к сожалению, про бабушку я знаю немного – хотя, пожалуй, в раннем детстве именно бабушка занималась мною больше всего… Но умерла она, когда я еще был мал, и не понимал, что разговаривать со стариками может быть интересно…
Родом она была из белорусского Витебска, и о ее тамошней жизни мне неизвестно ничего. Осталась лишь фотографии в семейном альбоме – видимо, моих прадедов.
* * *
Пару раз в Москву приезжала витебская родня: дядя Валя - отличный такой дядька, шустрый, простодушный и приятно провинциальный, любитель все чинить и налаживать – с дочкою Ритой.
... во второй их приезд, Рита оказалась моим несчастьем на целую неделю, поскольку мне было велено повсюду ее сопровождать, и вообще, «показать Москву» - и я бегал вместе с нею из ГУМа в ЦУМ, и по всем прочим местам, где могли «выкинуть дефицит» – Рите были необходимы сапоги.
на выходные, Рита согласилась прогуляться «просто так», и я, из шестнадцатилетней романтичности, повел ее в одно из любимых мест - на кладбище Донского монастыря… в обращенном на меня волооком взоре явно читалось: «Ну ты чо-о-о - совсем дурак, да-а-а-а?»
… последний раз Рита присылала маме открытку откуда-то из Израиля, где и обосновалась.
* * *
итак, в юности бабушка была очень красива. Этим она, видимо, и привлекла деда – большого ценителя женской стати. Приехав в Москву, наверное, для обучения, она встретилась его – и, так ничему и не обучившись, осталась с ним, на всю жизнь, домохозяйкой - вырастила двоих детей и внука -
дед с бабушкой (справа)
с сыном Валентином
и среди ее домашней стряпни, приветом из Витебска, случались блюда типа – фаршмак…
(но и только. И я был очень удивлен, лет в тринадцать, сообразив, что фамилия «Фрейдзон» это какая-то нерусская, что ли?)
… и даже в старости в ней сохранялась эта кроткая величественность, слепок внутреннего покоя, стоило стать вот так вот, неподвижно... Пусть, поза, но – взятая без напряжения.
* * *
«Жорж! Жорж! Повернись на другой бок, ты – храпишь!» – это единственная ее фраза, которую мне удалось выудить из памяти, не очень-то много, правда?
от бабушки у меня не осталось слов - я помню ее тихий голос, и только. Иногда у меня даже мелькала догадка – а не была ли бабка, часом, глуповата? Ее словесная невыраженность могла иметь под собою и такую причину… Но потом мне подумалось, что это и неважно – ведь, есть, конечно, разные определения «женского ума»… но дети всем этим как-то не интересуются. Запомнилось другое: ощущение нежности и заботы, которые я принимал, как разумеющиеся, и потому недостаточно ценил – как, скажем, глупо радоваться солнцу, живя в тропическом климате.
за всю жизнь, я никогда не слышал в ее голосе ноток раздражения.
* * *
ах да, помню еще одну фразу:
«Мишенька, не мог бы ты позвонить маме на работу, а то мне что-то нездоровится…»
(и даже утром того дня, преодолевая сильную боль в желудке, приготовила мне завтрак, покормила с ложки утерявшего уже от старости рассудок деда – и только потом прилегла – а я, понимая уже - сидел в углу, уткнувшись в книжку, и делал вид, что все в порядке)
- к вечеру скорая увезла ее в больницу, где она и умерла – без единого слова жалобы – и больше я ее не видел.
ведь, разве, это холодное белое насурьмяненное лицо, и ледяной лоб, который, скрывая опаску и отвращение, надо зачем-то поцеловать – разве имеет хоть какое отношение к…
* * *
не пришедшиеся к тексту фотографии, которые, все же, жаль упускать:
Продолжение (Татьяна Георгиевна Фрейдзон(Шараева))