Январь 1995. Пакрац,  Хорватия. 

The Volunteers Project Pakrac (1993-1997) started during the time that Pakrac was a divided town, half controlled by the Croats, half by the Serbs. The Anti-war Campaign in Croatia worked together with the Most Group in Serbia to organize international volunteers to work at the physical and social reconstruction of the town...[1]

 

как-нибудь по-книжному, так:

мчавшийся несколько часов среди коричневых холмов бесснежной хорватской зимы, поезд замедлился, и, качнувшись, остановился  напротив вывески Pakrac-grad – потом зашипев, лязгнул дверьми и выпустил нас на платформу. С осторожностью чужаков, пробующих ногой, зрением и слухом неизвестное место, мы по очереди спрыгиваем на платформу, и, сбившись вместе, стоим (пестрая стайка неотсюда), с любопытством посматривая по сторонам, ожидая – грохота выстрелов, что ли? солдат  со зверскими рожами?

сонная тишина…

. . .

мне на двенадцать лет меньше. Значит, пока нас ведут улицами одноэтажного городка, на две трети уничтоженного, я вижу все ярче и четче, чем сейчас. Изрешеченные пулями стены, закопченный скелет довоенного универсама, крыши в пробоинах, обнаживших деревянную обрешетку со свисающей черепицей; ощетинившиеся досками развалины дома, церковь с черными провалами окон…

но - сладковатый запах печного дыма. Собачий лай, петушиный крик, хряский удар и треск раскалываемых дров.

и очень мало людей.

* * *

знал я про эту войну немного. Какие-то газетные строчки, напечатанные мелко и поближе к кроссворду - обрывки телевизионных картинок в начале девяностых: камуфляжные фигурки залегшие в такой же блеклой местности и обстреливающие непонять кого; крупным планом: двое заряжают миномет и, зажав уши, стреляют; еще крупней: южное, темноволосое и крупноносое лицо командира… потом - улицы разрушенного города…

сводилось все к тому, что происходит что-то мутное и непонятное, но исподволь подчеркивалось, что сербы православные и потому любят русских, а хорваты католики и за то же самое не любят нас совсем; что все они воюют друг с другом, а еще где-то есть какие-то странного происхождения мусульмане. Хотя, в общем-то, все это никак не соприкасалось с моей жизнью, и потому мне было все равно.

в Пакрац я приехал, потому что мне нравилось путешествовать. Просто хотелось пожить в другой стране с хорошим климатом, делая что-то осмысленное и в приятной компании…

* * *

Следующие два дня был инструктаж. Как себя вести, о чем можно говорить с местными жителями, и о чем лучше не надо. Где именно проходит линия прекращения огня и куда соваться не стоит, чтоб не подстрелил снайпер. Что нельзя выходить из городка прогуляться в лес, потому что везде заминировано. В какие бары можно заходить, и куда нет, чтобы не попасть в неприятное.

и про историю, конечно.

. . .

Война началась с концом коммунизма в Югославии. Полученную свободу люди использовали, чтобы свободно ненавидеть друг друга из-за того, что они ходят в разные церкви и говорят на разных диалектах одного языка. Президентом Сербии стал националист Милошевич, президентом Хорватии – националист Туджман. По улицам Загреба и Белграда ходили люди с флагами разных цветов и  угрожающе кричали. Этих людей увлеченно снимало телевидение, после чего, даже  те, кто еще не ходил с флагами и не кричал, начали это делать. Словения, потом Хорватия объявили о независимости. Первой страной, признавшей независимую Хорватию, стала Германия…

Первое независимое хорватское государство создали оккупировавшие Югославию немцы. Хорваты воевали вместе с немцами в России, а у себя дома  убивали в концлагерях евреев, цыган и сербов, став единственной страной – союзницей Германии, создавшей концлагеря по своей инициативе. Хорватия 1991-го года использовала тот же флаг, и те же деньги  (куны), а хорватское ополчение называлось, как и фашистские отряды сороковых – усташами... Жившие на востоке Хорватии сербы объявили об отделении и создали  республику Сербскую Краину. Сербы стали выгонять со своих земель хорватов, а хорваты – сербов.

началась война.

 . . .

иногда черта, за которую нельзя заходить, была отмечена полосатой красно-белой лентой. Например, за католической церковью, разрушенной сербами… За разрушенной хорватами церковью православной ленточек не было, потому что там и так все было ясно: улица была перегорожена постом хорватской полиции, за которым находился пост ООНовских миротворцев в голубых касках, дальше – уже сербская застава.

В других местах разделяющая город граница была не обозначена, просто все знали, куда нельзя. Рассказывали, что, сразу после перемирия, на одной из улиц Линия была обозначена стулом, стоявшим посреди. Стул простоял долго - подходить к нему было опасно.

католическая церковь Пакраца

православная церковь. наверное, перед войной ее начали реставрировать, потому - леса... внутри - следы пожара, и пусто, выбоины пуль на стенах.

. . .

Оказавшийся на стыке хорватских и сербских войск, Пакрац переходил из рук в руки пять раз. Каждый раз, завоевав город, хорваты взрывали сербские дома, а сербы, в свою очередь, хорватские – чтобы врагам было некуда возвращаться. И даже тогда, через несколько лет, прогуливаясь улицами города, я часто видел на оставленных домах надписи: OVO JE HRVATSKA KUĆA (это хорватский дом) – чтоб не взорвали по ошибке свои... Оставшееся было уничтожено танковыми и минометными обстрелами, которые жители месяцами пережидали в подвалах.

В 1992-м было заключено перемирие, и Пакрац оказался разделен линией прекращения огня. Перемирие это продолжалось уже много лет, и люди стали привыкать к не закончившейся, притаившейся за красной пластиковой лентой войне.

. . .

В один из первых дней нас ведут в гости к Любе – видимо, чтобы ввести в обстановку и вообще - впечатлить. Люба живет одна в многоэтажном доме – верней, в обугленном его остове, с пустыми квартирами и разбитыми окнами – стоящем прямо на Линии. В подъезде сложены поленницы дров – отопления в доме уже давно нет. По закопченной, когда-то белой, лестнице мы, новые pakraĉki volonteri, поднимаемся на пятый этаж, заглядывая по пути в пустые дверные проемы – осколки, мусор…

Любе лет пятьдесят, она очень разговорчива, не особо опрятна, какая-то вся всклокоченная и, кажется, немного сумасшедшая. Растопив печку, она варит нам кофе – а мы с любопытством оглядываемся по сторонам – удивительная в городской квартире буржуйка, с выведенной в окно трубой, чурбачок для колки дров, закопченный потолок –

пока мы пьем кофе из маленьких, выставленных на потертую клеенку чашечек, Милита, co-leader нашей группы и активистка загребской Антивоенной Компании, рассказывает на хорватском про нас. Швейцария, Германия, Бельгия, Голландия, Норвегия, Англия. Россия.

“Odakle? Rusija?!? Joooj, ĉovjeĉe, kako si došao!?!’, поражается Люба, полуобнимая меня за плечо.

«А?», беспомощно переспрашиваю я – недавно еще хваставшийся перед волонтерами не-славянами, что, стоит чуть подогнуть русские слова эдак, на польский манер - и нет проблем. На самом деле местный язык более похож на церковнославянский. Очень красив. И почти совсем поначалу непонятен.

через переводчицу (Милиту) Люба рассказывает, как из обычной многоэтажки, обитаемой людьми, с их шумом, детскими криками, сочащимися на лестницу кухонными запахами - скандалами с соседями, да – оказавшись между двумя толпами сильно вооруженных и часто стреляющих друг в друга мужчин,  дом превратился в обугленную развалину совсем без соседей.

…

любины окна выходят на сербскую сторону – я подхожу посмотреть - на заросший сорняками пустырь, по которому четыре года никто не ходил. Дальше – черепичные крыши и сады. Никого не видно.

“Tamo su oni, ĉetnici[2]…”. Поначалу оттуда постреливали еще снайперы, так что первый год пришлось жить за закрытыми шторами…

потом мы спускаемся вниз, наколоть Любе дров…

* * *

Такие посещения были частью работы «проекта Пакрац» - community visits. Во второй половине дня волонтеры расходились по разным домам, чаще всего к одиноким, нуждающимся и старикам, чтобы помочь по хозяйству – да и просто посидеть, поговорить, для установления «взаимоотношений с общиной и оказания эмоциональной поддержки», или как там на том канцелярском языке, которым писались отчеты «проекта» перед теми, кто его работу оплачивал.

одним из этих стариков (и моих community visits) был Никола. Старый выживший из ума дед-серб, живший в разваливающемся доме, с садом, который соседи-хорваты превратили в помойку. Деда было жаль, но ходить к нему было тягостно – каждый раз он демонстрировал коллекцию полученных через гуманитарную помощь йогуртов, с давно истекшим сроком хранения, которые он тщательно хранил – и наглухо забывал, что уже успел ими похвастаться. Вторым пунктиком деда Николы было получение открыток из разных стран, от волонтеров, которые когда-то к нему ходили – и они были показаны мне все до единой.

остальные мои community visits были интересней и приятней – чаще всего, после пары часов несложной работы (дров наколоть, яму какую-нибудь выкопать), все сводилось к совместному распиванию ракии с рассказами про жизнь. Некоторые из них тоже были сербами – немногим оставшимся в хорватской части сербам приходилось тяжелей, никакой помощи от соседей-хорватов (тем более, от городской общины) они не получали, а родня чаще оказывалась в Краине. Узнав, что я русский, они, понизив голос, рассказывали, как пережидали в подвале бомбежки и прятались, когда в город входили пришлые усташи (свои хорваты, по старой памяти, хотя бы не убивали).

community visits эти проводились во второй половине дня. Первая же половина называлась reconstruction work, работа по восстановлению, ну, в общем, ею и являлась – мы помогали жителям, отстраивающих свои разрушенные войной дома. Чаще всего, разбирая развалины, или подсобниками – месить раствор, таскать там чего-нибудь… Несколько бестолковая, зато бесплатная рабочая сила.

обычно, рабочий день заканчивался тем, что хозяин выносил ящик пива или бутыль ракии... Тогда, наверное, я и полюбил югославскую шумливую безумность – с местными жителями непременно стоит выпить, и тогда они открываются во всем своем южном славянстве. В результате, через пару недель путаный поначалу язык начал проясняться, и все стало еще забавней.

в один из таких дней мы пришли, вроде бы, с ясным намерением поработать, но у бригады рабочих, с которой мы совместно расчищали разбомбленную школу, были идеи поинтересней. В школьном дворе, на железной решетке, уже поджаривалось мясо, рядом стояло несколько ящиков пива и бутылки сливовицы… Из-за чего случился этот внезапный пароксизм пьянства, выяснить так и не удалось, но часа через три, когда мы уже точно решили, что в таком состоянии работать сегодня не придется, главный махнул рукой на крышу: «Hajdemo!”… и мы полезли вверх, на стропила… с ужасом… пытаясь не потерять равновесия… разбирать старую черепицу, и, неустойчиво устроившись на самом краю, спускать ее по желобу вниз.

такая балканская потеха… Только вот случалось и другое: альбом фотографий, выложенный на стол уютной домашней бабушкой, после обеда, кофе, стопки ракии, и спокойной беседы (деревенские разговоры – можно ничего не говорить, только слушать); на фото – мужчина в камуфляже, с оружием и хорватской шаховницей[3] на рукаве, позирующий, поставив ногу на грудь трупа с отвернутым темным лицом – мертвого серба – “Evo moj unuĉe, u ratu… Dobra je uspomena!”, хорошая память о войне…

я сижу, застыв в неудобной позе, гляжу на фото – и не знаю, что и сказать-то.

** *

Середина похожей на наш ноябрь зимы. Голые ветки, переплетенные над продырявленными крышами, серые в пулевых выщерблинах стены, тусклое, но большое, не сдавленное невысокими домами небо, в котором громко кричат птицы.

в насторожившемся в ожидании войны городке не было никакой промышленности, вообще ничего такого не было -  несколько магазинчиков, рынок по четвергам, и много баров на каждом углу, в которых  неспеша напивались одетые в полицейскую форму мужчины, тоже в многолетнем ожидании действия. Поэтому было тихо – тишина нарушалась только постукиванием молотков, звяканьем жести и редким взревом электроинструмента – из потихонечку отстраивающихся домов.

захотев побыть в одиночестве, я выходил из волонтерского дома (очень перенаселенного), и шел – по маленькому и до каждого камешка известному уже центру, чьи стены были разрисованы буквами U (усташи), и надписями: Ovo je Hrvatska! (здесь – Хорватия!), Haiduk (футбольная команда) -  мимо полных несмотря на будний день баров -  мимо останков разбомбленного универмага со значимым названием Budućnost (будущее)

– по мосту через стылую зимнюю Пакру – по дороге вдоль домов, целых и обрушенных, с торчащими посреди голых стен печными трубами – до почти пустого, покинутого сербскими его жителями села Прекопакры – оставшиеся немногие с подозрением и испугом смотрели на незнакомца – “Dobar dan!”, здоровался я, чтобы успокоить, но пару раз пришлось-таки показывать свою волонтерскую карточку подошедшим полицейским, которых тут тоже хватало -

дальше были холмы, поросшие голым лиственным лесом, в который было нельзя из-за мин.

… а когда было солнечно – сразу становилось холодней –

солнце, холод, резкий, прозрачный воздух, безлистие и холмы.

* * *

да-да, все знаю. Меня ни разу не пытались убить. Меня никто не заставлял убивать других. И мне было куда отсюда уехать, если что. Я даже стрельбы не слышал – кроме как однажды, ночью, несколько автоматных очередей далеко загородом, да и то наутро нас успокоили, объяснив, что стреляли на свадьбе. Поэтому даже немножко стыдно. За то, что в Пакраце мне было хорошо…

мне там нравилось. Не то, что в охнувшей, охолонувшей и охуевшей от зимы Москве (ведь кроме белого и черного, тут был еще коричневый, и даже немножко зеленого) - в Москве, где все как-то застопорилось – теперь я был в другом месте, просторном, чужом, ненормальном, еще бы, здесь же война – но именно эта ненормальность и успокаивала. Мне ведь нормальная жизнь, честно говоря…

Пакрац и чужая война (да еще и в безопасном, на самом деле, виде) – идеальное убежище…

немножко частных подробностей:

я приехал в Пакрац с женой, теперь давным-давно уже бывшей. Мы прожили вместе пять лет и мне надоело. До последнего момента, Надя не догадывалась, что я хочу с ней расстаться – так что окончательный разговор – вечером, в баре, за столом с пьяными уже волонтерами (не понимавшими конечно ни слова, мы говорили по-русски, и оравшими свое, пивное) – был для нее неожиданным, и ей, думаю, было очень больно – на следующий день мы пришли к Любе, что-то помочь, и она, со свойственной сумасшедшим проницательностью, углядела что-то такое и стала подталкивать меня к ней и кричать: “Hajde, poljubi nju! Poljubi! Izgubitćes…” – что меня очень удивило, «полюби ее!», странно, как можно такое требовать[4]?

(сейчас Надя живет в Швейцарии, в скучной горной деревне неподалеку от Невшателя, замужем за – ну вот как раз за одним из пакрацких волонтеров -родила двух детей…)

я это к чему? объяснить: такое вдруг чувство свободы и непривязанности… Я был никем не связан, совершенным чужаком в очень чужом месте, и впереди была тоже – неясность... Я был почти счастлив.

Балканы. Не Россия, и не Западная Европа, которую я к тому моменту, после нескольких лет путешествий, немного знал. Что-то ощутимо другое.

местное население было явственно безумно. На свадьбах здесь, действительно, стреляли в воздух из калашниковых; бегали по улицам крича бессвязно и пели вместе, прижавшись покрасневшими пьяными лбами. Пили здесь вообще много, радостно и шумно, что сильно отличалось от русского, либо угрюмого, либо навязчиво-исповедального пьянства... В-общем, Юго-славия. Страна южных славян.

… и все эти хорватские и сербские бабушки в платочках были очень понятными, и так похожими на русских…

в общем, хоть поначалу дела мне до этой войны было примерно столько же, что и до разборок между Намибией и Зимбабве – со временем я не мог не подцепить балканской заразы…

* * *

отчасти, по русской традиции – ведь, раз есть в бессмысленной войне какие-то люди, считающие нас "своими", то и, естественным образом... К тому же, видеть в центре города сожженную и изгаженную православную церковь было чувствительно генетически.

но, скорей, потому, что оставшимися в хорватском Пакраце сербами были старики и немногие нерешившиеся уехать семьи, жившие тихо и испуганно. Может, стоило б мне увидеть увешанного оружием убийцу-серба, все переменилось бы – но, здесь, людьми с отпечатком озверения в лицах были именно хорваты. Некоторые.

раздражало и то, что весь западный мир так глупо и пристрастно обвинял в случившемся только одну сторону… Да, во многом – и из противоречия.

* * *

Сербы в этих местах появились пару сот лет назад, когда Краина была действительно окраиной – Австро-Венгерской империи, вдоль границы с империей Оттоманской. Сербия была завоевана турками, и беглецы оттуда стали воевать  на австрийской стороне. Видимо, неплохо, отчего и были расселены австрийскими властями вдоль границы, оборонять.

В Пакраце до войны сербов было большинство (и еще больше по окрестным деревням). Сейчас почти все они оказались там – за пластиковой лентой.

где начиналась Сербская Краина, куда мне (и другим «краткосрочникам) было нельзя. Пересечь Линию можно было только с голубым паспортом ООН, которые выдавались первым волонтерам-«старожилам» в 1993-го году.

на сербской стороне работали поляки Штефан, Марчин и Бочан, тихая сорокалетняя американка Джен и юркий, панковатый Эл-Джей (LJ, Little John, потому что был еще Би-Джей, Джон Большой) –

с утра они переходили через ООН-овский пост на Краину, и к вечеру возвращались. Часто с письмами. Несколько лет уже волонтеры носили через границу письма, спрятав их за подкладкой сумок - письма для разделенных семей, которые иначе могли бы писать друг другу только через Белград или Загреб – с пересылкой через Венгрию…

однажды, на хорватском посту Бочана обыскали и письма эти нашли, за что долго держали потом в полицейской станции, пугая обвинением в шпионаже –

* * *

поэтому в хорватской части города многие волонтеров недолюбливали – помогать «четникам» (и даже просто упоминать о том, что на другой стороне живут вовсе не чудовища с песьими головами) было неприлично. По городу ходили странные слухи. Самым веселым была версия, что правительства западных стран создали здесь волонтерский центр, чтобы избавиться от своих безработных – выслать из страны и придумать им какое-никакое занятие, чтоб дома не безобразили…

особенно нас недолюбливали полицейские, по сути  - переодетые солдаты. По условиям перемирия, иметь в зоне прекращения огня армию было запрещено. Зато можно – полицию. И вот, из пяти тысяч населения две вдруг оказались полицейскими... От нечего делать они сидели по барам, или прогуливались, значительно покачивая оружием - берет, темные очки, камуфляж – совершенный Голливуд (в точности таких же придурков, впрочем, я видел и по сербскому телевидению).

в первый день инструктажа нам объяснили, что в некоторые бары лучше не заходить, потому что «там много полицейских». Многих это удивило. «Если дома, в Англии, мне скажут, что в каком-то баре много полиции – я буду считать, что безопасно именно там …»

. . .

единственным случаем моего участия в боевых действиях, похоже, что на сербской стороне, и безусловно проигранных, стал следующий:

ACTION:

однажды вечером, по пути домой, я решил купить сигарет в баре “The Horse”, известном своей полицейскостью…

… внутри дымно, людно, пахнет разлитым пивом, и из телевизора орет спорт… несколько голов поворачиваются и пару секунд разглядывают меня («чужак в салуне», сценка из вестерна -  The Horse!). Подойдя к стойке, возле которой группка полицейских  играет в дартс, я прошу пачку «Йорка», но забрать ее не успеваю, потому что один из игроков, особо пристально меня рассматривавший,  подходит и спрашивает:

“Odakle si, volonter?”

“Iz Rusiji…”

“Iz Rusiji!!! Jebem te majku, hajd’ gubi se odavde, kurac!” – он хватает меня за шиворот, резким рывком подволакивает к дверям и выбрасывает из улицу.

пробовать вернуться за оставленными сигаретами я не стал.

. . .

в общем-то, это был единственный случай, когда, из-за своего предполагаемого православия я ощутил прямую враждебность. Обычно, это было либо совсем неважно, либо первое недоверие легко рассеивалось за несколько минут разговора.

… наверное, по технике безопасности стоило сказать, что я немец. “Aus Deutschland? Deutschland zehr gut! Etwas Schnapps, mein Freund? Bitte schon, bitte schon!” – ну уж нет.

* * *

К тому времени, когда наша группа собралась разъезжаться («кратковременные» (short term volunteers) работали по месяцу), я уже точно знал, что хочу тут остаться. Надолго…

эта новая жизнь, непривязанная ни к чему, и все же, хм, не без творения какого-то, вроде, добра, мне очень подходила. Симпатичны были и местные жители, так похожие на нас, но потом, вдруг, каким-нибудь словом или жестом резко напоминавшие, что они все же– другие. Радостней и злей.

к тому же, жить и работать среди западноевропейцев мне нравилось. Хотя раньше я много путешествовал, путешествия эти были поверхностны – сейчас же впервые я оказался в иноязычной среде действительно глубоко, впервые жил и работал среди совсем других (чтобы, позже, убедиться в том, не так уж они и отличаются). Мне нравилась незнакомая еда. Нравилась свалка чужих специй на кухне, пирамидальные пакетики английского чая, привезенные кем-то до нас, и спасшие меня от тотальной югославской кофемании. Нравилось говорить и думать по-английски, увлекательным было все – от странной мимики лиц, пластики движений, непривычных звуков речи – нерусских восклицаний, не по-русски поднятых бровей и кривящихся губ - до способа мытья посуды, ну, этого - затыкая раковину… Все было волнующе интересным и новым…

… чтобы остаться, надо было из разряда «краткосрочных» добровольцев перейти в «долгосрочные» (long term). Этого-то у меня и не получилось. Отношения с двумя «ко-лидерами»– голландцем Яном и хорваткой Милитой были у меня скверными – как-то мы друг другу не понравились. Виноват в этом, скорее, я, характер у меня плохой и на любую разновидность «начальства» начинает болезненно вибрировать  – что глупо, конечно…

в общем, на очередном собрании LTV я попросился в «долгосрочники» и мне было отказано. Сошлись мы на том, что я останусь еще на месяц, с новой группой STV, после чего – должен буду уехать.

на несколько дней  я остался один в непривычно обезлюдевшем доме, потом встретил новую группу, чуть важничая уже – эдаким старожилом. Сводил их к Любе. Показал красную ленту…

через месяц, явственной уже весною,  я уезжаю в Россию.

* * *

трудно вспоминать то, что было двенадцать лет назад – все как-то помертвело, потускнело и стало похоже на черно-белое (как эти фото) кино с пропавшим звуком и изредка прорывающимся цветом. Многого я просто не помню.

… откинувшись в кресле перед светящимся монитором – но глядя мимо него, расфокусировавшимися во времени глазами -  на голые тополиные ветви за окном, медленно становящиеся изнанкой… кажется… еще чуть-чуть… не спугнуть бы…

пронзительный холод хорватской осенней зимы, лезущий за пазуху. Утро, мы  выходим из дома, в котором из экономии не топлено – и идем по застывшей за ночь земле – мимо перечеркнутых выбоинами пуль стен - клубя дыханием… запах печного дыма в прозрачном воздухе… а на языке - привкус недавнего кофе

треньк-тренк-треньк! треньк-тренк-треньк!

телефонный звонок, ах ты ж же как некстати -  я встаю, тычу пальцем в кнопку чайника, и с досадой подношу к уху телефон…

* * *

хватит уже пронзительного холода и т.д.,  izvolite -   в жару.

Продолжение

---

не влезшие никуда фото:

неподалеку от Пакраца, в таком же маленьком городке Липик был до войны парк при каком-то, что ли, санатории. После войны туда уже никто не заходил, и было совершенно безумно... Все осталось таким, как было во время почледней бомбежки. Такая ничья земля...

ресторанчик с дырой в крыше от попадания гранаты...

стулья, сброшенные в бассейн взрывной волной...

как-то мы устроили футбольный матч с местными UNPROFORовцами (голубыми касками, которыми в Пакраце были почему-то аргентинцы и непальцы). Проиграли. Вместе с аргентинцем сидит Мари-Луиза, приславшая мне потом в Москву эти фото (черно-белые), а справа очень забавная голландка, не помню как ее зовут. Она была плотником, что очень удивляло не привыкших к такому феминизму хорватов...

это уже летом, когда я приехал в Пакрац в гости и помогал немного работать...

в волонтерском домике.

Продолжение