ними поговорим!»

Мы приблизились к странной парочке, но они испуганно убежали. Ирвин заставил нас мотаться туда сюда по улице пока мы опять не наткнулись на них. Полиции нигде не было видно. Старший мальчик увидел что-то сочувственное в глазах Ирвина и остановился чтобы поговорить, спросив для начала сигарету. Расспросив их по-испански, Ирвин выяснил что они действительно любовники, бездомные, и что полиция преследует их по какой-то идиотской причине, может потому что один из копов оказался ревнивцем.  Они спали на пустырях завернувшись в газеты, или иногда в бумажные плакаты оборванные с рекламных тумб. Старший был вполне обычным гомиком, но без слащавой манерности свойственной подобным типам в Америке, он был жестким, простым, серьезным, и со страстной преданностью собственной голубизне, как какой-нибудь придворный балетный танцор. Бедный же 12-летний парнишка был обычным индейским мальчиком с большими карими глазами, скорее всего сиротой. Он просто хотел чтобы Пичи иногда давал ему кусочек тортильи и находил безопасное место для сна. Старший, Пичи, подкрашивался косметикой, веки в фиолетовый цвет ну и так далее, довольно ярко и нелепо, но выглядел он при этом скорее как актер в театральном представлении. Как только копы показались опять, они заторопились куда-то вдаль по печально извивающемуся червяку боковой улочки – мы увидели как они промелькнули там, две пары их ног, мчащие их к темнеющим вдали хибарам закрытого захламленного рынка. После этого Ирвин с Саймоном казались вполне обычными людьми.

Все это время толпы мексиканских тусарей толкались вокруг, большинство при усах, все без денег, многие итальянского и кубинского происхождения. Некоторые из них даже были поэтами, как я узнал позже, и у них существовали свои иерархии и отношения Ученик – Учитель, прямо как в Америке или в Лондоне: идешь по улице и видишь, как авторитетный чувак в пальто растолковывает какую-нибудь закавыку из истории или философии покуривающим сигаретки слушателям. Чтобы дунуть косячок травы они заходят внутрь в комнаты и сидят там до самого рассвета размышляя чего это им не спится. Но в отличие от американских тусовщиков утром им надо идти на работу. Конечно все они воры, но похоже что крадут они только какие-нибудь причудливые предметы поразившие их воображение, в отличие от профессиональных воров и карманников которые тоже шатаются вдоль по Редондасу. Это ужасная улица, просто тошнотворная. И почему-то музыка труб несущаяся отовсюду делает ее еще ужасней. И несмотря на такое определение «тусовщика» как человека способного встав в определенном месте на определенной улице любого иностранного большого города этого мира вырубить себе траву или торчалово без всякого знания языка, от всего этого хочется побыстрей домой в Америку пред светлые очи Гарри Трумэна.

 

18

Именно этого-то уже давно и мучительно хочется Рафаэлю, он страдает больше всех остальных. «Боже мой», причитает он, «все это похоже на старую грязную тряпку которой вдобавок еще кто-то вытер плевки с пола мужской уборной! Я лечу домой в Нью-Йорк, плевать я хотел на все! Я еду в центр, снимаю там номер в дорогом отеле и жду когда мне пришлют деньги! Я не собираюсь провести свою жизнь пялясь на гарбанзо в помойном ведре! Хочу замок обнесенный рвом, бархатный капюшон на мою леонардову голову! Хочу свое старое кресло-качалку времен Франклина! Бархатные занавеси хочу! Звонок и дворецкого! Лунный свет в волосах! Хочу сидеть в кресле почитывая Шелли и Чаттертона!»

Мы сидели в квартирке и выслушивали все это от него собирающего свои вещи. Пока мы шатались по улицам он вернулся домой, проболтал всю ночь с бедным старым Быком, и тоже угостился морфием. (Рафаэль самый толковый из всех вас», сказал на следующее утро довольный Бык). Лазарус же проторчал все это время дома и Бог его знает чем он там занимался, слушал наверное, слушал и таращился в пустоту сидя один в комнате. Достаточно разок взглянуть на бедного парня попавшего в ловушку этого сумасшедшего грязного мира, чтобы задуматься о том что же случится со всеми нами, все, все мы попадем в лапы собакам вечности в конце концов –

«Я не хочу умереть в этом убожестве» продолжал распространяться Рафаэль нам внимающим прилежно. «Ах если б я жил в России на хорах древней церкви, слагая гимны на органе! Почему я должен быть мальчиком из бакалейной лавки? Это мерзко!» Он произнес это по нью-йоркски, как-то так: меегзко. «Я не сбился с пути своего! Я получу все что захочу! Когда в детстве я писался под себя и пытался спрятать простыню от матери, я знал что в конце концов это закончится чем-то мерзким! И простыня слетела на мерзкую улицу! И я увидел как бедная моя простынка слетела на другую сторону и обвисла там на мерзком пожарном гидранте!» К тому моменту мы уже вовсю хохотали. Он разогревался к своей вечерней поэме. «Я хочу мавританских сводов и настоящих ростбифов! Приехав сюда мы ни разу даже не были в приличном ресторане! И почему б нам не сходить позвенеть на колоколах Собора в Полночь!»

«Отлично», сказал Ирвин, «Давайте завтра сходим в Собор на Сокало и попросимся позвонить в колокола» (И они сделали это, на следующий же день, втроем, они спросили разрешения у привратника и потом похватали здоровенные канаты и принялись качаться на них вызванивая длинные гудящие песни, которые возможно слышал и я сидя один у себя на крыше почитывая Алмазную Сутру на солнышке – но меня не было с ними, и я не знаю точно что там происходило).

 И тут Рафаэль, внезапно перестав болтать, начинает писать стих, Ирвин зажигает свечку, и пока мы сидим расслабленно и негромко разговаривая, нам слышится безумное шкррркр рафаэлева пера мчащегося по страницам. На самом-то деле мы просто слышим это стихотворение в первый и последний раз в этом мире. Это шебаршение звучит точно так же как и рафаэлевы вопли, в том же ритме настойчивых уговоров перемеженных напыщенно жалобными вскриками. Но в этом шкррркр каким-то образом слышатся еще и чудесные превращения слов в английскую речь, происходящие в голове итальянца который в своем прошедшем на Нижней Ист-Сайд детстве не говорил по-английски ни слова пока ему не исполнилось семь. Как удивительно все же устроена его голова, заполненная медоточивыми, глубокими, восхитительными образами, которыми постоянно изумляет он всех нас читая свое ежедневное стихотворение. Например, вчера ночью он прочитал «Историю» Г. Дж. Уэллса и тут же сел переполненный потоком всех этих исторических имен и восхитительно нанизал их на нить рифмы; там были какие-то парфяне, и скифы с огрубелыми ручищами, и все это заставляло ощутить историю со всеми ее ручищами-ножищами, а не просто понимать ее. И когда он выскрипывал свои стишки в нашей свечной полутьме и тишине, никто из нас не говорил ни слова. Тогда мне пришло в голову, какая же мы все таки отъехавшая команда, отъехавшая в смысле общепринятого представления о том как надо прожить жизнь. Пятеро взрослых американцев под шкрр-шкрр в полной тишине и при свечке. Но когда он заканчивал, я просил «Ладно, а теперь может почитаешь что у тебя там…»

«О Готорновы отрепья, игла сломалась, прореха расползается…»

И сразу видишь бедолагу Готорна, пусть он и таскает эту дурацкую корону, но некому пришить ему заплату на его мансардочке в метели Новой Англии (или где-то еще), как бы то ни было, может читателя это и не впечатлит особо, но нас это поражало, даже Лазаруса, и мы по-настоящему любили Рафаэля. Все мы были тогда в одной упряжке, нищие, в чужой стране, искусство наше чаще всего просто отвергалось, безумные, честолюбивые, а на самом-то деле настоящие дети. (Это позже, когда мы стали знаменитыми, эта наша детскость была осквернена, но это потом).

С верхних этажей, далеко разносясь по двору, слышно было мелодичное слаженное пение тех самых мексиканских студентов которые свистели нам, под гитары и все дела, деревенские любовные песенки кампо, и потом вдруг неуклюжая попытка рок-н-ролла, видимо специально для нас. В ответ мы с Ирвином стали напевать Эли-Эли, негромко, медленно и низко. Из Ирвина получился бы настоящий еврейский кантор с чистым трепетным голосом. Его настоящее имя было Абрам. Мексиканцы замолкли слушая. В Мексике совершенно нормально когда люди собираются вместе чтобы петь, даже после полуночи и с открытыми окнами.

 

19

На следующий день Рафаэль сделал последнюю попытку как-то взбодриться, купив громадный ростбиф в Супермеркадо, набив его до отказа чесночными дольками и запихав в духовку. Это было восхитительно. Даже Гэйнс пришел пообедать с нами. Но в дверях вдруг появилась целая толпа мексиканских студентов с бутылками мескаля в руках, и Гэйнс с Рафаэлем быстренько улизнули пока оставшиеся довольно тухло развлекались. Заводилой всей этой тусовки был здоровенный и добродушный красавец-индеец в белой рубашке который очень рвался показать нам что такое настоящее веселье. Из него наверное получился хороший доктор. Некоторые их остальных были усачами из хороших местисо (метисных) семей, и один вечный студент, которому явно доктором не стать уже никогда, постоянно вырубался просыпаясь только к очередному стакану, а потом стал настаивать что мы должны пойти в какой-то бордель, и когда мы добрались туда он оказался слишком дорогим, и все равно его потом вышибли оттуда за нетрезвый вид. И вот опять мы оказались на улице, стоя и вертя головой во все стороны.

Так что мы помогли Рафаэлю перебраться в его дорогой отель. Там были большие вазы, ковры, мавританские своды и американские туристки пишущие письма в вестибюле. Бедняга Рафаэль сидел там в большом дубовом кресле и оглядывался в поисках благодетельницы которая заберет его с собой, в особняк на крыше чикагского небоскреба. И мы оставили его размышлять на эту тему. На следующий же день он улетел  самолетом в Вашингтон, будучи приглашен пожить у Консультанта по Поэзии Библиотеки Конгресса США, где я его и встречу до странности скоро.

И сейчас перед глазами у меня стоит Рафаэль, пыль несется стремглав с перекрестка, его глубокие карие глаза утопают за выступающими скулами, под оленьим завитком волос, волос фавна, ах нет, волос обычного американского уличного мальчишки… каким был и Шелли? И Чаттертон? И где ж они, все эти погребальные пирамиды, где Китс, где Адонаис, где увенчанный лаврами конь с херувимами? Бог его знает о чем он задумался. («О жареных ботинках», сказал он позднее в интервью Таймсу, но это ведь просто шутка).

 

20

Совершенно случайно получилось так что мы с Ирвином и Саймоном провели чудеснейшее утро у озера Хочимилько, в Плавучих Райских Садах так и просится мне на язык. Привела нас туда компания мексиканцев из парка. Для начала мы отведали моле c индейкой в киоске на берегу. Моле с индейкой это индейка под густо приправленным шоколадным соусом, очень вкусно. Но хозяин киоска продавал также пульку (неочищенный мескаль) и я опять напился. Но честное слово трудно представить себе более подходящее место для этого чем Плавучие Сады. Мы наняли баржу и поплыли отталкиваясь шестами по сонным каналам, среди плавающих цветов, и целые плавучие островки крутились вокруг нас – Другие баржи плыли позади, направляемые шестами теми же угрюмыми паромщиками, большие семьи праздновали на них свадьбы, и когда я сидел там по-турецки с бутылью пульки у ног, до нас вдруг донеслись звуки неземной музыки, и проплыли мимо меня далее, вместе с красивыми девушками, детьми и стариковскими усами топырящимися что твои велосипедные рули. Затем подгребли низенькие байдарки с женщинами продающими цветы. Корпуса лодок едва виднелись, заваленные цветочными грудами. Вплывая в сонные камышовые заросли, женщины останавливались чтобы перевязать свои букеты. Всевозможные оркестры мариачи проплывали на юг и на север, и звуки их мелодий смешивались в ласковом солнечном воздухе. Само судно наше казалось мне лепестком лотоса. Когда плывешь отталкиваясь шестом, есть в этом какая-то плавность какой не бывает когда гребешь веслами. Или на моторке. Я был вдрызг пьян этой пулькой (как я говорил уже, неочищенным кактусовым самогоном, вроде зеленого молока, омерзительным, пенни за стакан). Но все равно приветственно махал проплывающим семействам. В основном я сидел в восторженном исступлении ощущая себя в какой-то Буддовой Стране Цветов и Песен. Хочимилько это то что осталось от большого озера, осушенного чтобы построить на его месте Мехико-Сити. Можете себе представить как это выглядело в ацтекские времена, баржи полные куртизанок и жрецов под лунным светом…

В сумерках этого дня мы играли в чехарду во дворике местной церквушки, перетягивали канат. Вместе с Саймоном, сидевшим у меня на закорках, мы умудрились завалить Панчо, на котором ехал Ирвин.

По пути домой мы наблюдали салют празднества 16 Ноября на Сокало. Когда в Мексике начинается салют все собираются на улице крича УУУ! и потом их осыпает дождь обильных лохмотьев падающего пламени, настоящее безумие. Это как на войне. Всем наплевать. Я видел как огненное колесо кружа слетело прямо на головы сгрудившейся на площади толпе. Мужчины ринулись вытаскивать детские коляски в безопасное место. Мексиканцы продолжали поджигать все новые и новые штуковины, одна безумнее и огромнее другой, громыхающие, шипящие и взрывающиеся со всех сторон. В конце концов они запустили огневой шквал заключительных бумбумов, великолепных, закончив грандиозным Боже-ж-ты-мой Бах-барабах! (и все отправились по домам).

 

21

Вернувшись в свою комнату на крыше после всех этих сумасшедших дней, я отправился в кровать со вздохом «Когда все они уедут, я опять вернусь к прежней жизни», неторопливая чашечка какао в полночь, безмятежный долгий сон – Но на самом-то деле я понятия не имел чем стану заниматься. Ирвин почувствовал это, как-то так уж получалось что он во многом направлял мои действия, и сказал «Джек, ты провел много времени в покое на горе и здесь в Мексике, почему б тебе теперь не вернуться с нами в Нью-Йорк? Там тебя уже все ждут. Рано или поздно твою книгу напечатают, может быть даже в этом году, ты сможешь повидаться с Джульеном, снимешь себе квартирку или комнату в христианской общаге[45] или еще где-нибудь. Пора тебе наконец взяться за ум!» вопил он. «В конце-то концов?»

«За какой такой ум? О чем это ты?»

«Я о том что ты должен публиковаться, встречаться с людьми, заработать денег, стать знаменитым международным автором, ездить по всяким местам, раздавать автографы пожилым леди в Озоновом парке - »

«А как вы хотите ехать в Нью-Йорк?»

«Да просто посмотреть по газетам кто едет в ту сторону и хочет попутчиков с оплатой расходов на бензин – Сегодня в газете одно объявление уже было. Может мы даже сможем проехать через Новый Орлеан - »

«На кой хрен нам этот занудный и старый Новый Орлеан?».

«Ты идиот – я никогда не был в Новом Орлеане!» заорал он. «Я хочу его увидеть!»

«Чтобы рассказывать всем потом что был в Новом Орлеане?»

«Да ерунда все это. Ах Джек», нежно, оперевшись своим лбом о мой, «бедный Джеки, замученный Джеки – испуганный и одинокий в своей комнатушке старой девы – Поехали с нами в Нью-Йорк и мы будем ходить по музеям, мы даже сходим с тобой в Колумбийский университет, пройдемся по кампусу и ущипнем старика Шнаппа за ухо – Расскажем Ван Дорену о наших проектах новой мировой литературы – Мы поселимся у крыльца Триллинга пока он не вернет нам этот университет!» (Это он про наших университетских преподавателей).

«Достала меня вся эта литература»

«Да, но это ж само по себе прикольно, побродить по этому большому забавному кампусу, поврубаться во все дела – Где твое старое достоевское любопытство? Ты стал таким нытиком! Ты торчишь тут черт знает где не вылезая из комнаты как старый доходяга торчок. Пора тебе носить береты и внезапно поразить всех кто позабыл что ты большой международный писатель и знаменитость даже – Мы сможем сделать все что только захотим!» вопил он. «Снять фильм! Уехать в Париж! Покупать острова! Все!»

«Рафаэль»

«Да, но Рафаэль не хнычет как ты что сбился с пути, он нашел свой путь – подумай, ведь он теперь вписался в Вашингтоне и будет встречаться с сенаторами на коктейлях. Пора наконец поэтам повлиять на Американскую Цивилизацию!» Гарден был похож на современного американского романиста заявляющего что он непримиримый вождь леваков-анархистов и нанимающий Карнеги-Холл чтобы заявить об этом, на самом-то деле он был скорее вроде некоторых выпускников Гарварда занимающих большие посты, сейчас его интересовала политика, хоть он и любил говорить о своих мистических видениях бесконечности –

«Ирвин, если б у тебя действительно было видение бесконечности, тебе не хотелось бы повлиять на Американскую Цивилизацию».

«Но в этом то вся и фишка, тогда я смогу хотя бы реально говорить с теми кто у власти вместо пережевывания всех этих затхлых идей и социологической тягомотины из учебников – я обращусь к Железному Псу Америки блэйковскими словами!»

«Ух ты - ну и что потом?»

«Я стану настоящим уважаемым поэтом к которому люди будут прислушиваться – и я буду проводить спокойные вечера с друзьями, может в смокинге даже – выйду из дома и куплю в супермаркете все что захочу – на меня будут смотреть с уважением в супермаркете!»

«Ладно, а потом?»

«И ты тоже можешь поехать сейчас и договориться о публикации сразу же, эти придурки тормозят ее просто потому что не врубаются. Твоя «Дорога» это великая и безумная книга которая изменит Америку! Они даже денег смогут на ней заработать. Ты будешь танцевать голый на письмах поклонников. Тебе будет не стыдно встретиться с самим Бойсвертом. Все эти крутейшие Фолкнеры и Хемингуэи призадумаются глядя на тебя. Время пришло! Понимаешь?» Он стоит воздев руки как дирижер симфонического оркестра. Его глаза застыли на мне гипнотически и безумно. (Однажды, накурившись, он сказал мне серьезно «Я хочу чтобы ты слушал меня, как если бы мои слова разносились на всю Красную Площадь!») «Агнец Америки будет взращен! Как Восток может уважать страну в которой нет своих Поэтов-пророков! Агнец должен быть взращен! Громадным трепещущим Оклахомам нужны поэзия и нагота! И да воспарят самолеты от сердца нежного к сердцу открытому! Нужно раздать этим слюнявым размазням в офисах по цветку розы! Нужно послать пшеницу в Индию! Кукольные спектакли нового битнического классицизма[46] должны разыгрываться на автобусных вокзалах, или у Капитолия[47], или в туалете на Седьмой авеню, или в гостиной Миссис Рокко в Восточной Загогулине, ну и так далее» подергивая плечом в такт словам с напористостью старого нью-йоркского тусаря втюхивающего кому-то свою телегу, с судорожно пульсирующей жилкой на шее…

«Ну ладно, может я и поеду с тобой».

«Может, ты даже найдешь себе девушку в Нью-Йорке, как раньше – Дулуоз, твоя беда в том что у тебя несколько лет не было своей девушки. Почему ты вбил себе в голову что у тебя такие грязные мерзкие руки что они недостойны касаться белой бархатной кожи  девушки? Все они хотят чтобы их любили, у них всех трепетные человеческие души и они боятся тебя потому что ты так глядишь на них потому что ты сам их боишься».

«Правильно, Джек!» вклинивается Саймон. «Пора задать этим девахам работенку точно эй давай не тормози парень!» подойдя ко мне и раскачивая меня за колени.

«А Лазарус поедет с нами?» спрашиваю я.

«Конечно. Лазарус будет часами бродить вдоль по Второй Авеню разглядывая буханки ржаного хлеба или помогать старикам добраться до Библиотеки»

«Он сможет читать газеты вверх ногами в Эмпайр Стэйт Билдинг» говорит Саймон продолжая смеяться.

«Я смогу пойти за дровами на Гудзон», говорит Лазарус со своей постели лежа с натянутой на подбородок простыней.

«Что?» мы оборачиваемся в изумлении, это первые его слова за последние сутки.

«Я смогу пойти за дровами на Гудзон», завершающе произносит он с ударением на «Гудзон», так будто бы это заявление никакому дальнейшему обсуждению не подлежит. И все же повторяет это опять, еще один последний раз…  «На Гудзон». «Дрова» добавляет он, и вдруг бросает на меня насмешливый взгляд искоса типа вот как я над всеми вами прикалываюсь но никогда и ни за что в этом не признаюсь.

 

 

 

 

 

 

This page hosted by Get your own Free Home Page