Черногория 2007 - Хорватия 1995

Черногория, август 2007.

Жара, да… еще в Москве было необычно знойно... и жители ее с северной жадностью спешили оголить бледные ноги…

а я все никак не мог поверить, что, уже сегодня, окажусь – там. И даже в аэропорту, среди толпящихся в легкомысленном отпускном возбуждении туристов…

* * *

… шасси ткнулись в бетонное покрытие, самолет, трясясь, катит к зданию аэропорта, и, сделав полукруг, остановливается. Неприятная вибрация медленно утихает. По проходу заходили стюардессы, пресекая порыв к свободе начавших было вставать пассажиров.

я выглядываю в окно. По побелевшему от солнца бетону двое рабочих неторопливо раскатывают шланг. Надпись на здании: Aerodrom PODGORICA.

наконец, что-то там снаружи загромыхало – было соединено – и нас выпускают в длинный ребристый коридор, выводящий в здание аэропорта. Две стоящие у дверей девушки улыбаются и старательно повторяют по-русски: «Добри дэнь – добри дэнь – добри дэнь -»

Pasoška kontrola – надпись над столиком пограничника, у которого, отстояв быструю очередь, я проштамповываю паспорт, задумчиво рассматривая еще одну: Garderoba prtljaga – хм, prtljag… что за…не помню…

пограничник возвращает паспорт.

«Хвала лепо», говорю я ему и улыбаюсь. Он поднимает опущенную уже к следующему паспорту голову и тоже улыбается, теперь – мне, лично.

* * *

толкнув крутящуюся дверь, я выхожу из кондиционированного здания и, качнувшись от обрушившегося солнца, останавливаюсь, щурясь от яркого света и вдыхаю полной грудью: кипарис, можжевельник, полынь, и еще что-то незнакомое…

у дверей топчутся, подстерегая денежную толпу - усатые, пузатые, с неуловимо знакомой конструкцией лиц таксисты. Далеко за их спинами – неясные, размытые жарою горы…

. . .

выяснив по карте, что неподалеку есть дорога на юг, мы влезаем в рюкзаки, обходим таксистов и идем по горячему асфальту. В возбуждении, я слишком много говорю и верчу головой - хотя смотреть пока особо не на что: выжженный пустырь с колючей узколистой растительностью, рядок кипарисов у дороги… но: горы на горизонте

и ровным натиском давящая жара

которая, не в силах побороть горячку истерической ностальгии, соскальзывает мимо – так что, быстрым шагом и под тяжелым рюкзаком, я легко дохожу до железнодорожного моста

с которого видны мелькающие на перекрестке машины – это уже шоссе – и черепичные крыши вытянувшегося вдоль него села. На крышах онемевшие на лето трубы. А под ними - слишком яркие, против моих воспоминаний, дома.

людей не видно – только несколько фигурок, возящихся с машиной за забором auto radionici. Приглушенная окном та музыка, доносящаяся из приоткрытой форточки. И, смешно – какую бурю умиления может, оказывается, вызвать надпись NE PARKIRAJ! на дверях гаража…

* * *

Ждать машины нам пришлось около часа – и солнце, наконец, добирается до нас…

на раскаленной асфальтовой обочине. Юля сидит на рюкзаке. А я стою, с поднятой рукой, устало уже глядя на мелькающие мимо машины - и пытаюсь не отпустить угасающую радость.

чертова прибрежная полоса, где люди испорчены и лишены хотя бы даже любопытства…

остановившаяся в конце концов новенькая «Хонда» (как раз тогда, когда стало уже совсем бедово) оказывается, к моему удивлению, взятой на прокат русскими – парой вырвавшихся на две недели из офисного рабства москвичей, тихих, умных - приятных. Запихав рюкзаки в багажник, мы с облегчением залезаем в прохладное, поскрипывающее бежевой кожей нутро машины…

. . .

обогнув заболоченное Шкадарское озеро (и я смотрю вдаль, туда, где оно тонет в жаркой зыби, надеясь разглядеть – непонятную Албанию на той стороне?), мы мчимся вдоль невыразительных полей, деревушек, рекламных щитов –

мимо сменяющихся указателей с названиями деревень, и табличек поменьше, коричневых, указывающих на достопримечательности: manastir или crkva, и знакомые имена православных святых, чуть измененные местным языком -

очень скоро, минут через десять, дорога начинает карабкаться в горы, покрытые невысоким, листвяным лесом –

выше, еще выше, дорога петляет – раскачивающийся в окнах пейзаж часто обрывается чернотой туннелей - а вспыхивающие с той стороны виды становятся все строже и прекрасней –

Черногория. Црна Гора. Montenegro.

. . .

потом, после очередного поворота дороги, уже ощутимо спускающейся, с черногорских высот - вниз, появляется море, изумрудное и огромное...

мелькнув, исчезает

и начинается долгий, извилистый, с притормаживанием, спуск, потом дорога огибает последний кряжистый горный бок, и, едва не обрушившись с разгону в море, с неохотою, взрезая горный склон, поворачивает – и превращается в приморское шоссе, медленно, вдоль побережья, спускающееся к белым домам и черепичным крышам городка –

где, на перекрестке, за белой табличкой с названием Petrovac

крупными красными буквами, изуродовавшими каменный бок скалы, по-русски написано:

НЕДВИЖИМОСТЬ В ЧЕРНОГОРИИ

- и номер телефона

* * *

Москвичам туда, в Петровац – но они везут нас лишние десять километров до Сутоморя, высаживают на ослепшей от солнца, белой, горячей улице – и, попрощавшись, разворачиваются назад…

про Сутоморе – верней, про место неподалеку, где можно спокойно пожить на берегу, я узнал через Интернет. Море меня особо никогда не привлекало, да и ехали мы, на самом деле, в Боснию, подальше от курортных мест – но пара дней отдыха, привыкнуть к новому климату и избавиться от странного чувства нереальности, вызванного быстрым перемещением – были необходимы.

сам городок был ничем неинтересен – разросшаяся в социалистические времена до курортного городка деревушка, заполненная прогуливающимися в купальных костюмах туристами, половина которых оказались русскими – обилие пластиковых сувениров (всех оттенков яркого безвкусия) на столиках – странное сочетание новодела нескольких роскошных вилл и спешно переоборудованных под гостиницы частных домов - с грязью и обшарпанностью прибрежных многоэтажек, сожженными мусорными баками и валяющимися повсюду, свисающими с деревьев пластиковыми пакетами

в-общем, оглядевшись с недоумением - че за хреень… - мы заходим попробовать местных чевапчичей в кафешку «Под липом», с уличными столиками и, действительно, старой липой посреди – с чашечкой кафы, хорошей, под смешную балканскую радиомузыку – и, решив оставить рассмотрение этого странного места на потом, влезаем в рюкзаки и через пять минут уже выходим из Сутоморя.

* * *

ко второй половине дня солнце совсем свирепеет, и пара километров пути даются нам нелегко. Асфальтовая дорога идет замусоренным пустырем, огибает поросший лесом холм с крохотной византийской округлости церквушкой, куда я обещаю себе обязательно подняться – проходит мимо сколоченного из досок и деревянных щитов забора, одна из прорех которого заткнута сломанным зонтиком - цыганский табор, судя по крикливому гомону внутри и парочке смуглых чумазых детей, провожающих нас цепкими, оценивающими взглядами…

пройдя насквозь поле, поросшее полынью и редкими деревцами, мы подходим к лесу, где стоят машины, палатки и пахнет жареным мясом. Лесной тропинкой спускаемся к морю, к людному галечному пляжу - и, осторожно, боясь задеть рюкзаками понатыканные везде зонтики, пробираемся сквозь залежи распаренных тел -

скоро галька сменяется острыми, неудобными для ходьбы камнями, и купальщики пропадают…

неожиданно, мы натыкаемся на совершенно голого старика, вытянувшего свое дочерна загорелое, морщинистое, поджарое тело на плоском камне, незаметном с пляжа; рядом, в тени кустарника приспособленный под лежанку строительный поддон, бутылки с водой – старик бросает на нас испуганный взгляд - недовольный, диковатый такой взгляд отшельника, и я успокоительно улыбаюсь ему – ничего, ништа, сейчас уйдем…

устав от прыжков по камням, враскачку, под выдергивающим из равновесия рюкзаками, мы присаживаемся отдохнуть, и, расшнуровав новые, начавшие уже натирать, горные ботинки, я освобождаю из них ступни, подхожу к морю - осторожно, по ненадежным камням, пружиня ногами волны, захожу глубже, и - погружаюсь в теплую морскую воду

- во вновь накатившее чувство нереальности

* * *

раз от разу, пытаясь подняться в гору, чтобы найти в лесу укромную полянку для лагеря, мы утыкаемся в колючие заросли…

спустившись очередной раз к морю, я замечаю, что нас издалека разглядывает появившийся с той стороны бухты юноша, дочерна загорелый, с длинными волосами и подвижным, разобранным лицом – сделав несколько неуверенных шагов, он решается:

«Здраво!»

«Здраво»

«Шта ħете тамо, у шуми?»

«Тражимо место за логоровање…»

«Одакле сте? Руси? Хоħете код нас?»

«Може…»

«Хаjде, брате, видитћеш» - ведя уже нас по тропинке среди скал. «имамо овде зид – наjбоље место на обале…»

зид – стена, припоминаю я. Какая стена, при чем тут?

по дороге он много и путано говорит - половины я, с многолетней отвычки, не понимаю – но, кажется, ему и так нормально…

… вместе, мы карабкаемся на загромоздившие проход здоровенные, острые, слоистые камни, прыгаем, хватаясь руками…

и, наконец, сворачиваем к небольшой рощице, скрывающей совершенно незаметную с тропы площадку у подножья высокой, в выпуклых каменных морщинах, скалы. Стены… Посреди площадки – выложенный из камней очаг с решеткой для готовки, большая закопченная кастрюля, расстеленные войлочные покрывала и спальники… И еще – деревянный шезлонг, стоящий в непрочной тени маленького раскидистого деревца, очень удивительный здесь…

из которого встает нам навстречу парнишка чуть старше, высокий, тоже длинноволосый – и, со сразу располагающей улыбкой, негромко говорит: «Здраво… Jа сам Марио. Добродошли…»

. . .

ночью, спустившись по скалам посидеть на берегу - при резком лунном свете - глядя на поблескивающие молоком и металлом, бьющие о чернейшие камни волны, я подумал, что море – это тоже, по своему, неплохо…

издалека, из пляжного ресторанчика на том краю бухты, доносились почти заглушенные прибоем крики и музыка.

* * *

Утром мы просыпаемся одни - ушедших ночью в город хозяев, оказавшихся белградскими студентами, все еще нет… Слив из наполненной вчера в пляжном душе бутылки последние остатки воды, мы кипятим чай на костерке из наломанных веток – и, прихватив с собой пару пустых бутылок, снова проделываем весь путь назад, по камням, пляжу, лесу, раскаленной пустоши – в город

заполненный полуголыми людьми с блестящей от крема, покрасневшей, разной степени обожженности кожей – прогуливающимися среди грохочущей из баров музыки – требовательно визжащих детей – запахов жарящегося мяса – рекламных табличек, предлагающих (по-русски) купить кусочек Черногории, и самодельных объявлений, тоже пытающихся, неумело: «Продается кучя» -

мимо сувенирных столиков и разложенных на асфальте картонок, с которых местные жители продают вино, ракию, оливковое масло… я подхожу, заинтересовавшись необычным цветом бутылочек, и продавец, доверительно наклонившись, сообщает, что ми овде сви смо Руси, все мы здесь тоже русские, без особой паузы переходя на описание исключительных свойств своего товара...

по недомыслию, мы идем дальше, по вытянутому вдоль моря променаду набережной, стиснутые толпой, цепляясь взглядом за вывески на кириллице вперемешку с латиницей, оглядываясь на звуки русской речи - и на здоровенного детину в красной майке с идиотской надписью Хвала Богу шта сам Србин…

- но скоро нам от толкотни становится так хреново, что мы поворачиваем назад

купить домашнего вина

и – домой.

* * *

следующие два дня были похожи - жаркие, разморенные утра (встающее из-за моря солнце пробивалось сквозь хлипкую тень и спать не получалось), валяние в гамаке, повешенном мною напротив шезлонга; днем – прогулка в бессмысленный город, за водой и чашечкой кофе «Под липом» - вечером вино и купание с новыми сербскими приjатељима, к которым вскоре присоединились еще две девушки, тоже из Белграда… На этом же пляжу жили еще люди – поросший дредами по самые уши тип, порывавшийся говорить с нами по-английски (владея им слабо) – еще несколько человек, становившиеся заметны, когда спадала волна дневных купальщиков… и дед-отшельник все так же посверкивал глазами, когда мы проходили мимо его лежака…

я с удовольствием проводил с ними время – и с удивившей меня скоростью из памяти стали выскакивать забытые слова и фразы, и скоро я уже с эйфорической торопливостью стал болтать, наверное, даже слишком – на всякий случай не упоминая, что научился языку в Хорватии – впрочем, по всему судя, эти сербы не страдали балканскими психозами –

помимо сопутствующих лингвистических восторгов, жители пляжа были вполне приятной компанией, и я был бы не против пожить под нашей скалой еще, но Юле стало скучно слушать тарабарщину и, на третий день, мы решаем ехать…

* * *

электричкой до Подгорицы, потом – автобусом до Вилуси, последнего местечка перед границей, где мы выходим на перекрестке, ловить машину в Боснию.

. . .

но машин нет... Пару раз, тарахтя, проезжают раздолбанные югославские yugo и древние лады – явно недалеко…

не видно и людей. Только ленивые голоса двух мужчин, прячущихся от жары под навесом бензозаправки, разносятся далеко, и слышатся нам гулким бормотанием. Мы сидим на рюкзаках и смотрим на размытые жарким солнечным маревом боснийские горы...

простор и тишина, благословенные после толкучки побережья.

. . .

остановившаяся через полчаса ожидания машина с хорватскими номерами довозит нас до границы, обозначенной неказистой будкой, киоском с надписью Duty free и парой расслабленных пограничников, чуть ли не в тапочках.

… забрав просунутые в окошко паспорта, мы медленно едем дальше, к боснийскому посту…

табличка на обочине:

Republika Bosna i Hercegovina – Република Босна и Херцеговина

еще один пост - минутная заминка – и, дальше, постепенно наращивая скорость

мимо щита с надписью:

Добродошли у Републику Српску!

* * *

Москва, апрель 1995.

Вернувшись в весеннюю, не самую худшую, Москву, я погрузился в накопившиеся неважные дела – не в силах избавиться от ощущения, что все они – понарошку. Поначалу я много рассказывал о том, что видел в Хорватии, вызывая либо вежливый интерес («Слушай, че-то я запутался, а кто из них мусульмане, сербы или хорваты?»), потом, догадавшись наконец, что скоро меня начнут считать полным придурком – на эти темы говорить перестал.

скоро я послал запрос в хорватскую организацию Suncokret, приглашавшую иностранных волонтеров для работы в лагерях беженцев из Боснии. Нескольких таких волонтеров я встретил в Загребе – и даже заехал на обратном пути в лагерь…

и, договорившись, наконец, обо всем –

. . .

поездом до Ужгорода – автостопом через нелюбимую Венгрию – и вот, с радостной ухмылкой, я уже протягиваю паспорт хорватскому пограничнику…

охладившему несколько мой восторг за те два часа, пока он с отвращением рассматривал мое приглашение от Centra za Humanitarni Rad, звонил куда-то, а потом вывернул на стол рюкзак и долго обыскивал меня, прощупав даже швы на джинсах – разве что в задницу не заглянул.

* * *

Хорватия, Вараждин, май-апрель 1995.

"Suncokret", which means "sunflower' in the Croatian language, was formed in late 1992 by a small group of Croatian and foreign people, mainly students, most of whom were actively involved in the anti-war movement. It became clear that, as well as political activities against the war, practical action was needed to support refugees and displaced persons in some of the emerging camps (or collective centres) throughout Croatia...

from “Sunflowers of Hope: Some Issues in Social Work with Refugees and Displaced Persons in Croatia”[1]

за открытыми настежь воротами бывшей воинской части Югославской Народной Армии - пыльная площадь, некогда плац, по которому бегают дети и неторопливо бродят немногие взрослые – пошаркивая тапочками, в домашних халатах и трениках. На скамеечке под единственным деревом, вокруг подноса с кофейником и чашечками сидят несколько пожилых женщин в повязанных вокруг головы платках. Приветливо кивнув Куну, встретившему нас с Хелле на автостанции, они возвращаются к беседе...

за площадью начинаются ряды бараков, бывших казарм, занятых беженцами, и утратившими армейское единообразие: некоторые уже разрисованы детьми. В один из таких бараков мы и заходим…

за дверью с пришпиленным листочком, на котором неровно выведено SUNCOKRET – в комнате с двухъярусными кроватями, за круглым столом сидят: Деметрио, Бланка, Вероник, Джанис, Хулиетта…

я смотрю с любопытством на них.

а они – на меня.

* * *

Izbegliĉki centar, лагерь беженцев, находился в сонном, тишайшем городке Вараждин, на самом севере Хорватии, где война никак не чувствовалась – да ее там и не было никогда. Население его было буржуазно, зажиточно – даже по сравнению с кормившимся долгие годы от туристов побережьем, но без средиземноморской избыточности, так - тишина и австрийская аккуратность…

в самом лагере было много подростков, стариков, женщин, и заметно меньше мужчин – наверное, они остались в Боснии, воевать, либо были убиты.

хотя большинством здесь были мусульмане, боснийских хорватов тоже было немало, они держались отдельно, жили в особых, хорватских, бараках и, по слухам, пользовались привилегиями. В еще одном отдельном бараке (где было, хм, довольно шумно) жили цыгане, и чужие туда не заходили.

в бывшей солдатской столовой беженцев кормили три раза в день, попечением UNHCR[2] и иностранных благотворительных организаций, туда же привозили иногда гуманитарную помощь, и выдавали пособие – 10 долларов в месяц. Раздача гуманитарной помощи становилась важным событием, ее долго обсуждали: плелись интриги.

больше заняться в лагере было нечем.

* * *

если в Пакраце сербы и хорваты были для меня совершенно неотличимы, то здесь, зайдя с хорватской улицы в лагерные ворота, сразу чувствовалось, что меняется не только достаток – на бедность, размеренность мирной жизни – на неуют временности – менялись и сами люди. В бараках, где жило обычно по нескольку семей, в ходу были: чудом вывезенные из Боснии посеребренные подносы и турецкие кофейные джезвы, выложены потрепанные ковры… Некоторые женщины постарше повязывали головы платками и носили свободного кроя шаровары – какие в самой Турции встречаются разве в деревнях. Впрочем, молодежь отличались мало, и одевалась в те же яркие, пластмассовых цветов, тренировочные костюмы, футболки и джинсы…

несмотря на бедность, все, к кому я заходил, были очень радушны – на стол обязательно ставилась бутыль ракии и какое-нибудь угощение, чаще всего, припрятанное на такой случай с гуманитарной помощи. И эти сигареты, настойчиво протягиваемые каждые десять минут, стоило им хоть раз увидеть, как я сворачиваю свои самокрутки герцеговинского табака, купленного на рынке у усатых, великолепных крестьян…

многие из тех, кто помоложе, были очень тщеславны во всем, относящемся к одежде и внешнему лоску. Часто встречались аккуратнейшие прилизанные прически, «западные», то есть скопированные с латиноамериканских bandidos из голливудских фильмов... Привозимая гуманитарная одежда должна была быть совершенно чистой и целой, иначе – ей брезговали… (отличную куртку с чуть рваной подкладкой, провалявшуюся в столовой месяц, в конце концов я забрал себе и проносил пять лет). А девушки-беженки могли откладывать копеечное пособие несколько месяцев, чтобы купить какие-нибудь мега-джинсы в магазине на главной улице, что поначалу показалось мне забавным – пока я не понял, что это было их единственным способом поддержать самоуважение, выходя за ворота…

кстати, учились боснийские дети в обычных городских, хорватских школах – учась употреблять хорватские словечки, чтобы не выделяться – как-то, при мне, дочь оговорилась, сказав при матери kaj вместо šta[3], и схватилась испуганно за рот – маме явно не нравилось…

* * *

Думаю, в лагере я был не очень полезен…

главной задачей SUNCOKRET’а была работа с детьми. Спорт, кружки по рукоделью, клуб для подростков, мастерская для женщин, со швейными машинами, чтобы они могли подзаработать, продавая свои изделия…

мне достался кружок по моделированию. С детьми я никогда особо обращаться не умел, поэтому чувствовал себя неуютно, как всякий человек, взявшийся не за свое дело. Думаю, детям тоже было неинтересно…

в основном же, я просто ходил в гости, na kafu или, чаще, rakiju, охотно предоставляя нового слушателя множества историй, часто похожих, и редко радостных. Это мне было искренне интересно, хотя иногда приходилось все же включать фильтр и думать о своем, пропуская подробности о зверствах четников/усташей/моджахедов (в зависимости от барака), чтобы это не стало, психически, неполезным. Может, хоть так я помог кому-то – выговориться.

и все же, скоро я стал подумывать о том, чтобы подыскать другую работу, и даже съездил разок на выходные в Загреб, в волонтерский центр NEXUS, где всегда можно было переночевать и узнать последние новости - переписал с доски объявлений пару телефонов…

но тут произошли перемены, задержавшие меня в Вараждине.

* * *

пристроившись в углу, за столом, я пишу письмо друзьям в Питер – в комнате шумно, несколько сидящих в гостях подростков создают вполне качественный хаос; подростки вообще любят болтаться в волонтерской комнате, ну, английский поупражнять и поглазеть на диковинных иностранных зверюшек – все это очень мило, но сосредоточиться на письме никак не удается… Видимо, пару раз я недовольно поморщился, потому что, неожиданно, сзади ко мне подходит Вероник и надевает на голову наушники, в которых играет, неплохая кстати, музыка…

в удивлении, я поворачиваюсь – и застаю конец движения: смущенно опущенные глаза…

сигнала этого я не пропустил, и следующие несколько месяцев мы провели вместе. Вероник была довольно милой девушкой, с ней легко было ладить – бельгийская валлонка, светловолосостью, ростом и телосложением (да и фамилией – ван Бамбеке) больше похожая на фламандку[4]; в лагере она работала уже больше года, из-за искреннего сочувствия пострадавшим, и еще оттого, что в Брюсселе было скучно.

в выходные мы часто выбирались из Вараждина куда-нибудь подальше. У Вероник была старенькая Тойота, которую дети расписали разноцветно: MIR, SUNCOKRET, BOSNIA, украсив к тому же такими каракулями, что у всех встречных полицейских немедленно срабатывал рефлекс «сейчас вот найду все эти ихние наркотики, и мне дадут старшего сержанта, ага» – так что перемещаться было просто, и мы частенько добирались до Адриатического побережья, где у нас было любимое местечко на острове Крк, возле рыбацкой пристани – оставив машину на единственной узкой площадке под знаком «парковка запрещена», мы спускались к морю, и спали на пляжу, прихватив с собой дрова для ночного костерка – утром иногда нас будили голоса рыбаков, возящихся со своими лодками… (однажды эти же рыбаки злобно спустили колеса нашей мешавшей подъезду машины, и я долго, матерясь, накачивал их ручным насосом)

… гуляли по далматинским, странно нездешним - генуэзским, венецианским – городкам с их остроконечными башенками, залитыми южным избыточным солнцем, блеклыми каменными мостовыми, отшлифованными до полной гладкости веками шаркающих подошв

… спали на песчаных пляжах, возле ноздреватых розовых адриатических скал, еще холодными весенними ночами, прижимаясь ночью друг к другу от холода, и с наслаждением раскидываясь утром, под первым греющим солнцем…

в тот день мы тоже собрались на море.

* * *

всю неделю по радио звучало непонятное: что-то происходило в Краине … Было перекрыто движение на автостраде Загреб - Липовац, (бывший аутопут Братства и Jединства Загреб-Београд, но Белград уже четыре года не упоминался, и за Липовцем autoput официально перестал существовать), и хорватское правительство обещало «принять меры для восстановления нормального функционирования автострады». По голосу диктора становилось ясно, что «для наведения порядка на автостраде» будут, действительно, использованы «все имеющиеся в распоряжении Хорватской республики средства».

в тишайшем Вараждине никаких зловещих признаков не ощущалось, разве что в лагере начались бурные споры о правильной организации дорожного движения; но в лагере споры были вообще частым явлением - и мы решаем все же ехать…

дорога до Загреба, по маленьким, прорезающим насквозь города дорогам, заняла часа два, которые прошли быстро, под музыку и разговоры - после, начался автобан на Риеку…

… делая 150 в час, мы несемся по отличной четырехполосной автостраде, под мелькающими зелеными щитами с названиями и убывающими цифрами расстояний – за маленькими табличками со смешным на русский слух словом izlaz расползаются в стороны щупальца дорог поменьше, ведущих в окрестные села, или на заправки с сервисными станциями, зонами отдыха и кафе, посверкивающими никелем, с автобана глядя Швейцария, да и только, а не разоренная войной страна…

только вот, машин почему-то совсем нет…

«Странно – может, радио включим?»

… визгливо-рваная балканская поп-музыка… vrijemenska prognoza, прогноз погоды: sunĉano… обрывок на непонятном восточном с придыханием языке… реклама… а, вот, кажется: «… minimalni broj žrtava… Za vrijeme prvih satova operacije “Bljesak” Hrvatska vojska…» - и названия занятых хорватами краинских деревень…

а потом, еще: “Nakon srpskog terroristiĉkog napada na Zagreb…” – про сербскую ракету, выпущенную по Загребу и разорвавшуюся в центре.

“Damn it…”

какое-то время мы сидим молча, пока машина, ровно гудя, наматывает под капот километр за километром…

потом притормаживаем у будки с перегородившим дорогу шлагбаумом, где обычно сидят сборщики платы за автобан.

за стеклом будки, куда Вероник уже приготовилась протянуть горсть мелочи, никого нет. Над окошком висит лист ватмана с надписью фломастером: “OPĈA OPASNOST!”. Кроме нас, на всем автобане нет ни одной машины.

и тут, знаете ли, я испугался.

. . .

уничтожение Сербской Краины началось в мае 1995 года с Западной Славонии, называвшейся тогда сектором «Запад» UNPA (United Nations Protected Zone), в которой, как раз, и находился Пакрац.

после переговоров по «стабилизации и нормализации отношений», автотрасса, пересекавшая территорию Краины, была открыта для транзитного проезда хорватских машин. Впервые за четыре года, сербы с хорватами могли встретиться лицом к лицу… В результате этой встречи, во время ссоры на бензозаправке один серб был убит. Его друзья устроили на дороге засаду и стали стрелять по хорватским машинам, убив троих.

утром 1-го мая, хорватские войска (подтянутые к границе еще до инцидента) вошли в Краину. Миротворцы ООН (непальский и иорданский батальоны UNPROFOR), задачей которых было разделение сторон в случае военных действий, мешать хорватам не стали и спрятались на своих базах.

всего за один день, в ходе операции «Вспышка» (Bljesak), поначалу называвшейся полицейской акцией по обеспечению автомобильного движения, Западная Славония полностью оказалась в хорватских руках.

в ответ сербы выпустили ракету по Загребу, от которой погибло пятеро и было ранено 200 человек, и, чуть позже, по городам Карловац и Сисак. Было объявлено состояние «Общей опасности»; выходить из домов не рекомендовалось

. . .

выключив мотор, мы стоим возле пустой, с приоткрытой дверью, будки, слушая такую необычную для автострады тишину. Слышно птиц. Потом я поднимаю опущенный шлагбаум, и мы едем дальше.

подальше от городов - безопасней...

. . .

в результате операции «Вспышка», большая часть 80-тысячного сербского населения Западной Славонии бежала от хорватских войск в Боснию и Сербию. Колонны беженцев были обстреляны артиллерией, и подверглись авиационным ударам, в результате чего погибло 283 гражданских лица, из них 57 женщин и пятеро детей.

безопасность движения на автостраде Братства и Единства была восстановлена.

. . .

в Вараждин мы вернулись через два дня, в последний день «Вспышки», когда исход ее был уже ясен.

по телевизору показывали хорватских солдат, позирующих около сшибленных дорожных указателей с надписями кириллицей. Колонны военнопленных. Арестованных сербов, сидящих и лежащих на полу спортивных залов школ. Торжественную церемонию присвоения президенту Туджману звания маршала. И, мельком – колонны беженцев, на автомобилях, тракторах, телегах, пешком - «хорватские граждане сербской национальности, обманутые своим бывшим руководством, покидают территорию Хорватии, несмотря на предоставленные правительством гарантии соблюдения принятых в демократическом государстве правовых норм».

* * *

Неделя тянулась долго, раздражая обыденностью. Голова у меня была занята другим: помимо прочего, я часто пытался представить себе, что происходит сейчас в Пакраце - и, в конце концов, не выдержал и спросил Вероник, не хочет ли она съездить, посмотреть…

. . .

и мы едем уже на восток – по тому самому autoputu Bratstva i Jеdinstva, вначале ровному, ухоженному, потом – в колдобинах, разбитых гусеницами танков…

у поворота на Дарувар-Пакрац дорога была перегорожена армейским блокпостом. Вышедший навстречу офицер взглянул на бельгийские номера, махнул приветственно рукой, потом наклонился к открытому окошку и, по-немецки:

“Touristen? Herzlich Wilkommen! Keine Probleme! Englisch? No dangerous! No more Serbs! Serben – kaputt!”

“Hvala”, отвечаю я, старательно гнусавя, под английский акцент…

* * *

Пакрац.

… будто и не уезжал. Все тот же искалеченный, пыльный, захолустный город, показавшийся бы образцом нормальности, если бы не безумные детали, привнесенные войной… Знакомый уже до каждого камешка... Только освещенный летним солнцем непривычно ярко, и подкрашенный зеленью листвы.

и еще: на многих лицах, вместо четырехлетне застывшего ожидания – облегчение. Война для них кончилась.

несколько человек на улице узнали меня и подошли поздороваться… Конечно, все они стали рассказывать о хорватской победе, и, хотя прошло всего несколько дней, про соседей-сербов с «той стороны» говорили уже без былой злобы, некоторые даже надеялись, что те вернутся, как только «уляжется»… И предупреждали, что в городе много «чужих» ополченцев, и лучше б нам, на всякий случай, с ними не встречаться. “Ne moj s njima prićati Hrvatski sa ovim tvojim Ruskim naglaskom… Ima kod nas budala, znaš…” (не говори лучше ни с кем с этим твоим русским акцентом – еще нарвешься на идиота)

в волонтерском доме почти никого – до прояснения обстановки заезд новых STV был отменен. В гостиной сидят Джен, поляки и сорокалетний усатый Би-Джей, флегматично развалившийся на диване с бутылкой пива…

рассказавшие, после первых удивленных приветствий, про первые дни «Вспышки» (сильных боев не было, но из домов никто не выходил), и про наметившиеся уже сложности с городскими властями – намекнувших, что теперь, «после нормализации», иностранцы в городе – not absolutely welcome. В Краину также пока никого не пускали. Кажется, сербских жителей там уже почти не осталось…

так что, на следующий день, мы прогулялись в Прекопакру, к знакомым сербским старикам (долго боявшимся открывать)… прошлись по главной улице со смешным названием ulica Hrvatskih Velikana, непривычно многолюдной…

на изрешеченную пулями боев 1992-го главную площадь, где, около полицейской станции и сербской церкви – я постоял немного, глядя за хорватский блок-пост на краинскую сторону и пытаясь представить себе, что происходит сейчас там… стало как-то… неуютно.

. . .

по дороге назад, Вероник была непривычно серьезна и молчалива – я спросил, почему –

‘for more than a year here I’ve never been so close to, actually - war… That town, you know…”[5]

I know.

* * *

и мы вернулись на свой маленький островок Боснии…

в который я вживался все больше. Обрастая, потихоньку, новыми знакомствами, я стал лучше понимать боснийских мусульман, эту новую для меня разновидность югославов.

Прежде всего, мусульманами бошняки[6] были, как мне кажется, плохими. Больно уж не подходит славянскому характеру ислам... Да и приняли они его достаточно недавно, под турками... По сравнению с иноверческим населением, мусульмане получали в Оттоманской империи серьезные льготы, и часть сербов (и, наверное, хорватов) перешла в ислам, изменив христианские имена на мусульманские, и начав использовать в языке несколько турецких заимствований. Но даже теперь, во время войны, из-за которой традиции стали подчеркиваться, в быту мусульманство их чувствовались слабо. Девушки, в основном, одевались свободно (иногда настолько, что у истинно правоверного араба начался бы бешеный спермотоксикоз), на стол обязательно ставились маленькие, похожие на медицинские мензурки, бутылочки ракии, женщины садились за стол с мужчинами и не выглядели зашуганными; старшее поколение, конечно, было более традиционным.

от турков они переняли, скорей, неплохие свойства мусульманских народов – простоту в обращении, гостеприимство, отсутствие снобизма, свойственного более (и, как всякое подражание, всегда недо-) европеизированным народам - а еще неторопливость и несколько фаталистический взгляд на мир

получилась – удивительная смесь востока и славянства.

. . .

единственное, что раздражало в лагере – это отсутствие возможности уединения, в котором я, особенно после двух лет в армейской казарме, иногда очень нуждался. Волонтерская комната всегда была забита детьми – и, чтобы собраться и обсудить общие дела, приходилось долго и с пререканиями выставлять всю эту толпу за дверь.

заходили подростки и постарше… Невольно, взгляд останавливался на Винко, невысоком, ладно скроенном хорвате из Ябланицы – он немного знал по-английски, но был неразговорчив, мог долго сидеть в углу, не двигаясь и слушая - я с замешательством почувствовал, что мне почему-то не хочется встречаться с ним глазами, в которых было страшноватое. И, заинтересовавшись, начал исподтишка за ним наблюдать… Потом уже мне объяснили, что, несмотря на свои восемнадцать, он успел повоевать.

и другие, много других - мое знакомство с боснийской географией: «Я из Мостара… Бугойно… Баньей Луки… Зеницы… Приедора… Требинья… znaš kako je kod nas lijepo?» - потом, в Боснии, эти названия обросли домами и улицами…

частым гостем был высоченный, чуть неуклюжий Дарио, из Яйце, ставшего за время войны из смешанного хорватско-мусульманского городка - чисто мусульманским; он проводил у нас, кажется, большую часть дня - поначалу из любопытства и попрактиковаться в английском - а потом приехала Бланка. Бланка, смешливая, с крупным, неправильным лицом, наполовину хорватка, наполовину швейцарка, очень юная - и вызывающая невольную улыбку, стоило ей сказать ну хоть неважно что - вместе они смотрелись умилительно. Скоро Дарио стал оставаться у нас ночевать.

. . .

через год, я снова встретил Дарио, заехав в Вараждин по пути в Далмацию. Вид у него был какой-то неуверенный, и больной. Я спросил про Бланку – оказалось, она уехала в Швейцарию. И, хотя больше вопросов я не задавал, он, помявшись, сказал: "Знаешь, мы с Бланкой поженились. Вот, жду, когда она приедет и меня заберет". Было понятно, что это успокаивающая неправда.

. . .

в прищепленном магнитом к стенке холодильника перечне правил было написано, что "Интимные связи с беженцами волонтерам строжайше запрещены". До того мне было непонятно, собственно – почему?

* * *

Деметрио, профессиональный танцор, красавец, наполовину итальянец, полу-аргентинец, занимавшийся в лагере спортивным кружком – дети ходили за ним, приоткрыв рты от любопытства, восхищенно хихикая над картинной романской грациозностью – на самом деле простой, душевный, слегка насмешливый парнишка из новостроек Неаполя – легко сошедшийся с лагерными подростками, про которых он говорил: «И чего это они их себя строят? Я ж вижу, что это нормальные домашние детишки… Попали б они к настоящим уличным браткам – я б на них посмотрел…».

Джанис, Калифорния, Сан-Франциско – до смешного оправдывающая все связанные с этими названиями представления - так, что когда выяснилось, что она еще и лесбиянка вдобавок, я начал веселиться, довольно обидно, наверное, за что и был казнен негодующим взглядом. Джанис умела заразительно хохотать и была весела американской жизнерадостностью, успешно размноженной Голливудом шестидесятых – впрочем, не раздражала

голландец Кун… навсегда притаившаяся в уголках губ улыбка и европейская блеклая доброжелательность, подходившие его блондинистому, неопределенному лицу – признаться, Куна я недолюбливал, пади теперь пойми почему

датчанка Хелле, с которой вместе мы приехали в Вараждин, смешливая толстушка с веснушчатым скандинавским лицом с чуть утяжеленной нижней челюстью - смешливая, неглупая

Вероник – ага, my sweetie – добрая, немного угловатая… Интересно, что с ней сейчас? Думаю, так и работает с детьми, в скучной Бельгии или каком-нибудь Мозамбике – l’assistante sociale, ей это действительно подходило.

Хульетта – мексиканка, студентка сербско-хорватского языка… От которой, через двенадцать лет в памяти осталась – пустота…

Бланка…

я.

… маленькая комнатка и восемь человек, живущих в ней, скученно, месяцами, среди беженцев от войны – добровольные беженцы от мира.

* * *

закончилось это все довольно естественно: через два месяца, когда истек срок моей договоренности с сунцокретовым начальством, я засобирался переменить место работы. Никто меня особо не удерживал: то, что я мало подхожу для работы с детьми, было очевидно не только мне.

в Пакраце, мы, вроде бы, договорились с Джен, что они вызовут меня, как только станет возможно набирать новых волонтеров. Выясниться это должно было через месяц. Пока же, я провел одну неделю в загребском NEXUS’e, пытаясь понять куда деться – и проработал оставшиеся три, за еду и ночлег, на ферме в еще одном, и диковиннейшем, проекте – три чокнутые голландские феминистки решили показать на своем примере деревенским женщинам, что, выращивая на огороде овощи и продавая их на рынке, они смогут обрести финансовую самостоятельность от мужей (злобных тиранов, естественно). Все это слишком забавно, чтобы рассказывать вкратце – но, все таки:

голландки стоят около забора, увлеченно объясняя соседкам при помощи нескольких скверно заученных хорватских слов: “Mrkva, kupus, jaja – je dobro! Muži – nije dobro!”[7] – под дружное хихиканье опершихся о забор деревенских тетушек: “Ma jebi ga… u stvari… tako je! Nema muža bez jaja!”[8] – я стою в стороне, давясь неполиткорректным смехом…

голландки в деревне, разумеется, всем страшно нравились.

. . .

через три недели я съездил автостопом в Пакрац (блокпосты с дорог были уже сняты) – чтобы узнать, что новые волонтеры все еще не нужны…

денег у меня не было. Жить тоже было негде. И, проведя с Вероник напоследок неплохие три дня на Крке, я, взяв у Куна железнодорожный билет, лишний ему по какой-то причине, еду в Будапешт, откуда, легко, автостопом, до украинского Ужгорода…

где покупаю на последние тринадцать долларов плацкарт до Москвы… заполненный запахами распростертых в духоте тел, жирной пищи, шуршанием оберточной фольги и смачным малороссийским говором… крутя в тамбуре самокрутки из купленного в Шибенике развесного табака… рассматривая подаренные на прощанье Вероник черно-белые вараждинские фото… впроголодь, денег на еду уже не было - и в несколько разочарованном состоянии ума.

а, впрочем, летом и в России неплохо, думаю я, проезжая уже вспенившиеся молодой зеленью подмосковные дачные пригороды…

* * *

и, чтобы закончить с этим:

а августе, вернувшись в Питер после месяца в карельских лесах, в совсем другом, неторопливом и таком… убаюканном настроении, я вдруг краем глаза улавливаю в стоящем в углу и бормочущем ерунду телевизоре что-то знакомое… и, следующие несколько дней удивляю друзей странным интересом к последним известиям…

. . .

просуществовавшая четыре года Республика Сербская Краина была окончательно уничтожена за четыре дня, в ходе операции "Буря" (Oluja), второй стадии майской операции “Blijesak”…

Операция "Буря" готовилась давно. За четыре года хорватская армия модернизировалась, было закуплено новое оружие. В то же время, для вида, с сербами велись переговоры, последние раунд которых закончился в Швейцарии за три дня до военного вторжения.

за несколько часов до начала "Бури", американской авиацией были уничтожены две краинские радарные станции, под предлогом того, что сербские радары засекли американские самолеты - что, видимо, рассматривалось как невоспитанность. Миротворческие части UNPROFOR (голубых касок ООН, которые должны были обеспечивать соблюдение перемирия) пропустили хорватов беспрепятственно.

в военном отношении, операция прошла для хорватов удивительно легко, даже принимая во внимание численный перевес (138500 хорватских солдат против 31000 сербских). С 4-го по 7-е августа Сербская Краина (за исключением маленького анклава на западе, у границы с Сербией) была почти полностью очищена от сербов, включая и гражданское население (от 300.000 до 700.000, по разным данным), бежавших в Сербию и Боснию.

немногим оставшимся сербам пришлось нехорошо. Первую неделю на завоеванные территории не пускали никого, кроме армии, полиции и возвращающихся хорватских беженцев. За это время было убито около 700 гражданских лиц, о количестве ограбленных и изнасилованных точных данных нет. Все мужчины боеспособного возраста были арестованы и содержались 7 дней взаперти. Было сожжено 20.000 сербских домов…

. . .

… ползущая по шоссе колонна БТР под шахматными хорватскими флагами, сбивающая шлагбаум поста миротворцев – стоящих в стороне, спрятав глаза под надвинутыми голубыми касками… зависший над дымящимся городом военный вертолет, рассыпающий игрушечные дымки выстрелов… светлого камня дома вдоль дороги, забитой автомобилями, тракторами, телегами, колоннами уходящих людей – вдруг бросившихся под падающими аккуратным рядком бомбами врассыпную, оставляя лежащие запятые тел…

падающая кириллица, воздвигаемая – латиница. И седовласый, горбоносый Президент, целующий Знамя…

* * *

позвонить, что ли, Вероник?

не влезшие никуда фото:

эту бабушку вообще многие фотографировали, ей нравилось... Так-то фотографировать беженцев,
кроме хороших друзей, было не очень вежливо, конечно.

Бланка в комнате SUNCOKRETA.

ну и я в центре Вараждина.

Продолжение

[1] "Suncokret", что значит "подсолнечник" на хорватском языке, был основан в конце 1992 года небольшой группой хорватов и иностранцев, в основном, студентов, большинство которых принимали уже участие в антивоенном движении. Стало очевидно, что, наряду с политическими антивоенными акциями, необходимы также и практические действия по содействию беженцам и перемещенным лицам в некоторых из возникающих по всей Хорватии лагерей беженцев (или коллективных центров).

из «Подсолнечники надежды: некоторые аспекты социальной работы с беженцами и перемещенными лицами в Хорватии»

[2] UNHCR (United Nations High Commissariat on Refugees) – Верховный Комиссариат ООН по делам беженцев.

[3] это вообще довольно сложная история, с сербско-хорватскими диалектами, причем различающимся вовсе не по границам Сербия-Хорватия-Босния. В той же Хорватии есть «кайкавский» и «штокавский» диалекты (по слову «что» - «кай» или «што»), в Сербии и Боснии говорят «шта» - но еще есть «экавский» и «иекавский» (по произношению «э» или «ие»), намешанные повсюду. Совершеннейшее безобразие, не считающееся с реалиями современных независимых стран.

[4] в Бельгии живут франкоязычные бельгийцы – валлоны, и фламандцы, говорящие на диалекте голландского. Валлоны – ну, французы и французы, только потормозней (во Франции про них анекдоты рассказывают), а фламандцы больше такого немецко-скандинавского типа. И еще более тормозные!

[5] «я здесь больше года уже, а никогда не была так, по-настоящему, близко к войне… Знаешь, этот городок…»

[6] так себя называют боснийские мусульмане, bošnjaci. Название, вообще-то, довольно новое.

[7] Морковка, капуста, яйца – хорошо! Мужчины – нехорошо!

[8] А хуй ли – точно! Мужик-то без яиц – не мужик!»